С утра Егорыч почувствовал себя плохо. Вернее, он каждое утро чувствовал себя неважно — 87 лет как-никак. А сейчас и вовсе сдал. Еле сил хватило с кровати подняться. В больницу надо собираться, хоть и не хочется.
Дочь помогла Егорычу забраться в машину скорой помощи. В дороге ужасно трясло, и эта тряска раздражала. Человек умрет скоро, а тут даже довезти не могут аккуратно. Знаю я этих врачей. Сначала измучают, а потом придет эта. Старуха с косой. Всю жизнь к этому моменту готовился, и все равно не готов. Страшно.
После осмотра Егорыча предсказуемо оставили в отделении. Дочь из лучших побуждений выбила для него отдельную палату. С одной стороны, это было хорошо — никто не храпел рядом, не грыз яблоки, не разговаривал громко по телефону, с другой Егорыч впервые почувствовал такое отчаянное, нестерпимое одиночество.
Телевизора в палате не было, телефон у Егорыча был древний, кнопочный. Звонить было некому — друзья практически все отошли в мир иной, как и жена. Дочь на работе убивается целыми днями. Мелкий шрифт в газетах он уже и не видел толком. Иногда только приходили медсестры, приносили таблетки, отводили на обследования или ставили капельницы. Вроде бы такие вежливые, все правильно делают, но неразговорчивые, вот в чем беда.
Егорыч сначала пытался как-то исправить эту ситуацию. Доставал из тумбочки одну из пятисотрублевых купюр из своих запасов, взятых в больницу на всякий случай, и совал медсестрам в кармашек. Они становились приторно-вежливыми, нарочито-заботливыми, но сидеть и слушать Егорыча подолгу все равно не хотели, да и не могли. Так продолжалось до тех пор, пока в палате не появилась она.
Егорыч видел плохо, но ее почему-то сумел рассмотреть во всех подробностях. Красивая фигуристая девушка в белом халате, с двумя длинными черными косами. Это было так странно — никто из молодых девок ведь косы уже не носит. А эта носила, как красавицы из его молодости.
Движения и походка ее были плавными, а тембр голоса — успокаивающим и необыкновенно приятным. Если бы Егорычу было не 87, а 27 или на худой конец 57, он непременно бы в нее влюбился. Ну почему она, такая красивая, такая нежная, появилась именно сейчас, когда ему на тот свет пора?
Она улыбалась своей белозубой улыбкой, спрашивала о самочувствии, а потом вдруг поставила стул рядом с кроватью Егорыча и сказала:
— У меня есть немного времени. Если хотите, давайте поболтаем.
Сказать, что Егорыч обрадовался, — это ничего не сказать. Он даже побоялся, что инфаркт или инсульт его сейчас прямо здесь и пристукнет — от радости. Говорил с ней долго и все наговориться не мог. Про детство свое рассказывал — тяжелое, страшное, пришедшееся на годы войны. Про институт, про первую любовь. Про то, как работал на благо людей и родины.
Она слушала внимательно, с интересом. На самых трагических моментах ее глаза, большие, серые, умные, наполнялись слезами. Она нежно, бережно взяла Егорыча за руку и тихо-тихо сказала:
— Отдыхайте, Вадим. Завтра я снова приду.
Вадим… А ведь он и правда Вадим, а не это пропахшее нафталином «Егорыч».
Назавтра она снова пришла. Какая-то особенно красивая, и кожа фарфорово-нежная, и черные длинные волосы разметались по плечам. Егорыч даже почувствовал, как зашевелилось в нем что-то такое давно забытое, мужское… Рассказал ей про то, как в молодости куролесили в общежитии с девушками. Она улыбалась, смеялась. На прощание поцеловала его в щеку. И не как дочка поцеловала. Как-то иначе. Иначе совсем.
Потом ей Вадим уже все-все рассказал. Как смерти боится. Как ждет ее, старуху с косой проклятую. Как хочется еще пожить. Как жаль, что они так поздно встретились. Песню пытался ей петь: «Как боится седина моя… твоего… локона…»
А она вдруг посмотрела на него так внимательно и говорит:
— Вадим, я ведь тоже тебя люблю. С первой минуты, как ты сюда попал, поняла: ты мой. Давай просто возьмем и убежим с тобой далеко-далеко, где нас не найдут. Ты будешь петь мне свои песни, рассказывать свои истории и будешь вечно со мной. Хочешь?
— А смерть?! — зачем-то спросил Егорыч.
— А я и есть твоя смерть.