Из "Воспоминаний" Ильи Александровича Арсеньева
Перейду к плеяде друзей, приятелей и знакомых моего отца (Александр Александрович Арсеньев), образы которых врезались в моей памяти с младенчества. Большая часть из них принадлежала тоже к XVIII столетию и носила на себе отпечаток этой эпохи, как по внешности, так и по образу мыслей.
Начну с Ивана Ивановича Дмитриева, известного баснописца, бывшего когда-то министром юстиции и поселившегося в Москве "ради спокойствия", как он выражался.
Наружность Дмитриева была довольно оригинальна: всегда в светло-коричневом или в светло-синем фраке со светлыми металлическими пуговицами, в рыжем парике огромных размеров, с завитыми буклями в три яруса, в коротеньких панталонах в обтяжку, в черных шелковых чулках и башмаках с золотыми пряжками.
Говорил он басом, очень плавно и протяжно, подчеркивая слова, на которые ему хотелось обратить внимание слушателей. Иван Иванович был вежлив и церемонен до-нельзя; со мной и с моим братом, 12-ти - 13-тилетними детьми, говорил тоже очень серьёзно, и когда однажды гувернер наш, француз Фесшот, хотел похвастаться знаниями воспитанников своих и заставил нас продекламировать басни Лафонтена, Флориана и Крылова, Дмитриев очень внушительно, но с этим вместе церемонно заметил, что "наизусть учить басни, если ему дозволят так выразиться, не вполне достигает научно-воспитательных целей, потому что басни пишутся вообще не для детей, а для взрослых".
Лафонтена и Крылова он называл гениальными писателями, но, по слабости, врожденной всякому человеку, неоднократно говаривал, что басня "Дуб и Трость" удалась ему, Дмитриеву, гораздо лучше, чем Крылову, и в особенности хвастался своим концом этой басни - счастливой антитезой.
... Летит, кружится лист; Трость гнется - Дуб стоит.
Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи -
И тот, на коего с трудом взирали очи,
Кто ада и небес едва не досягал, -
Упал!
До какой степени Иван Иванович любил церемонность, доказывает следующий, мне чрезвычайно памятный, случай. Однажды, отец мой как-то заболел (что с ним случалось очень и очень редко, невзирая на преклонные лета) в одно время с Дмитриевым и, не имея возможности выехать, послал меня и брата (Александра) с гувернером к Ивану Ивановичу, чтобы узнать о его здоровье.
Дмитриев принял нас очень ласково, подарил нам по экземпляру своих басен, напоил шоколадом и на прощанье, передавая нам по фунту конфект, очень благодарил за доставленное ему удовольствие нашим визитом. Недели две спустя, находясь в классной комнате, выходящей окнами на двор, мы увидели въезжавшую карету, запряженную четвёркой цугом, подъезжающую к маленькому нашему подъезду.
Это был Иван Иванович Дмитриев, который приехал отдать нам, 12-ти-летним детям, визит. Отец, войдя в это время в нашу комнату и увидев Дмитриева, очень смеялся над его церемонностью, но тот чрезвычайно серьёзно сказал ему: - Не смейся, друг мой, что я отдаю визит твоим детям; я раб приличий и советую юношам придерживаться всегда тех же правил.
У Дмитриева была великолепная библиотека в его воистину барском, хотя и небольшом доме, в переулке (не помню названия) около Тверской с прелестным садом, огражденным чугунною решёткой. Дмитриев скончался в Москве, в очень преклонных летах.
Князь Николай Борисович Юсупов, закадычный друг покойного отца моего, был, в полном смысле слова, вельможа старых времен. Я помню его, когда ему было уже лет под восемьдесят; он занимал тогда место председателя кремлевской экспедиции - пост, считавшийся в то время весьма почетным.
Князь Юсупов когда-то состоял нашим посланником при неаполитанском дворе и оставил по себе в Неаполе завидную память: его любили и уважали все, начиная от короля и кончая бедным, нуждающимся населением, которому он всегда помогал чрезвычайно щедрой рукой.
В Москве он уже был действительным тайным советником первого класса, с лентой Андрея Первозванного, с бриллиантовым эполетом на одном плече - с отличием, которого, кажется, никто не имел никогда, - никто, кроме него, ни прежде, ни после.
Князь Николай Борисович, из своего присутствия, находившегося в Кремле, почти ежедневно заезжал к нам, по дороге в свой дом, в Харитоньевском переулке. Юсупов ездил всегда в четырехместном ландо, запряженном четверкой лошадей, цугом, с двумя гайдуками на запятках и любимым калмыком на козлах подле кучера.
Костюм обычный князя Николая Борисовича был светлый, синий фрак, с бархатным воротником; на голове напудренный парик с косичкой, оканчивавшейся черным бантом, в виде кошелька. Его сопутствовала постоянно левретка, лежавшая в карете, против него, на подушке, с золотым ошейником на шее.
Юсупова почти выносили из кареты его гайдуки, и когда он входил в комнату, то шмыгал ногами по полу и кашлял так громко, что его можно было слышать чрез три-четыре комнаты, вследствие чего, мать моя (Надежда Михайловна) выходила из маленькой гостиной в столовую, где всегда сидел в это время мой отец, и Юсупов подходил к ней, по обычаю, к ручке.
За сим старики обнимались, и Юсупов начинал разговор с отцом обычной фразой: "Да, любезный друг, а плохо старикам жить на свете - и климат-то изменился, и силы-то не те, да, признаться, и скучновато". И эта фраза повторялась изо дня в день, и оба старика находили её вполне естественной.
Хорошо образованный для своего времени (о воспитании и говорить нечего - оно было образцовое), бесконечно щедрый, Юсупов любил покровительствовать художникам, людям, которых он находил даровитыми, как русским, так и иностранцам. В натуре его была жилка любви ко всему хорошему, ко всему изящному, ко всему умному.
Вот, между прочим, один из случаев, обрисовывавший характер Юсупова.
Однажды, когда он возвращался домой из своего кремлёвского присутствия и ехал по площади близ памятника Минина и Пожарского, у кареты его сломалась рессора, и он вынужден был выйти из экипажа. У пьедестала памятника разложил свой товар мальчик-букинист, к которому и подошел Юсупов.
Князь вступил в разговор с юным продавцом книжного товара, который оказался очень бойким и умным малым. Букинисту этому Юсупов велел прийти на другой день к себе и дал ему денег, чтобы нанять помещение для книжной торговли и для покупки товара. До конца своей жизни, князь Юсупов помогал букинисту Волкову, который разбогател в очень короткое время, а впоследствии открыл магазин старинных вещей, которыми бойко торговал, не имея себе конкурентов в Москве, кроме Лухманова, нажившего себе тоже состояние меною, покупкой и продажей старых вещей.
Юсупов любил театр и в особенности балет. В Харитоньевском переулке, напротив занимаемого им дома, находился другой принадлежащий ему же дом, окруженный высокой каменной стеной, в котором помещался "юсуповский сераль" с 15-20-тью его дворовыми наиболее миловидными девицами.
Этих девиц Юсупов обучал танцам; уроки давал им известный танцмейстер Йогель (Петр Андреевич). Великим постом, когда прекращались представления на императорских театрах, Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представления своего "крепостного кордебалета". Танцовщицы, когда Юсупов подавал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись пред зрителями в "природном" виде, что приводило в восторг стариков-любителей всего изящного.
Но, кроме крепостных балерин, Юсупов, до кончины своей, содержал знаменитую танцовщицу Воронину-Иванову (Александра Ивановна), которую, в бенефис её, награждал редкими бриллиантами. Вообще, князь Николай Борисович Юсупов был самый страстный, самый постоянный любитель женской красоты, в разнообразнейших её воплощениях и типах.
Князь Юсупов хотя и был женат, но не жил с женою, от которой имел сына, князя Бориса Николаевича, известного всему Петербургу "самодура", далеко не наследовавшего ни умом, ни щедростью, ни "благородными" порывами своего отца.
Сына своего князь Николай Борисович терпеть не мог и говорил всегда про него: "Ce gros benêt а la nature d'un maigre commerèant (Это большое благо по натуре для тощего торговца (подстр.))". Юсупов умер в Москве, в 1832 году, во время первой свирепствовавшей там холеры.
В Москве, в 30-40-х годах, жили два итальянца, Антон и Жером Бравура; оба они были когда-то певчими в капелле папы, оба были кастраты и до конца жизни были обречены говорить дискантом. Жером считался в то время лучшим учителем пения в Москве и давал уроки во всех аристократических домах. Что же касается Антона Бравура, то он, нажив кое-какие деньги уроками пения, нашел гораздо для себя выгоднее заняться покупкой и продажей картин и старинных вещей, помощью чего составил себе круглый капиталец.
Будучи хорошим игроком в коммерческие игры, Антон Бравура, в английском клубе, снискал расположение к себе старых завсегдатаев этого аристократического в то время вечернего их убежища. К Антону Бравура старики так привыкли, что постоянно звали его к себе или обедать, или вечером, на партию модного тогда "бостона".
Отец мой предложил однажды Антону Бравура даровую квартиру у нас в доме, на антресолях, с условием, чтобы он ежедневно у нас обедал, а вечером сопровождал его в английский клуб. Итальянец-кастрат с величайшею готовностью принял предложение отца, и с этого дня сделался у нас своим домашним человеком.
Антон Бравура, по прибытии в Россию, попал, не помню как, в фавориты Потемкина, который нашел нужным произвести его в профессоры, никогда не существовавшей в России, филармонической академии.
С этим званием, Бравура получил от Потемкина шитый золотом мундир. Рисунок шитья заключался из изображений всевозможных струнных и духовых инструментов. Два раза в год, а именно 1-го января и в первый день Пасхи, Бравура, к обеду, наряжался в свой мундир и не иначе садился за стол, как завязав у горла салфетку, долженствовавшую охранять мундир его от пятен.
У Бравура был племянник (сын третьего брата, каким-то чудом спасшегося от кастрации), который был женат на замечательной красавице. Все старики, и в особенности князь Юсупов, были очарованы мадам Бравура и старались всячески угождать ей. Юсупов пристроил мужа красавицы на службу в провиантское ведомство, смотрителем провиантского магазина, вследствие чего Бравура-племянник получил название "маркиза Фаринелли" ("мучного маркиза").
Однажды, летом, Юсупов пригласил г-жу Бравура и приятелей своих обедать в себе. Обедали в саду, и Юсупов, сорвав с дерева наливное яблоко, поднес его красавице. Та нашла яблоко по вкусу и попросила князя прислать ей несколько яблок. Тот обещал, и дня через два мадам Бравура получила десяток огромных картонных яблок, наполненных червонцами и присланных в большой серебряной миске.
По переселении Антона Бравура в наш дом, у нас появилась чуть не вся итальянская колония Москвы: знаменитый портретист Тончи (Сальваторе), скульптор Витали (Иван Петрович), Kapлони (Лев Петрович, он же и архитектор кремлевской экспедиции у князя Юсупова), Негри (Иосиф Карлович), содержатель магазина редкостей Негри и друг. Все эти итальянцы пользовались у нас широким гостеприимством, которого никогда во зло не употребляли.
Приятели отца очень любили общество итальянцев; в особенности же к ним были расположены: князь Юсупов, Алексей Фёдорович Малиновский (сенатор и начальник московского архива иностранных дел, наш самый близкий сосед но дому) и князь Шаликов (бывший редактор "Московских Ведомостей", которые в новый год выходили всегда с его стихами).
Князь Шаликов был очень остроумен и энциклопедически образован; он говорил всегда плавно, с нежной интонацией голоса, любил иногда эротические разговоры, прикрытые завесой скромности.
Среди этого общества, никогда не поднимавшего голоса во время разговоров, странно было видеть оригинальную личность Карла Ивановича Миллера (побочного сына знаменитого Волынского), отставного майора, с золотым очаковским крестом в петлице.
Кард Иванович не говорил, а трубил, в полном смысле этого слова; его голос можно было слышать через три-четыре комнаты. Замечателен он был тем, что, купив в Харитоньевском переулке клочок земли, собирая ежедневно ранним утром булыжник на улицах, нашел возможным чрез несколько лет вымостить этим булыжником улицу перед своим домом, так что материал для мостовой обошелся ему даром.
Миллер ни зимой, ни летом не надевал на себя белья, а надевал сапоги и платье на голое тело; о галошах и теплом платье у него и помину не было, так как он утверждал, "что если бы человеку нужна была теплая одежда, то Бог бы ему дал ее при рождении".
Карла Ивановича, невзирая на его угловатость и отсутствие светских форм, все любили и уважали, как человека редкой честности и доброты. Он, например, призревал у себя в доме довольно долгое время известного всей Москве Доможирова, отставного гусарского майора, который, вследствие бедности, изобрел себе особого рода промысел - предшествовать все погребальные процессии.
Он, на богатых похоронах, всегда шел впереди кортежа, в отставном гусарском голубом мундире, в треугольной огромной шляпе, с воткнутым в нее полуаршинным белым султаном. Когда, бывало, говорят о похоронах, то при этом прибавляют: "да, похороны были богатые, с Доможировым". Купеческие похороны были особенно выгодны для старого гусарского майора, потому что он тут даром наедался на поминках и, кроме того, получал за свою оригинальную службу от пяти до десяти рублей ассигнациями.
Невзирая на этот скромный доход, Доможиров, как рассказывали, сумел скопить себе маленький капиталец, который дал ему возможность существовать, когда силы уже не позволяли ему выходить из дому, чтобы заниматься своим почетным ремеслом.