Из воспоминаний Ильи Александровича Арсеньева
Отец мой, Александр Александрович Арсеньев, скончавшийся в 1844 году, в очень преклонных летах (ему было более 80-ти лет), лучшие годы своей жизни провел в XVIII столетии. Все друзья и сверстники его, по рождению, воспитанию и складу мыслей, принадлежали к прошедшему веку. Большая часть из них свято верила в учение энциклопедистов, творения которых они знали чуть не наизусть.
Дед мой, в Семилетнюю войну, командуя кирасирским полком, был убит в Силезии. Он оставил единственного сына (моего отца), которого, очень естественно, бабушка моя (урожд. Ушакова) чуть не боготворила.
Вследствие заслуг деда и в память того, что бабушка была фрейлиной при регентше Анне Леопольдовне, отец мой, семилетним ребенком, был зачислен на службу сержантом в лейб-гвардии Преображенский полк.
Бабушка нашла нужным отдать сына своего на воспитание в маленький пансион к французу, у которого воспитывались только четыре мальчика, в числе коих находился и известный Шишков (Александр Семенович), впоследствии президент академии наук. По рассказам отца, француз-воспитатель обращал особенное внимание на обучение учеников своих всеобщей истории, географии и французскому языку, которому научились воспитанники в совершенстве.
В субботу вечером, мальчикам давали всегда ревеню, затем, их слегка секли, купали в ванне и на воскресенье отпускали физически и нравственно очищенными, к родителям. Ежедневно, после завтрака, француз, привязав к руке каждого из воспитанников по шнурку, вел их гулять, не выпуская шнурков из своей руки, дабы дети не убежали от него.
По-видимому, родители были очень довольны такой системой воспитания своих детей, потому что француз, по окончании детьми курса учения, получил от родителей пожизненную пенсию.
Когда отцу моему минуло пятнадцать лет, бабушке пришлось расстаться со своим сокровищем. Взяв отрока с собою, она отправилась в часовню Иверской Божией Матери, отслужила там напутственный молебен и, благословив сына, посадила его в колымагу, запряженную сдаточными лошадьми, которая и довезла его до Петербурга, со спутниками: старым дворецким (он же был и дядькой), камердинером и поваром (так как бабушка очень боялась, чтобы непривычная кухня не испортила желудка её сокровища).
На путевые издержки и на первое обзаведение в Петербурге (не взирая на то, что бабушка была богата) она вручила сыну сто рублей ассигнациями, строго наказав дядьке, чтобы он оберегал барина от разных "обманщиков и безбожных людей".
Я помню из рассказов отца, что сто рублей ему хватило на довольно продолжительное время и что он платил извозчику, поставлявшему ему четырех лошадей с кучером и форейтором, по 25 рублей ассигнациями в месяц (карета принадлежала отцу).
В то время гвардейские офицеры ездили не иначе как четверкой цугом, с денщиком, или лакеем, на запятках.
Жизнь молодого человека в Петербурге, в то время, обходилась очень дешево; кутежи бывали очень редки, публичных увеселений было очень мало, и гвардейские офицеры довольствовались частными балами и театром. Женщин полусвета, которые в наше время поглощают десятки и сотни тысяч, тогда в Петербурге не существовало.
Раза два-три в зиму молодежь высших кружков общества ездила на тройках, без дам, в излюбленный в то время "Красный кабачок", где производились попойки, по большей части, исключительно шампанским. Кучерам и лакеям, на господский счет, подавались на кухне чай, ужин и водка. Таковы были несложные увеселения тогдашней золотой молодежи.
В Преображенском полку отец мой служил до чина капитана и вышел в отставку по очень оригинальной причине. Он был послан, по высочайшему повелению в Крым, для набора рекрут в Преображенский полк. По окончании данного ему поручения, отец мой должен был представить рекрут могущественному любимцу Екатерины - Потемкину.
Последний остался очень доволен исполнением поручения и велел отцу моему явиться к нему на другой день, дабы объяснить, как именно он производил вербовку рекрут. Отец явился в назначенное время и подходил с радужным лицом к светилу светил, как вдруг Потемкин жестом руки остановил его.
- Послушайте, г. офицер, на что похожи вы?! Вы не гвардеец, а неряха!
Что же оказалось? У отца съехала с сапога штифель-манжета.
Отец, оскорбленный этим диктаторским замечанием, на другой же день подал прошение об отставке и был уволен от службы с производством в бригадиры (чин, соответствующий рангу статского советника). Молодой бригадир немедленно покинул Петербург и поселился в своем родном городе Москве-Белокаменной.
В царствование императора Павла Петровича, отец мой не служил, посвятив все свое время, как он выражался, "окончанию недоконченного своего образования"; он читал очень много, учился немецкому языку, занимался историей и философией, глотал с жадностью творения энциклопедистов (бывших тогда в большой моде), учил сам грамоте крепостных своих дворовых людей и выдавал прилежнейшим из них награды.
Все лето он проводил в подмосковном своем имении, где составил себе богатую библиотеку, тысяч в пять томов, которая частью сгорела, а частью была растаскана во время Отечественной войны 1812 года.
В начале царствования императора Александра Павловича, отец мой был избран в московские уездные предводители дворянства. В этой должности он находился во все продолжение Отечественной войны и выехал из Москвы в одну заставу, когда в другую, в то же самое время, въезжал в Москву, со своим многочисленным разношерстным штабом и войском, император Наполеон I.
Ненависть отца моего к Бонапартишке (как он называл Наполеона) не имела границ, и когда произносили имя узурпатора, он из самого добродушного, сердечного человека превращался в лютого зверя.
У отца были две собаки: одна прозывалась Жозефинкой, а другая Наполеошкой; таким невинным выражением негодования к Наполеону он успокаивал себя. До мозгов костей легитимист, он не мог допустить мысли, чтобы, кроме законного наследника, родившегося на престоле, мог кто-нибудь другой занять этот престол.
"Наследственный монарх (говорил он) не может быть пристрастен, не может никого ненавидеть уже потому, что по своему положению не может иметь личных врагов. Законному монарху не для чего хитрить и лукавить; между тем как узурпаторы, прежде всего, принуждены платить жирно тем, которые помогали им сесть на престол. Они поневоле должны лгать и обманывать народ. Все узурпаторы мошенники, проходимцы, грабители и воры (подлинные слова из оставшейся после него памятной книжки)".
Государь Александр Павлович любил и уважал отца и всегда, когда приезжал в Москву, удостаивал его приглашениями на неофициальные обеды. После предводительства, отец был назначен членом комиссии строений, существовавшей в то время в Москве, а затем сенатором, в каковом звании и остался до самой кончины.
По инициативе его и по его настоянию, когда он был членом комиссии строений, уничтожена была грязная речонка, обмывавшая стены Кремля, и на её месте разбиты были три сада, которые носили название "Кремлевских садов" (кажется, теперь называются Александровскими).
При моем отце построен был московский Большой театр. По случаю этой постройки, считаю нелишним упомянуть о курьёзном эпизоде, сопровождавшем окончательную отделку этого театра.
Ко дню его освящения и открытия должен был прибыть в Москву государь Александр Павлович. Между тем, подрядчик медлил отделкой театра под разными предлогами.
Это взбесило моего отца, и он распорядился более чем энергически, чтобы заставить подрядчика окончить принятую им обязанность к прибытию государя: он велел привязать подрядчика к трубе, на крыше театра, и объявил ему, что не отпустит его с крыши до тех пор, пока отделка театра не будет окончена к приезду государя.
Через два дня подрядчик исполнил великолепно принятую им, по контракту, обязанность, и театр был готов к назначенному сроку.
Государь, узнав об оригинальном способе, употребленном отцом моим, относительно исполнения подрядчиком принятых им на себя обязанностей, как будто бы рассердился, но потом смеялся до упаду и неоднократно вспоминал об этом при свиданиях с отцом, присовокупляя:
- Ты, Александр Александрович, истый татарин, для тебя законы не писаны!
Отец мой, до глубокой старости, был очень красив собой и по привычкам, манерам, образу мыслей, походил на французского маркиза XVIII столетия. Садился он за стол не иначе, как во фраке и белом галстухе, всегда напудренный, с кружевным жабо, выходящим из-за жилета.
В два часа, ежедневно, он уже возвращался из сената домой, садился в большое кресло близ угольного окна нашего дома и тотчас же приказывал читать себе газеты: "Московские ведомости", "Journal de Francfort" и "Dеbats". Чтение оканчивалось ровно в три часа, в ту минуту когда дворецкий докладывал, что "кушанье поставлено".
К обеду ежедневно приезжали друзья и приятели отца, из которых каждый имел свой "jour fixe". Меньше 15 -16 человек, насколько я помню, у нас никогда не садилось за стол, и обед продолжался до 6-ти часов. За сим все разъезжались, а отец отправлялся в английский клуб, где обязательно играл шесть робберов в вист.
Накануне кончины своей (отцу было далеко за 80 лет) он был в клубе и, возвратившись домой, по обыкновению, в 11 часов вечера, объявил, что чувствует себя очень дурно и полагает, что завтра умрет. Слова его сбылись: на другой день, в 4 часа по полудни, он скончался без всяких страданий, угасши как свеча.