Поправив платок и еще раз поклонившись иконе, что, прикрытая воздушной, с легкими колонами беседкой, вспыхивала золотыми изгибами под лучами сентябрьского солнца, Елизавета Андреевна поудобнее взялась за перила и спустилась со ступенек к тротуару. Обернулась. Скульптура старца, огромная по сравнению с маленькой фигуркой женщины, смотрела вслед прихожанке с улыбкой. На фоне красно–белых стен Зачатьевского монастыря каменное изваяние становилось еще более темным, строгим. Но Лиза не боялась. Старец Алексий как будто даже чуть подмигивал ей, или это просто блики отражающегося в окнах соседних домов светила шутили, прыгая по камню.
«Иди, Лизонька, иди, грешная душа! Господь милостив!» — казалось, шептали каменные уста.
— Иду… Сейчас отдышусь, перед глазами мошки будто, а потом опять пойду. Не торопи… — тихо отвечала Лиза своему благодетелю. — Погода–то какая, а! Ты глянь! Тепло, небо чистое–чистое! Благодать… Ну, полно, иду…
Женщина мелкими шажками направилась по переулочку, вкругаля, мимо бывшей чайной лавки Васеньки Грязнова, что, много лет назад отстроив себе хоромы, торговал на первом этаже чаями заморскими, а верхние сдавал для особого дохода. Месяца два и Елизавета снимала у него комнату, так уж вышло, что купеческий дом, доставшийся ей от мужа, перешел в другие руки, пришлось помыкаться, поискать себе жилье. А тут Василий… В свое время он даже звал Лизу замуж, но она отказалась, потому что всё еще стояло перед глазами лицо Прохора, то, каким она его запомнила в последний день…
… Елизавета Андреевна вздохнула и пошла в сторону Коробейникового переулка.
А вот и пристанище Феденьки Шаляпина. Рядом с деревянным, двухэтажным домом, где жил некогда великий певец, Елизавета Андреевна на миг замерла, схватившись за уголочки завязанного на седой голове платка. Дом есть, отреставрированный, отвоёванный у запустения и времени, но уже пустой. Нет там самого Фёдора, не слышно голосов его детишек. Все в прошлом… Все, кроме Лизы. Век этой женщины затянулся, песочные часы на полочке в ее комнате замерли, ни одной песчинки не упало в них с тех пор, как выгнала Лиза на улицу мужа своего. Выгнала в самый мороз, с проклятиями! Столько зла в ней было, столько горечи за загубленную жизнь свою, что крикнула мужу вслед страшные слова, чтоб жизни лишился, а она еще поживет! За них обоих поживет, счастливо да богато… Пожила, пережила всех, всю родню свою, на всех похоронах стояла со свечкой в руках, молила Бога и ее прибрать, но не хотел видно Он, медлил… Большой грех был на Елизавете Андреевне, непомерный. Муж–то её, Прохор Емельянович, зажиточный купец и головастый мужик, сколотивший свое состояние из ничего, буквально из грязи, что под ногами хлюпала, когда он в Москву пришел, провинился перед своей женой, загулял.
— А чего это я не могу себе барышню завести?! — кричал он спьяну, отпихивая молотившую его кулаками Лизку. — Я, царь твой и король, могу, если захочу, сто таких при себе держать, и ты мне не указ!
— Да как же так?! Ты же муж мне, ты клялся в верности, ты крест целовал… — всхлипывала Елизавета, приложив руку к груди, где всё клокотало, ныло и дрожало, вырываясь наружу булькающими вскриками. — Я ж тебя боготворила!..
— А не создавай себе кумира! Писание нам что говорит?! — усмехнулся Прохор и, выпятив пухлые губы, полез к жене целоваться. — Ну ладно тебе, глупая! Это ж всё развлечения, а ты моя единственная, царь–птица, ангел, жрица моя тонконогая… Ну. иди сюда, посекретничаем!
Лизе стало так противно, гадко и мерзко, да еще и слуги, поди, всё слышали, теперь хихикают у себя в каморке…
— Пошел вон! — женщина вырвала свою руку из мужниных. — На улицу иди, там живи, там себе ищи ангелов! А ну встань!
С удивительной силой, вдруг появившейся тогда в теле, она схватила мужа за ворот рубахи и толкнула вон из спальни.
Прохор рассмеялся, думал, наверное, что шутить мамзель изволила. А Лизка ни капельки не сомневалась – мужа надо выгнать, чтобы не говорили про неё, будто рога он ей наставил, или как там это называется в обществе!
— Ну веди, веди, тюремщица, веди, палач ты мой кареглазый! Ох, люблю тебя, бестию! — мужчина, красный, покрытый испариной, совсем опьянел.
Елизавета без труда вывела его из дома, бросив вслед подвернувшийся под руку картуз, потом, подумав, запустила еще и сапогами. Шубу не стала давать. Пусть померзнет окаянный, пусть косточки все сотрясутся в его теле, глядишь, дурь–то и выбьется…
Захлопнув дверь, Елизавета Андреевна позвала служку, велела подать ей чаю с пирогами, села в дальней комнате и задернула шторы.
Но и чай казался ей кислым, и пироги черствыми, холод пробирался к сердцу, царапал по коже, вгрызался в ребра.
Наконец, Лиза, забеспокоившись, что не слышно более беснующегося за воротами мужа, велела сходить, кликнуть его.
Вернувшийся с улицы мальчишка доложил, что барина нигде нет.
— Ах так?! К одной из своих подруженек побежал, видимо… Ну и ладно. Запереть двери! Никого не пускать, пока я не велю, и меня ночью не беспокоить! — распорядилась она, задула свечу и захлопнула дверь спальни…
Прохор так и не вернулся. Ни на следующий день, ни вечером второго дня его не нашли. Возница, что хорошо знал всех хозяйских «утешительниц», только пожал плечами…
Прохора обнаружили в сугробе монашки Зачатьевского монастыря у стен своей обители. Замерз, с именем Лизоньки своей на устах отдал душу то ли дьяволу, то ли Богу, тут уж никто и не знает…
Грех этот на Елизавету Андреевну лег тяжким, непомерным грузом. Она плакала, всё прощение вымаливала. Не простили её Небеса, видимо, наказав жизнью бесконечной на грешной земле…
Многое пережила Лиза, многих знаменитых людей рядом видела. Вот и Шаляпина застала. Домик его, двухэтажный, с виду неказистый, внутри был уютен и мил, пахло там сдобой и травами, а светильники так и дрожали от мощности голоса хозяина…
— Феденька… — Елизавета Андреевна вздохнула. — Ох, как он пел… Как пел… Нет! Не соловей! Орел!
Именно таким виделся он Елизавете Андреевне… Бывало, за ручку Лизу возьмет, соседку свою, вдову несчастную, и дрожит его горлышко, надрывается. Гостья иной раз даже боялась, а ну как сорвется от такой мощи, от силищи такой орган его песнопевческий… А ну как охрипнет или вовсе онемеет Феденька… Как тогда?!..
Не сорвался, не онемел. Пережила его просто Лиза, как и многих других.
Во время революции прятала у себя в доме раненых, кормила убогих и пристраивала в хорошие жилища детей–сирот, что слонялись без дела по улицам. Деньги все жертвовала церквям, пока те еще стояли на тверди земной, за упокой Прохора просила помолиться, да и за своё прощение. Бедным раздавала монеты, потом бумажки, потом другие бумажки… Но никак ей было не откупиться, уж больно дорого смерть Прохора стоила.
Разрушили тот монастырь, где Прошу нашли, построили на его месте школу, детскую колонию. Елизавета, женщина без возраста, без седого волоска в уложенной со вкусом прическе, нанялась учителем. Чувствовала она, что на святом месте нужно ей быть, тогда заберут из этого мира, непременно заберут!
Никто никогда не спрашивал у нее документы, личность не устанавливал. Как будто кто–то нарочно проверки от неё отводил.
Лиза шла словно между берегами времени, параллельно им. Красные, белые, война, вторая, прожекторы, сирены, победа с ее ликованием и слезами – всё на её глазах, но как бы в стороне.
Её даже пули не брали. В сорок первом попросилась Лиза в госпиталь. Врачевать не умела, но могла ухаживать за ранеными, читала им книги, рассказывал стихи. А один командир контуженый, возьми, да и вынь пистолет, на нее направил, выстрелил. Показалось ему, что говорит она на иностранном языке, вражеском.
Лиза тогда только глаза закрыла, надеясь, что вот оно, избавление, что сейчас вся её жизнь закончится, но нет. Пуля прошла мимо и рикошетом вернулась к тому командиру, руку ему поранила. Только и всего…
А Елизавета тогда уже устала – от жизни, от горя, что разливалось вокруг, от судеб, что бежали рядом, подходили к своему логическому завершению, а её все никак не обрывалась…
— Хотела пожить, мужу об этом кричала, вот и получай! — с горькой усмешкой шептала Лиза, сидя за столом своей маленькой квартирки.
Дом–то купеческий, еще мужем её купленный, в войну бомбой разнесло. На его месте теперь многоквартирный, современный построили. Лизе однушечка перепала, светлая, уютная. Никто даже не удивился, будто так и должно быть.
Всё у Елизаветы вроде было – работала в школе рядом библиотекарем, забот много, но все мимолетные, дома чистота и порядок, телевизор даже подарили, «от кооператива» …
— Ээээ… Да неужто дьявол подарками заваливает? Благодарит за преступление моё? — в ужасе порой закрывала Лиза лицо руками и крестилась, крестилась. Сначала тайно молилась, потом, как стали церкви отстраивать, на службы ходила, опять молилась. Но Бог молчал, будто отвернулся от неё. Только вот старец Алексий, встав перед возведенным заново монастырем иногда беседовал с прихожанкой, улыбался ей, протягивая вперед свои каменные руки.
— Забери меня, а?.. — просила Елизавета Андреевна. — Забери, я устала.
— Неужто мир твой не прекрасен? У тебя есть многое, другие о меньшем приходят молить, а ты как сыр в масле катаешься! Что не так? — тихо отвечал старец. — живешь богато, за двоих, как и Прохору обещала.
— Не могу больше… Надоело утро встречать, надоело вечерами одной в квартире сидеть. Никого рядом нет, никому не нужна я. Стольких уж проводила, вон, мир уж раз двести перевернулся, а я всё живу… Забери! Попроси за меня, а?..
— Не могу. Вернее, прошено уж, но другая дорога тебе уготована. Жди!
И Елизавета ждала. Бродила ли по городу, сидела ли дома, вывязывая узоры из шерстяных нитей большими стальными спицами, спала или бодрствовала, но всё ждала…
За свою бесконечную жизнь она пыталась полюбить вновь, создать семью. Ей нравились многие мужчины, но она для них как будто была тенью. Красавцы холодно здоровались с ней, столь же равнодушно прощались, как будто у нее на лбу было написано, что мужа–то своего она сгубила…
— Неужто Прохор проклял перед смертью? — испуганно вопрошала Лиза тишину.
— Нет, звал тебя, просил согреть, не клял… Не клял… — шептали тени по углам. — Не он…
— Кто тогда? — сердито сводила брови у переносицы Лиза. — Кто посмел?!
— Голубка… Голубка… — неслось из углов, а потом голоса стихали, растворяясь в свете электрической лампы, что включала дрожащей рукой Лиза.
— Не может быть! Не могла она, совсем ведь девчонкой была…
Голубкой звали в Прохоровом доме сестру хозяина, Галю. Когда не стало брата, ей было от силы лет двенадцать. Неужели так сильны уста девчонки, что прошептали проклятие?..
Голубка, Галя, Прохорова любимица, почти сироткой оставшаяся после смерти брата, утопилась. Говорили, что от несчастной любви… После похорон Прохора Галя уехала к дальней родне, не писала Лизе. Видимо, за брата она так её и не простила, разговаривать с ней не хотела, а когда осматривал следователь комнату утопленницы, нашел портрет Елизаветин, разорванный на мелкие кусочки, с надписями чудными, непонятными…
… Сегодня, два века спустя, в этот воскресный день, когда сентябрь подкрадывался к своей середине, а на лозах монастырского виноградника всё еще висели темно–синие, почти фиолетовые, наполненные терпким, пьяным соком виноградины, когда люди, одурманенные запахами кофе, павшей листвы и нагретого солнцем асфальта стайками бродили по улицам, праздно отпуская прошлому свою жизнь, Елизавета Андреевна тоже вышла на прогулку. Пальто песочного цвета, платочек на голове, ботиночки, современные, спортивные, сумочка с полопавшейся на ручках кожей, ножки тонкие, еще помнящие пируэты, что выделывали они на балах минувших лет. Женщина как женщина, как все. Только в глазах такая усталость, что мочи нет смотреть, сразу солнце меркнет…
Лиза брела по тротуару, подставляя лицо прохладному осеннему ветру. На летних верандах кафе сидели посетители, разговаривали, читали газеты, просто молчали. Официанты сновали туда–сюда, улыбались, рассчитывая на чаевые. Охранники у дорогих магазинов и офисов строго оглядывали прохожих, а Лиза просто шла, повинуясь какому–то внутреннему чувству…
… Он сидел на углу Пречистенки и Гоголевского, прямо на асфальте, поджав под себя ноги и стараясь не встречаться взглядами с прохожими. Джинсы, рубашка, заношенные кроссовки, рядом рюкзак. Он не был ни пьяницей, ни странником, привыкшим жить так, как многие на улицах больших городов. Осознанный, умный взгляд, кожа не красная и не бледная, волевой подбородок и широкие, с развитой мускулатурой плечи – этот побирушка не производил впечатления бомжа в обычном понимании.
Елизавета остановилась, рассматривая мужчину. Тот как будто стеснялся своего низкого положения, прикрывался, как мог, картонкой. На ней фломастером было выведено: «Помогите, чем можете. На хостел. Хочу привести себя в порядок и вернуться домой.»
Прохожие не обращали на него внимание, а Елизавета Андреевна заинтересовалась. Уж больно почерк хороший, с вензельком у буквы «П» и росчерком в конце. Знакомый будто почерк…
— Извините! — женщина встала рядом с попрошайкой, наклонилась и, перекрикивая звук мчащихся по дороге автомобилей, продолжила:
— Как вас зовут?
Мужчина вскочил, бросив на асфальт картонку, одернул мятую рубашку, пригладил волосы и ответил:
— Денис. Вы не думайте, я не какой–нибудь там прохиндей! — начал он оправдываться, видимо, испугался, что Лиза вызовет полицию. — Я ехал в Москву по делам, на вокзале, по прибытии, решил выпить чай, а дальше… Дальше не помню… И документов нет, и денег тоже… Родных нет у меня, даже позвонить не могу никому, всё украли, и сотовый тоже. А, если б даже был телефон, не помню ничего… Мне бы только в себя прийти, отоспаться, я заработаю денег и обратно домой поеду. Вы что так на меня смотрите?! Плохо вам?
Елизавета Андреевна, схватившись за протянутую ей руку, пожала плечами.
— Нет, просто кольнуло что–то… Надо же, вот оно как болит, сердце–то… Душно что–то мне. Денис, не затруднит вас меня проводить до дома? Да что вы так смотрите? Я вам верю, доверяю. У меня и брать–то нечего, сама я не дойду, в больницу, боюсь, заберут…
И вот они уже идут по направлению к Лизиному дому, заходят в подъезд, поднимаются на третий этаж и останавливаются перед обитой кожзамом дверью.
— Вот ключи, руки что–то немеют. Откройте, пожалуйста! — протягивает Лиза мужчине связку блестящих ключиков, а ключей на связке той несколько, есть и старинные, от комнат купеческого дома, от сундучков, что сгорели в пожаре далекого сорок первого. А Лиза хранит ненужный более металл, как память, как крючок, цепляющий ее за жизнь прошлую…
Денис протянул руку, женщина положила на нее связку и прищурилась. Рука как рука у Дениса, только на среднем пальце ногтя нет.
— Вы поранились? — Елизавета показала глазами на руку.
— А, это! Нет, с рождения. У нас в роду такая ерунда у многих. Ну, не почка же, и так жить можно. Вот, всё, заходите. Дальше вы сами? Или всё же врача?
— Не надо врача. Заварите чай, крепкий, там, на полочке в шкафу есть, мой любимый, такой продавали еще в лавке Грязнова, упокой Бог его душу... Ну, кухня там! Если вас не затруднит, конечно… Извините, я не представилась, Елизавета Андреевна Агафонова. Вы идите, я тут подожду.
Денис растерянно огляделся. То ли старушка повредилась умом, то ли не поняла, что он, Денис, бомж, вот уже неделю, что он, вообще–то, может ее ограбить.
— Я не боюсь вас! — словно прочитав мысли гостя, прошептала Лиза. — Сделайте же чай!
Денис, бросив на пол рюкзак, ушел на кухню, громыхал там посудой, хлопал дверцами.
— Прохор тоже шумный был… — подумала вдруг Лиза, сев в кресло и прикрыв глаза. — Тоже ноготка не хватало у него…
— Вот чай, сахар и варенье. Извините, я не знаю, с чем вам приятнее. Ну, всё. Осторожно, горячий! — Денис поставил на стол поднос с угощением. — Я, пожалуй, пойду. Да?
— Нет. Вы хотели привести себя в порядок, воспользуйтесь же моей ванной. Я не брезглива.
Лиза усмехнулась. Даже если бы этот мужчина был весь покрыт вшами и зарос грязью, она бы и не моргнула глазом. За годы войны насмотрелась в госпитале на многое, ушла купеческая избирательность, требовательность. Все мы люди, рассуждала Лиза, кто знает, что будет с нами через день или два… Нужно быть терпимой...
— Но… Спасибо! Спасибо, я быстро!
Денис стал неловко расстегивать рубашку, потом смущенно извинившись и положив на рюкзак нательный крестик, ушел в ванную.
Лиза быстро встала и, взяв украшение в руки, стала его рассматривать. Старинный, это она сразу поняла. А еще поняла, что крестик их, семейный, Прохоровский. Была у них одна приметная деталь – уголки креста в виде кленовых листиков. Таких никто больше не делал. Прохору и сестре его один мастер такие изготовил, а потом сгинул где–то у Сергеево–Посадской Лавры…
Женщина закрыла глаза. Крестик Прохора Елизавета вымолила у батюшки, что мужа отпевал. Не по традиции, конечно, но в нем, казалось тогда Лизе, частица Прошеньки осталась, его берегла вдова, тоскуя по вечерам в хоромах своих…
Елизавета Андреевна не слышала, как перестала литься в ванной вода, как распахнулась дверь, и в комнату вошел Денис.
— Извините, я всё мыло ваше извел… А что вы делаете? — гость заметил свой крестик в руках старушки.
— Да что там мыло! Пускай его! Денис, вам этот крестик как достался? — прямо спросила Елизавета.
— Ну, это наш, семейный. Тут такая запутанная история, скажу я вам… Ради этого я, собственно, в Москву приехал. Сейчас расскажу, а вы садитесь, чай остыл уже!
Лиза послушно села, поставила перед собой чашку и, сложив руки на коленях, замерла.
Денис рассматривал её, усаживаясь напротив. Лиза напоминала ему кого–то, будто видел он ее раньше, вот только вспомнить бы, где и когда…
— Так вот, — продолжил Денис. — Одни умельцы, мои знакомые, родословную восстановить могут, прямо чуть не от сотворения мира. Ну, я попросил и моё генеалогическое древо обрисовать. Они согласились. Оказывается, предки мои из Москвы, где–то тут, в этих местах жили, купцами были, дом имели, ценности всякие. Агафоновы фамилия, — тут он на миг замер, — прямо как у вас… Так вот, а потом предок мой погиб. То ли утонул, то ли замерз, тут сведения расходятся. Но осталась его сестра, моя пра–пра–пра… Ну в–общем, прабабушка. С ней тоже какая–то заварушка стряслась, говорят, что родила ребенка, а потом утопилась. Ребенка забрали в приют при монастыре каком–то, воспитали, а в Москву так и не привозили, в купеческий дом... А ведь у Агафонова–то, купца, осталась жена, вдова, значит. Но с ней всё так сложно, даже таинственно. Жить – жила, а вот даты смерти нет. Говорят, злая была, мужа своего ревновала ко всем, скандалы закатывала. С характером была женщина… Вот достались же мне родственнички… Словом, где и когда она померла, сведений нет. Словно и до сих пор топчется в нашем мире. Загадочно всё! Я и приехал, чтобы что–то еще выяснить, отпуск, кажется, взял даже. Но больше не помню ничего.
— Нет… — протянула Лиза. — Словно и жива ещё… А он замерз…
— Что? — удивленно поднял на хозяйку глаза Денис. — Что вы сказали?
— А… Нет, ничего… Вы ешьте.
— Да, спасибо! Так вот, я и приехал, хотел поискать в архивах…
— Зачем? — резко перебила его Елизавета. — К чему ворошить?!
Денис помолчал, пожимая плечами, потом ответил:
— Интересно. Я вообще историю люблю… Вы считаете, это как копаться в гробах? Нет, я не согласен! Эти люди жили до меня, но они и во мне есть, понимаете? Ну, частица, ген, хоть что–то же, но есть! Я хочу узнать… И вот, например, крестик. Он у нас в роду почетный, передаётся по наследству, ценится. Что–то в нем не так, потому и необычный.
— Кленовые листья на концах. Батюшка благословлять не хотел, потом допустил до крещения… Странные кресты, странная жизнь… — прошептала Лиза, делая вид, что стряхивает крошки с подола юбки. На её шее висел такой же крест.
— Что? Вы историк? Я сразу понял, что вы непростая женщина!
Елизавета Андреевна встала, собрала на поднос посуду со стола и, только слегка пожав плечами, направилась к кухне.
— Вы поживите тут пока! — бросила она через плечо. — А там решите, как дальше быть… Нет, я не боюсь вас. У меня и брать нечего, денег дома не держу, имейте в виду. Квартира эта уж не такая завидная, чтобы ради неё портить себе жизнь. Так что, я думаю, мы с вами поняли друг друга.
— Да, вполне, — кивнул Денис. — Давайте, я хоть посуду помою. Толк от меня должен быть! И спасибо вам! От всего сердца спасибо, так выручили! Я думаю, день, два, а там всё у меня с головой наладится, уеду.
— Не спешите, выздоравливайте, а там посмотрим…
На ужин Лиза нажарила котлет, картошки наварила. Разносолов у нее не было, но хотелось Дениса досыта накормить. Зам много–много лет о ком–то можно было позаботиться…
Неужели он Голубкин потомок?! Неужели через столько лет свиделись?! Чудеса!
Лиза исподтишка рассматривала профиль Дениса. То ли похож, то ли нет. Сложно сказать, столько времени прошло! Но крестик… Он семейная реликвия, значит, их, Агафоновский…
А, может быть, вот оно, избавление? Может, если она поможет потомку своему, то простят ее на Небесах и заберут? Но чем помочь? Крыша над головой, еда – вот всё, что может дать Денису Елизавета Андреевна…
Лиза вынула из–за шкафа раскладушку, дала гостю постельное белье и попросила лечь на кухне.
— Там просторно, а в одной комнате с вами я, признаться, спать не хочу, — тихо объяснила она.
— Да, конечно! Не вопрос! Спокойной ночи!
Мужчина быстро обустроился на кухне, лег, но сон не шёл.
Не спала и Елизавета Андреевна, всё ворочалась, вздыхала, потом, сев на кровати, молилась, крестясь и причитая.
— Елизавета Андреевна, вам плохо? — постучался в комнату Денис и чуть распахнул дверь.
Лиза, в халате, с распущенными по плечам волосами, подняла на него взгляд. На столе, дрожа, горела свеча. Отражаясь в окнах, она как будто уходила путеводной дорожкой туда, в темноту ночи, в небо, маня за собой.
Лиза сначала пожала, было, плечами, а потом, вскрикнув, задрожала.
Ей почудилось, будто и не Денис вовсе, а Прохор, могучий, статный, молодой, стоит сейчас перед ней и протягивает руки.
— Проша! Прошенька, прости меня! Я не знала… Я не хотела… Я думала, найдем тебя, отогреем, я…
— Что? Я свет включу, вам почудилось что–то! — Денис растерянно щелкнул выключателем, прищурился от яркого света, прикрыл глаза рукой.
Лиза вздрогнула, застонала, схватив себя за голову, и расплакалась.
Вид рыдающей старухи, вдруг покрывшейся морщинами и ставшей похожей на скелет, напугал Дениса. Мужчина отпрянул назад.
— Нет, не уходи, я должна рассказать, я чувствую, что сделать это нужно прямо сейчас! Ты послан мне избавлением! Ты меня простишь! — зашептала Лиза и сняла с шеи Прошин крестик. — Сядьте, Денис, сядьте, есть разговор!
Гость послушно расположился на стуле, набросив на плечи плед. В квартире по вечерам становилось нестерпимо холодно, будто в склепе… И часы на стенах не отмеряли минуты, замерли. Это Денис заметил еще днем, но подумал, что просто нужно поменять батарейки.
— Это, — Лиза показала на крестик, — это мне от мужа осталось. Прохор Емельянович Агафонов, мой муж, насмерть замерз у стен Зачатьевского монастыря, ночью, когда я выгнала его за измену и разгульное пьянство. Я не думала, что всё так выйдет, я вообще тогда не думала… Зла была, обижена, честь свою хотела восстановить… А он умер. Говорят, звал меня в последние минуты, просил помочь… Я так виновата, так грешна…
Денис, нахмурившись, потер рукой лоб, хотел что–то спросить, но Лиза не разрешила.
— Не перебивайте меня, не нужно. Так вот, Прохора я похоронила, стала жить одна. Жила, прощение вымаливала, но не дано, видно, мне освободиться… Дом купеческий со временем отобрали у меня, снимала комнату у Грязновых, с самим Шаляпиным зналась, певцом известным, революцию пережила, когда мир рухнул и выстроился заново, многие ушли, на моих руках ушли, а я всё жила. Потом война… Страшно было, горе кругом, а я живу, как заговоренная… Я так устала, Прошенька… Так устала…
— Но я не Прохор, я… Вы, может быть, сумасшедшая?! — Денис испуганно вскочил, отталкивая протянутые к нему руки. Стул с грохотом упал на бок, свечка зачадила, затряслась, а потом потухла.
— Возможно, — усмехнулась женщина. — Хорошо, если так… А знаешь, как страшно мне по ночам? Прохор приходит ко мне и стоит у кровати, с немым укором глядя на моё лицо. И дыханием ледяным обдает. Я все ему во сне крестик этот протягиваю, а он не берет, говорит, что зло на нем от меня… А ты, Денис, сестры его потомок, Голубки, Гали. После смерти брата девушка уехала из дома, меня прокляла. Вот от неё и крестик тебе достался… Тоже всю жизнь поломала я ей… Утопилась Голубка. Портрет мой у нее нашли в комнате, с начертаниями дьявольскими… Нет мне покоя, нет!.. А ты так на Прошу похож, повадки, голос, даже взгляд… И вензельки у буковок ставишь также, как муж мой покойный. Ты – его потомок, через сестру потомок! Ты мне послан специально, я знаю! Отпусти меня, дай прощение! Что хочешь, забери – хочешь, квартиру эту, хочешь, там в шкатулке что–то из золота забери, только не гневись, Прошенька, смилостивись… Забери крест, дай покой…
Елизавета Андреевна медленно опустилась на колени перед гостем, опустила голову и замолчала, смиренно протянув Денису веревочку с крестом.
Денис сглотнул. Да, была в его роду и Голубка, Галина, был и Прохор, и Елизавета, в документах упоминалась… Так вот где она! Вот почему не было даты ее кончины в летописях… Не принимала ее земля! А теперь… Может, всё это бред? А если нет?..
Денис взял из рук женщины крест, а потом, мягко прикоснувшись к худому, высохшему плечу её, прошептал:
— Прощена. Покой дарю тебе, отдыхай.
Лиза встрепенулась, подняла голову и заплакала.
— Спасибо! Спасибо!..
Денис усадил женщину в кресло, накрыл одеялом и отошел, наблюдая, как разглаживается её лицо, становится спокойным, умиротворенным. Она тихо улыбалась, кивала, благодаря Дениса…
… Лиза стояла у ступенек высокой, залитой солнцем лестницы. Сделать первый шаг было страшно, а ну как сон всё это, и опять прогонят ее в мир людей… Но нет, рядом, улыбаясь, стоял старец Алексий, тот самый, что встречал свою знакомую столько раз у стен Зачатьевского монастыря. Облаченный в золотую, под стать самому солнцу, рясу, он взял Лизу за руку и, кивнув вперед, подмигнул:
— Ну, что ты замерла?! Ступай, ждут тебя! Ступай, не бойся, теперь можно! Вымолила ты прощение.
Елизавета, не чувствуя, как ноги касаются облачных, воздушных ступеней, пошла вперед, вверх, всё быстрее и быстрее. На самом верху ее кто–то ждал. Проша? Проша!
Муж, улыбаясь, протягивал к ней руки. В его взгляде не было и тени обиды, он давно простил свою Лизу, понимал, что и сам жил во грехе, причинял ей боль…
— Прошенька… Я скучала! Я так скучала, милый! — Елизавета Андреевна, молодая, с венком из полевых цветов в густых, отливающих медью волосах, бросилась мужу на шею, припала к груди, слушая его сердце.
— Люблю тебя, царица моя… Люблю и никуда не отпущу! — Прохор поднял жену на руки, закружил её, целуя в алые губы и любуясь румянцем нежных щек.
Столько лет от ждал воссоединения, столько долгих лет… Свершилось!
… Денис вздрогнул. Скрип, кряхтение, мелодичные, похожие на звон колокольчиков звуки наполнили комнату, промчался по полу ветерок, юркнул в форточку и исчез. Уснула в кресле Елизавета Андреевна, загудел на Москве–реке первый теплоход, а часы на стене тихо продолжили свой бег, впервые за много лет…
… — Мужчина! Эй, мужчина! Вставайте, а то на поезд опоздаете! — кто–то аккуратно потряс Дениса за плечо. Он открыл глаза и резко сел. Похороны Лизы, вопросы, на которые он не знал ответа, сложности с датами, которые нужно высечь на памятнике – всё утомило мужчину так, что он, свернувшись калачиком на скамейке, уснул в ожидании отправления своего поезда.
Перед Денисом стояла молодая женщина. Она держала за ручку чемодан и рвущегося с поводка кокер–спаниеля.
— Извините, не хотела вас напугать, просто у вас билет выпал, я посмотрела…
— Спасибо! — Денис улыбнулся и, поправив прическу, встал. — Может быть, кофе?
Девушка пожала плечами, потом задумчиво кивнула.
— Отлично! Вас как зовут?— Денис схватил свой рюкзак и направился в сторону кафе. Денег у него с собой было достаточно. Елизавета Андреевна, пока гость не видел, сунула ему в карман куртки хорошую сумму, хватило и на билет домой, и на ее похороны, и на две чашки кофе тоже хватит.
— Маша. А вас Денис, я прочитала на билете.
— Да, в правы. А прекрасный сегодня день, не правда ли? — мужчина весело подмигнул девушке. — И собака у вас очаровательная!
— Спасибо!..
… Елизавета Андреевна, поманив мужа, показала ему на сидящую за столиком парочку.
— Кто это? Будто напоминает мне парень кого… — Прохор задумался.
— На тебя похож, Проша, Голубки твоей потомок. Пусть будут счастливы.
— Да… За нас с тобой… Надо же… а девушка на тебя похожа. Молодец, потомок, глаз–алмаз!..
Старец Алексий, улыбаясь, слушал беседу двух витавших в облаках душ. Лиза больше не приходила к нему, не смотрела просяще вверх. Теперь всё на своих местах, теперь песочные часы отмеряют минуты для кого–то другого. И да не потратят люди эти песчинки впустую, не упустят их, думая, что будут жить на земле вечно, и всё еще можно вернуть…
