Друзья, сегодня поделюсь с вами историей Киры (имя девушка попросила изменить). В целом, в статье изменены все имена, кроме учителя с большой буквы. Её зовут Анна Николаевна. Дорогая Анна Николаевна, если вы это прочтёте эту историю, а Кира обещала показать, хочу выразить вам благодарность от себя лично за то, что спасли детскую душу, показали ребёнку, что бывает иначе, вернули ей веру в человека. Как много в мире людей, у которых в когда-то жизни тоже был ад, он извратил душу, а Анна Николаевна в их жизни не появилась. Первая учительница Киры, судя по рассказу, была именно такой, изуродованной кем-то когда-то душой.
В 2010 году я пошла в первый класс в московскую школу. В целом школа была довольно маргинальная. Я имею ввиду как состав учеников, так и состав учителей. В туалете курили травку. Было много скандалов, связанных с учителями, которые некомпетентно себя вели, но их всё равно оставляли в школе, потому что не было альтернатив. Моя первая учительница была, мягко говоря, со странностями. Сейчас я бы назвала её садисткой, мне кажется, что у неё была какая-то патология. Тогда я этого не понимала. Есть учителя, которые выгорели за годы работы, устали от детей. Их сразу видно. Здесь было другое. Ей нравилось издеваться над детьми.
Наша учительница, назовём её Оксана Богдановна, питала нездоровую страсть к наказаниям. Доходило до абсурда. Например, нельзя было поднимать ручку с пола, если ты её уронил, за этим следовало наказание. Нельзя было поворачивать голову даже на 30 – 40 градусов. Если ей нужно было выйти за дверь, она оставляла ответственным кого-то из любимчиков, такие у неё были. Она могла дать задание следить за всеми, могла поручить следить за кем-то конкретным. И она буквально так ставила задачу: «Следи, чтобы он совсем не повернул головы!» Если кто-то нарушал эти правила, имена записывались на листочек.
Наказание было таким. Сначала Оксана Богдановна на тебя смотрела значительно. Но не многозначительно, значение у взгляда было одно. Ты – ничтожество. На класс опускалась звенящая тишина. Все понимали, что сейчас будет что-то страшное. Потом она начинала кричать. Причём ей нравилось кричать. Я не видела злости в глазах в эти моменты, там было удовольствие. Затем она требовала встать. Любимым наказанием было поставить ученика к стене. Она могла сказать, что надо встать, а могла поднять ребёнка за волосы и поставить к стене. Часто доходило до такого, что по периметру кабинета стояло полкласса. Прислоняться к стене было запрещено. Даже если ты устал, ты должен был стоять. Часто нужно было стоять по 4-5 часов. А нам по 7 лет. В туалет выходить было нельзя. Она в принципе очень тяжело выпускала из класса даже на переменах. Но если ты не наказан, до туалета ты всё-таки мог дойти, а если наказан, то вынужден был стоять и терпеть. До сих пор удивляюсь, как мы выдерживали. Также тем, кто стоит у стены, запрещалось разговаривать.
Если кто-то вёл себя как-то не так, она могла оставить весь класс стоять после уроков возле парт неподвижно. Например, всего было пять уроков, а весь шестой урок надо было стоять. Однажды это увидела моя сестра. Она тогда училась в одиннадцатом классе и зашла меня забрать. Она увидела весь класс стоящим и учителя, занимающегося своими делами. Помню, что сестра была в шоке. Я ведь ни о чём таком не рассказывала. Не знаю, говорила ли она маме. Так мы стояли через день.
Как-то одна девочка стала искать в пенале ручку во время урока, потому что предыдущая закончилась. Учительнице не понравился возникший шум. Она взяла её пенал и выпотрошила содержимое в урну. При этом иногда к ней приходила завуч, Оксана Богдановна выходила к ней, и мы слышали через стенку, как она разговаривает с начальством приторно-сладким голосом. После этого заходила, театрально выжидала паузу, пока завуч уйдёт, и разражалась криком. Несмотря на то, что мы ждали крика, это всегда происходило так внезапно и так истошно, что мы пугались. Она, видя наш страх, улыбалась.
Во всём этом было столько ненормального, что мы не знали, как это сказать родителям. Я говорила маме: «Учительница кричит». Мама говорила: «Ну, такой вот выгоревший учитель, потерпи до конца 4 класса». А я не знала, как объяснить, что она не просто кричит, а буквально испытывает удовольствие от произведённого эффекта. В 7 лет ты не знаешь, как это сформулировать, просто чувствуешь на интуитивном уровне. Про стояние у стен я совсем не рассказывала. Это было настолько стыдно и ненормально. При этом с мамой у меня были доверительные отношения, но это был настолько липкий страх, что мне было тяжело сказать, что Оксана Богдановна постоянно наказывает детей, настолько это казалось диким и странным. Говорили ли другие дети, не знаю. Какие-то разборки с этой учительницей были постоянно, но они не выливались ни во что. Она продолжала работать и издеваться.
Дети были настолько запуганы, что никто из нас не пытался с этим бороться. Никто. Мне кажется, только я и пыталась протестовать, из-за чего всё самое плохое затем со мной и случилось. Мне всегда не нравилось всё, что делала учительница, но на открытый протест я решилась только к концу первого класса. Дело в том, что я стояла у стены постоянно. Я знала, как это тяжело. Однажды у стены стоял мой сосед по парте. Он стоял там уже несколько часов. У меня получилось подойти к нему на перемене и перекинуться парой слов. Он сказал, что очень-очень устал. Мне стало его так жалко, я подошла к Оксане Богдановне и сказала: «Пожалуйста, простите его. Он больше не может стоять». Просьбу оставили без внимания. Кажется, именно тогда я поняла, что буквально ненавижу её. С этого момента я перестала быть осторожной. До этого я старалась быть, как и все дети, очень тихой, незаметной. А после того случая с соседом (и это как раз совпало с концом первого класса) я перестала бояться.
Мне кажется, я стала смотреть на неё с озлобленностью. Когда она оставляла девочку следить, чтобы я не поворачивалась, я специально поворачивалась и смотрела в окно. Про меня тут же докладывали. За это я снова стояла у стены. Я побывала во всех углах класса, в каждом сантиметре каждой стены. Я могла стоять на протяжении всех уроков, начиная с первого. В какой-то момент, конечно, учительница заметила мой протест. Мне была объявлена немая война. Меры были разными. Просто заставлять меня стоять у стены уже не было чем-то необычным. Однажды, например, я вышла к доске рассказать стихотворение по чтению. Оксана Богдановна попросила весь класс шуметь, чтобы мне мешать. Никому даже в голову не пришло спросить, зачем и в чём смысл. Помню, что про это я маме рассказала и плакала дома. Мама меня пожалела. Вообще, мама пыталась что-то делать, она ходила в школу, разговаривала с учителем, это только усугубляло. Разговоры с директором тоже ни к чему не привели. Она хотела меня перевести, рассматривала другие классы, но по отзывам родителей там было совсем не лучше. Переходить, по сути дела, было некуда. Единственное, что она не пробовала, это перевести меня в другую школу.
Однажды Оксана Богдановна в качестве наказания посадила меня за одноместную парту. Торжественно попросила двух мальчиков принести её для меня и выставить впереди всего класса, так, чтобы я была отдельно от всех и при этом около неё. Это было очень унизительно. Я сидела так месяц, иногда пинала ногой её стол, смотрела в её компьютер, показывала всячески, что меня не испугать.
Со второго класса я начала ходить в музыкальную школу. Мне очень нравилось играть на фортепиано. К тому времени я была настолько нервированным ребёнком, у меня на фоне стресса возникло навязчивое движение, я перебирала пальцами по столу, имитируя стучание по клавишам. Это было неосознанно, наверное, это было ОКР, контролировать это я не могла. Когда она это замечала, она делала молчаливую паузу, чтобы я обратила на неё внимание, после этого она начинала на меня сильно кричать и снова ставила на 4-5 часов.
Всё это, естественно, вылилось в травлю. Меня постоянно выделяли, как прожектором. Меня перестали считать одной из. Я и так была довольно интравертированным ребёнком, а со второго класса я стала всё более замыкаться в себе. У меня была только одна подруга в классе, и то только потому, что с ней не хотели дружить. Меня избегали, обзывали идиоткой, дурой. Меня поджидали по несколько человек в раздевалке, чтобы посмеяться, обозвать и сообщить, что со мной не хотят учиться в одном классе. Как-то в той же раздевалке я встретила одноклассника. Он тоже начал меня оскорблять, я стала отвечать. Слово за слово. Завязалась драка. Он был высоким и крупным. Взял меня за волосы и швырял по всей раздевалке. Помню, что на уровне моей головы были вколочены металлические крюки. Это было ужасно. Помню ещё одну драку. Это тоже был крупный мальчик. Он сильно ударил меня ногой в живот. Это был единственный раз, когда я подошла к учительнице пожаловаться. Она сказала: «Не провоцируй». Ни до, ни после я этого не делала. Я всегда презирала жалобщиков, хотя сама учительница это поощряла, она откровенно хвалила тех, кто жаловался.
О драках я маме рассказывала. Она снова меня жалела и предлагала: «Давай брат с тобой сходит, поговорит с этим мальчиком». Я отказывалась наотрез, была уверена, что этого нельзя делать.
Периодически я продумывала и исполняла планы побега. Я сбегала, пряталась в раздевалке. Там зимой висели куртки, пуховики. Я втискивалась в стену и прикрывалась чужой одеждой, не дышала, чтобы никто меня не нашёл. Минут 20 я могла так стоять, потом потихоньку уходила домой. Знаю, что учительница вызывала маму, видимо, мои побеги докладывались. Мама верила мне и жалела меня. Как происходили разговоры мамы с учительницей, я не знаю. Мне за побеги не доставалось, но и в отношении учительницы ко мне не менялось ровным счётом ничего.
В начале 4 класса к нам пришла новая девочка. Я увидела её на линейке и решила сделать всё, чтобы стать её подругой. Мы познакомились. Сели вместе за парту. В тот день я в столовой купила шоколадку. Я не успела её доесть на перемене, решила прикрывшись учебниками, доесть её в классе. Учительница заметила, сказала, что я веду себя ужасно. Но главное, она сказала, что я не могу дружить с новой девочкой. Её пересадили, мне запретили с ней разговаривать. Я снова осталась одна, но думаю, что даже без стараний учительницы я бы не смогла завести себе подругу. Тогда же мальчик, который ударил меня в живот, сказал этой новой девочке, что со мной не надо дружить.
В середине 4-го класса произошло кое-что, из-за чего меня наконец перевели в другую школу. У меня и ещё одного мальчика были справки, освобождающие от физкультуры. Мы сидели одни в классе. Учительницы не было. Этот мальчик начал ходить по рядам, открывать портфели детей и забирать себе всякие мелочи. Потом достал из шкафа учительницы пачку «Рафаэлло» и тоже сложил к себе в портфель. Я говорила: «Что ты делаешь, зачем?» Потом вернулись дети, заметили, что у них что-то пропало, и, конечно, заподозрили нас обоих. Пожаловались учительнице. Оксана Богдановна отменила урок, отправила всех домой, а нас с мальчиком оставила. Пригласила коллег. Нас поставили перед взрослыми. Учительница изложила ситуацию. Нас судили, это длилось часа два. Нас попросили показать портфели. Естественно, все нашли у мальчика. Он понял, что его спалили, и зарыдал. Он сказал, что это я подложила. Учительница сказала: «Я верю Славе, а тебе нет. Приводи родителей».
В слезах я пришла домой, сказала маме, что ни за что больше туда не пойду. Она пошла в школу. Я знаю, что она разбиралась. Я заболела на 2 недели после всего этого. Мама сказала, что найдёт мне другую школу. И она мне её нашла. Это была частная православная школа «Спас» с математическим уклоном. Её уже не существует. Мама, видимо, решила, что в православной школе я буду в большей безопасности.
Уже через пару недель меня привели на собеседование, которое вела Анна Николаевна. Она показалась мне такой доброй, она так со мной разговаривала, как я уже давно отвыкла, что я спросила: «А вы будете моей учительницей?» Она сказала, да. Я ликовала внутри. Мне кажется, сейчас, что к тому моменту я уже приобрела какие-то психопатические черты. Я была очень злая, ненавидела всех, кроме своей семьи. Перестала разговаривать с детьми. Могла пролить на одноклассницу компот, потому что мне что-то не понравилось. У меня были частые порывы ярости. И вот в таком виде в марте 4 класса я пришла в эту новую школу.
В классе было 12 человек, из них 4 девочки. Две из девочек были дочками учительницы. Мне было очень тяжело с кем-то подружиться, но я очень старалась. С одной из дочек учительницы я даже почти подружилось, а со второй что-то не очень ладилось. Однажды я разозлилась на неё за что-то (это была какая-то мелочь), взяла линейку и провела по её на руке так, что ладонь была в крови. Конец линейки был тупым, но с такой силой я надавила, что пошла кровь. Настолько я была злая. В этот момент в кабинет зашла Анна Николаевна. Она увидела эту картину, поняла, что произошло. Я подумала, что меня сейчас ударят. Я не привыкла у другому в школе, я представила себе всё самое плохое, в душе уже сразу злилась на всех. А она посмотрела на меня грустными глазами, ничего мне не сказала и увела дочку обработать руку. Я была в шоке, не понимала, как такое может быть. Уже на следующий день она со мной нормально общалась. А я весь первый день ждала, когда же меня накажут. И ещё несколько дней ждала. Но Анна Николаевна меня простила. На меня этот случай произвёл такой огромное впечатление. Мне сложно это описать. Оказалось, что можно не кричать, не тащить за шиворот, а просто простить. Я никогда не могла забыть случай с линейкой.
В этой школе я провела 3 года, до конца седьмого класса. Анна Николаевна перешла с нами в средние классы. Я её полюбила, это для меня действительно была вторая мама. Она очень тепло всегда со мной общалась. И до сих пор мы переписываемся. Я никогда с ней не обсуждала ни этот случай, ни мой предыдущий опыт в школе, ни то, какую роль она сыграла в моей жизни. Я стеснялась. А она ведь показала мне, что бывает по-другому. Сейчас я, кажется, созрела, чтобы ей это всё сказать. Я не знаю, обсуждала ли она это с мамой. Мне почему-то кажется, что она, увидев меня, просто догадалась, что со мной было до «Спаса». Однажды мы пошли классом в Пушкинский музей, я там встретила свой прошлый класс. Видимо, я так испугалась, Анна Николаевна увидела мой страх, она просто подошла и обняла меня. Абсолютно без слов.
Тот случай с линейкой стал последним актом моей злости. С девочкой, которую я повредила линейкой, мы прекрасно общаемся до сих пор. А вот замкнутость и тяжесть в общении я получила на всю жизнь. Я учусь на 3 курсе медицинского вуза и хочу стать хирургом. Общаться, вливаться в коллективы мне непросто.
Маме я долго не рассказывала про всё, что со мной было до «Спаса». Только лет в 17. И то не сразу, в один разговор, а постепенно. У неё был шок, конечно. Она рассказывала, как пыталась что-то делать, ходила в школу, разговаривала, требовала. Но она очень неуверенный в себе человек, видимо, в этом причина. Папе я не говорила, думаю, он до сих пор не в курсе. Мне очень тяжело об этом рассказывать даже близким.
Я не знаю, что стало с первой учительницей. Ей тогда было лет 45, то есть она вполне ещё может работать в школе. Моя первая школа в 5 минутах ходьбы от моего дома, я до сих пор тут живу. Но не пересекалась с ней. Я могла бы, наверное, узнать, работает ли она ещё, но мне страшно. Я боюсь узнать, что она работает, тогда мне будет физически плохо. Я буду знать, что происходит с детьми, которым она преподаёт.
Комментарий автора канала для Анны Николаевны
Анна Николаевна, если вы не постесняетесь проявиться в комментариях, я не могу удержаться от вопроса. Очень хочется узнать от вас, что вы увидели, когда Кира пришла в вашу школу? Как вы поняли, какой ад она пережила? Рассказала ли мама Киры? Или это настолько было видно по ребёнку? Что вы подумали, почувствовали, когда произошёл тот случай с линейкой? Работаете ли вы сейчас с детьми?
Комментарий автора канала для читателей
Иногда я обсуждаю с сыном школьные истории, которые мне встречаются в практике или вот так, из уст. Эту тоже обсудила. Каково же было моё удивление, когда он сказал: «Мама, ты знаешь, это совсем вылетело из памяти, а сейчас, после этой истории так ярко всплыло снова, но ведь наша учительница (имелась ввиду его первая учительница, от которой мы сбежали в конце второго класса), постоянно так делала. Ты читаешь, например, запнулся, или ты должен за другим прихватить текст, а ты прозевал, она говорила: «Встань, иди к стене и вспоминай, где мы закончили». И ты стоял какое-то время, хотя не часами, конечно. Я пару раз так попадал тоже и плакал. А многие так часто попадали. Было ужасно стыдно и унизительно». Сказать, что я опешила – ничего не сказать. Те, кто знают историю травли моего сына и давно меня читают, поймут. Два года я пыталась бороться с ветряной мельницей, с системой, которая каждый день обещала, что всё наладится. Сына не травила учитель, его травил класс. Более того, она как будто бы даже ровно к нему относилась. Мне потребовалось время, чтобы понять, что дело в ней, в её некомпетентности и равнодушии. А потом ещё годы потребовались, чтобы найти этому подтверждение в горах исследований и историях других людей – дело всегда во взрослых в школе. Сын тогда рассказал о травле где-то через пару месяцев, хотя у нас всегда были максимально доверительные отношения. Но самое страшное – он вплоть до ухода к другому учителю (когда появилось, с кем сравнить), верил первой учительнице, доверял ей. На мои вопросы, почему что-то не сказал, он говорил, что она не велела говорить родителям. Ещё она советовала ему, когда его достают, просто отойти и не обращать внимания, и все наши с мужем призывы не молчать, дать сдачу (да, этот метод я тоже прошла) разбивались о непререкаемый авторитет учителя. И вот сейчас, по прошествии пяти лет я узнаю, что он не рассказывал о других странных методах, которые тогда точно меня бы напрягли и ускорили переход из класса. Я спросила: «Почему я только сейчас об этом узнаю?» Он ответил: «Это был такой стыд, казалось, что она делает правильно, а мы, те, кто косячим, просто очень плохие дети и заслужили это. А потом я попал к Ларисе Николаевне и всё, что было связано с ЕЕ, словно стёрлось». И это при том, друзья, что мы не просто много муссировали эту тему, но я, как вы знаете, глубоко погрузилась с тему травли, встроила эту тему в профессиональную деятельность, сын ходил со мной на несколько интервью, он знает про это всё. А сказал только сейчас.
Я это к чему? Если у вас (по опыту ведения Дзен-канала я уже знаю, что такие будут) дёрнулась рука, чтобы написать что-то обвинительно-осуждающее про маму или что «вот мой бы точно сказал», которая терпела 3,5 года, сначала десять раз подумайте. Во-первых, это «началка», это совсем маленькие дети 7-8 лет. Они реально могут не знать, как подобрать слова, а авторитет учителя высок. Вот когда молчат те, которым уже 10 и старше, это странно, это про доверие к родителям. Во-вторых, я тоже бесконечно задавала Кире вопрос, неужели мама не видела, неужели не могла…? Но потом я увидела, как сильно она её любит и поняла, что мои вопросы могут просто ранить, а пользы задним числом уже не принесут. В-третьих, уверены ли вы, что ваш ребёнок был ровно в такой же ситуации, с ровно такой же паталогически-нездоровой средой, а вокруг него также было ещё 30 детей, связанных вместе липким страхом и стыдом? Даже у моего сына, не смотря на странности учителя, такого не было. У меня нет уверенности, что окажись он в таком же аду, как Кира, смог бы всё рассказать.
Неравнодушных педагогов и осознанных родителей я приглашаю в Телеграмм-канал «Учимся учить иначе» и в привязанную к каналу Группу.
Книгу «Травля: со взрослыми согласовано» можно заказать тут.