Мне все чаще задают интересные вопросы — с издевкой и всерьез — из категории: «Вот раз ты гуру и прошаренный философ, ты все знаешь, вот ответь мне…».
Меня спросили, почему людям бывает жалко муравья; почему котеночка больше жалко, чем муравья; почему человека порой менее жалко, чем котеночка и муравья.
Как вы уже догадались, ответ у меня есть — из нашей любимой психологии, философии и алхимии.
Философская категория жизни — в том числе и органической жизни — тесно связана не только с передачей информации и противостоянию растущей энтропии, но и с вопросом возможностей, развития, бытия в хайдеггеровском его понимании — более сакральном, чем экзистенция. Иными словами, присутствия, причастности к чему-то во времени.
У живого — как заметили бы биологи, физиологи и даже химики и физики — есть нервная система. У муравья это сгусток нервных клеток, передающих электрические импульсы, управляющих механической работой конечностей и жвал, органический компьютер с прописанным алгоритмом, зашитый под хитиновый покров жесткого костюма.
Какова дельта развития муравья — от яйца до взрослой особи? Он достаточно ограничен в вариантах своих возможностей, он не меняет экзоскелет, после того как взрослеет, и, более того, ограничен этим каркасом хитиновой оболочки. Как говорится, степеней свободы у него немного.
Но нам его жалко — потому что живое. Потому что могло жить и развиваться, что-то делать.
Делает ли муравей это по своей воле? Воля — как и самосознание — очередные философские категории. Как бы сказал немецкий мистик 17-го века Ангелус Силезиус: Роза есть без «почему»; она цветет, потому что цветет, она не смотрит на себя со стороны, не спрашивает, смотрит ли кто-то на нее. Муравей не осознает себя, у него на это не достаточно ресурсов нервной системы — иначе он бы вдруг начал писать философские романы про алхимиков и поэтов («Замок Альбедо», например), а не строил муравейник. Муравью, между прочим, ой как повезло.
Нам кажется, что муравей поймет, что мы его — надеюсь, все же, случайно, а не преднамеренно — раздавили… Поймет — и осознает это как катастрофу? На самом же деле муравей не поймет, он просто закончится, перестанет существовать. Его отсутствие — отсутствие его жизнедеятельности — заметят его братья — и горе утраты для них будет являться лишь информацией об опасности в том месте, где это произошло.
Возьмем котеночка. Котеночек устроен сложнее, чем муравей, котеночек пушистый и милый, он реагирует на пространство вокруг, проявляет привязанность, играет и растет и развивается. Котеночка однозначно больше жалко, чем муравья — потому что котеночек для нас это более понятный живой организм — в сравнении с муравьем — и более… очеловеченный?
Мы очеловечиваем животное и приписываем животному наличие чувств, эмоций — а это проекции и перенос, жалость и умиление, привязанность — только наша, наше желание проявлять заботу и наблюдать, как живое развивается, и созидать.
Те, кто увлеченно выращивает цветы, наблюдает за эволюцией живого в саду или на подоконнике — поймет, о чем я. Мы видим, как меняется организм, от нашего вмешательства или без нашего участия, мы ощущаем сложность и трансцендентную силу жизни, противостоящей тепловой смерти растущей энтропии — карманы информации и недетерминированные флуктуации.
Иными словами, чем больше мы ощутим себя причастными к живому существу, тем больше мы на него спроецируем своих намерений — по созиданию и заботе, в хайдеггерском понимании или в прямом смысле. Чем больше мы видим потенциал существа, чем больше у существа возможностей развиться, тем больнее ощущается утрата этих возможностей, та самая тоска и вина — хайдеггерская или в прямом смысле.
Почему же нам иной раз жальче животных, чем людей?
Вспомним цитату из подкаста «Есть что сказать с Александрой Undead» — к счастью, ироничную, — что люди злые и тупые, и они все хотят мне навредить. Люди бывают разные, некоторых жалеть не получается, а котята — даже если они гадят в тапки и кусают провода у гирлянды — милые и безобидные.
Котята, дети, щенки, даже виргинские опоссумы… Наши проекции и перенос, в некоторой степени наше видение своей «детской» части (ругательство из популярной психологии) — которую мы можем пожалеть, отнестись к ней с добром, любовью и заботой, только опосредованно.
Вместо того, чтобы дать себе отдохнуть, взять выходной, разрешить себе поплакать, погладить себя и принять, что мы не роботы, а люди, мы заботимся о котенке — потому что котенку это надо больше, чем нам. Мы же взрослые, с потенциалом любви — и прочих фигур умолчания — и готовы раздарить эту любовь всем вокруг, нередко забывая о себе.
Я люблю растения, муравьев, котят, даже людей — и даже невежественных; не люблю только нарциссов и прочих кровохлебок — но им с меня уже почти нечего взять, потому что то, что я транслирую, они не едят, для них это как клетчатка — все наружу, не питательно. Несмотря на свою рационализацию и материалистический подход, стремление к ясности в объяснении каждого явления, я в благоговейном трепете от чуда жизни — потому что мир вокруг это послание божественной любви человеку.
Вывод: дело в том, что могло бы быть из муравья, котеночка и человека; какого объема вину по утраченной возможности, по загубленному неосуществленному варианту, мы ощутим; как много мы спроецировали на живое существо, как много увидели самосознания там, где его не было — и насколько велика ваша забота.
Заботьтесь о себе, котятки. И читайте книги, они облагораживают и ум, и душу — и дают инструменты для того, чтобы самостоятельно постигать суть и находить ответы на вопросы — чтобы становилось ясно.
Аудиоверсия в подкасте «Голос писателя»