Я прочитала роман М.А.Булгакова "Мастер и Маргарита" летом, в июле или августе. Мне было шестнадцать лет. И я заболела. Поднялась температура под сорок. За окном хлестали косые ливни, из открытой форточки пахло озоном, травой и бередящей душу тайной. Я лежала в жару и мне снился Ершалаим, и та гроза, и какие-то лица, которые надвигались друг на друга в темном небе. Было ощущение парения, невесомости и откровения. Так я восприняла этот текст.
Потом уже началось тихое помешательство, я перечитывала бесконечно, пока не выучила начало ( и не только) романа наизусть, записывала любимые куски под музыку. "Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город...", "Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его.> Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала их догонять..." До сих пор помню, как все это звучало под классическую музыку... Всё это, конечно, поутихло с возрастом. Можно сказать, что влюбленность превратилась в любовь, без лихорадки (я теперь вижу некоторые смущающие меня моменты), но с преданностью и чувством благодарности.
Когда в школе у нашей учительницы (класс был, напомню, литературный) возникла идея устроить костюмированный урок, распределив персонажей романа между одноклассниками (исключили, по понятным причинам, только Иешуа Га-Ноцри и Воланда), я была в ужасе (потом втянулась, конечно...). Я умоляла её не делать этого, и прекрасно поняв мои эмоции, она протянула:"Ну-у-у, Юля, какая ты ревнивая. Хочешь, чтобы Михаил Афанасьевич был только твой..." И она была совершенно права. Я хотела, чтобы он был только мой, отныне и вовеки, и подозреваю, что такие же чувства испытывали многие-многие люди. Портрет Булгакова долгие годы висел у меня на стене...
Именно поэтому я категорически не хотела писать статью на Дзене по этому роману, кстати, по мнению некоторых (о чем нам сообщил в Универе с важным видом молодой преподаватель, недавно закончивший курс в Штатах) самому переоцененному роману двадцатого века. Что бы там ни думали филологи, этот роман (и вообще творчество М.А.) настолько любим читателями (и мною), что крайне сложно писать о нем вообще что-либо. Сложно писать о произведении, буквально растасканном на цитаты.
Кстати, после прочтения "Мастера" я и воцерковилась. И глупости говорят некоторые, уверяющие, что "Евангелие от Сатаны" не может никого привести к порогу храма. Многих приводило, и меня привело. Вкупе с воздействием на душу Достоевского, "закатный" роман Булгакова окончательно сформировал мою тягу к христианству. Хотя, для самого Булгакова, сына профессора богословия, "ершалаимсакая" тема романа была, скорее, областью исследования, духовных мистических поисков, переосмысления. Недаром он сидел в библиотеках и архивах, изучая материалы по раннему христианству. Проникновение его в дух той эпохи просто потрясающее, почти визионерское. Веришь всему.
Долгие годы, в минуты душевной смуты и страха я повторяла: " Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты..." Эти слова преследовали меня уже и в церковный период. Они казались не менее достоверными, чем текст Нового завета (это, конечно, неправильно. Но это было), и они вселяли надежду и веру, вообще действовали на меня почти волшебным образом.
Я понимала, что тема статьи по грандиозному роману, который писался одиннадцать лет, может быть лишь какая-то узко-ограниченная. Всё не охватить и в тысяче статей. И я решила написать, как ни странно (хотя, что же странного, именно сейчас это и актуально) про тему, очень часто поднимаемую исследователями, и имеющую бесконечное количество толкований. Тему "света и покоя". Думаю, именно эта тема наиболее уместна для осмысления в моем возрасте. Да, прекрасные страницы про встречу мастера и Маргариты, кажутся мне увядшими лепестками роз, между листами старой книги. Я слишком много их "переживала", сейчас уже нет такого восторга. Вижу некоторые штампы...Но, совсем чуть-чуть. Страницы "ерашалаимские" действуют почти как раньше.
Так почему худой, нервный, измученный и сломленный, да-да, сломленный реальностью всеобщей ненависти мастер был достоин лишь покоя? Не Света.
Вспомним вторую встречу незадачливого поэта Ивана Бездомного (избранника судьбы, ставшего единственным учеником мастера) со странным пациентом клиники "отличавшегося большой понятливостью" доктора Стравинского. Неизвестный рассказывает историю своей жизни, описывает встречу с Маргаритой, говорит о своем детище, своем творении -- романе о Понтии Пилате. И в середине его рассказа -- лакуна. Пропуск. Пустота. Потому что после слов:"– Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали" мастер рассказывает о самом страшном в своей жизни на ухо Ивану.
Мы не знаем, но догадываемся, что произошло с гениальным мастером после деятельности суетливого Алоизия Могарыча. Понятно, что скорее всего он был арестован (пальто с оборванными пуговицами, пуговицы срезались с верхней одежды у заключенных) Где-то сидел, шло следствие. Возможно, что-то сорвалось, не подтвердилось. Мастера отпустили. Отпустили, но в каком состоянии?
"– Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу – слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался – в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая."
Этот человек сломлен. Надлом начался от столкновения со злобствующими критиками, а глубокая трещина появилась после тех событий, которые рассказываются только на ухо. Мастер отказался от своего имени, он отказался от своего дара, от творчества. И это преступление государственного Левиафана.
Я часто говорила, что каждый автор пишет о себе. Конечно, Булгаков писал о себе. И это очень страшно, потому что не вымышленный герой, а великий русский писатель тоже потерял часть психического и душевного здоровья из-за травли советской критики (слава Богу, он не был арестован). Я часто оговариваюсь, что были в советскую эпоху вещи удивительные, которые можно было бы развить и использовать. Но, вместе с тем, я понимаю, что общество в котором царит цензура и травля инакомыслящих -- обречено. Оно обречено на смерть, потому что человек так устроен, ему нужна свобода. Творчество невозможно без свободы. А без творческого начала общество станет стерилизованным. Бесплодным и бездушным.
И тут мы переходим к теме "покоя". Откуда эта идея "покоя" вместо "Света"? Мне кажется, не только из-за физически ощутимой болезненной сломленности мастера (которая требует прятаться от людей и созерцать лишь странствия луны в окно больничной палаты). Первое, что приходит в голову -- пушкинское знаменитое "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Булгаков наследник Пушкина, по праву всех русских писателей, и ощущает мир он очень схожим образом.
Художник ищет "покоя и воли", то есть хотя бы зыбкого ощущения отсутствия детерминированности социумом, обществом. Любой художник, при любом строе ощущает её крайне остро. Но, если Пушкину достаточно было уехать в деревню, чтобы отрешится (хотя бы немного) от омута светской возни, долгов, проблем с издателями, довольно мягкой цензуры и пр., то Булгаков был заперт намертво в клетке общества, где царила диктатура, в клетке травли, в клетке внутреннего отчаяния.
Он стремился вырваться из неё любыми способами, в покой и свободу. Я не вижу другого толкования "покоя", предложенные, например, А.Кураевым ассоциации -- покой и Последний приют -- как могила, мне не нравятся и кажутся притянутыми за уши.
Сейчас многие пишут, что, мол, бедствия Булгакова -- это прувеличение, и пьесы его вначале шли на сцене, и не так уж он был беден... Возможно. Возможно, он не умер от голода в лагере, как Осип Мандельштам. Но он был отчасти сломлен. Чувствовал это сам. Ощущал приближение болезни.
Вспомним отчаянное письмо Булгакова правительству СССР. Вот некоторые фрагменты:
"Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных — 298.
Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей старостью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».
Писали так:
«…Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку… Обывателю мы без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды… Нашелся, сукин сын. Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха…» («Жизнь искусства», N44−1927 г.).
Писали «о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазнымотродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» («Комс. правда», 14/X-1926 г.)."
Где сейчас эти "критики Латунские"? И где Булгаков... Хотя, конечно, можно возразить, что среди критиков был и Маяковский. Но, мне кажется, он даже не читал текстов Булгакова. Так, ради идеи) Далее, очень важное:
"Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода."
Потом просьба "отпустить на свободу" вместе с супругой, или дать театральные должности, и концовка:
"Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель."
Мы знаем, что после этого письма последовал звонок Сталина (думаю, это не миф, ведь подобная же история потом повторилась с Пастернаком), и Булгакову дали место во МХАТе. Но это почти ничего не меняет в общем положении вещей (хотя поступок Сталина был, безусловно, положительным, но это была лишь личная прихоть вождя. Сталину нравилась пьеса "Дни Турбиных", и он, наверняка, посоветовался с Горьким, который хотел "перевоспитать" Булгакова. Не всем так повезло.). Потому что человек, мистический писатель уже был внутренне подорван. Он уже нес в себе тот страх, то ощущение внешнего давления, оголтелой травли, которое, я думаю, привело и к тяжелым болезням, и к ранней кончине (да-да, и морфинизм был, и грехи тяжелые были по отношению к первой жене, особенно, но и травля была, и издевательства критики были, и бедность была).
Да, Булгаков мистический автор, который не мог подстроиться (уже звучит ужасно "подстроиться") под каноны соцреализма. Да, он не признал революцию, говоря о "великой Эволюции". Да, он считал интеллигенцию самым лучшим российским общественным слоем. И читая "Белую гвардию", мы сами проникаемся нежностью к быту семьи Турбиных, к Дому, где хранятся шкафы с книгами "пахнущими старинным шоколадом", где светит вечный булгаковский символ семейного Гнезда, лампа под абажуром... Всё это не делает его менее великим, и никакой социальный строй, никакая идеология не имеет права мучить и убивать художника.
Образ закатного "ломаного" солнца. сверкающего в тысячах окон советской Москвы, которую на Воробьевых горах обозревает Воланд со свитой перед тем, как покинуть город -- это образ апокалиптический. Москва горит в огне этого искаженного света. И Булгаков воспринимал это именно так, описанное столь блестящим языком сатиры московское общество, было по мнению писателя обществом обреченным.
Со странной идеей, что Булгаков, по сути, "вывел" образ царствующего зла и обращения к нему за помощью, то есть, роман -- это послание Сталину, высказанной Д.Быковым, я категорически не согласна. Булгаков витал совсем в других сферах, он мыслил другими категориями. И, да, он писал потом пьесу "Батум", о юности Сталина. Не мог заставить себя писать об "отце народов", написал о юноше, который только вступает на жизненный путь. Это тоже ничего не значит. Просто, чтобы выживать, надо было как-то выходить из положения (пьесу заказали).
Почему же, мы опять возвращаемся к этому, мастер не удостоился Света? За отказ от своего дара, за предательство своего Романа? Это самое распространенное толкование. Да, предательство дара это тяжелый грех. А, может быть, за то, что принял помощь (благодаря верной подруге) из рук Воланда, продал душу дьяволу? Последнее вряд ли, ведь Воланд в романе, действительно, "часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Это почти культурный феномен, персонифицированный персонаж оперы "Фауст", столь часто появляющейся в других произведениях писателя. Булгаковский Воланд скорее гностический Демиург, материя вместо Истины, бездуховное созидание вещественного мира.
Самый страшный порок -- трусость... Повинен ли мастер в трусости? Нет, не повинен. Он повинен лишь в слабости. В слабости, которая завладела им целиком, лишив каких-либо желаний, сил, творческого вдохновения. Прокуратор Иудеи побоялся сохранить жизнь бродячему философу и врачу, а мастер лишь отрекся от себя самого.
Булгаков страдал, очень страдал перед мучительной смертью. Каялся, просил просил прощения у обиженных. Он прекрасно осознавал свой масштаб, знал цену своему таланту. Но, вместе с тем, он, похоже, был уверен в том, что недостоин Света. А разве христианин может быть уверен, что он достоин Света? Он может лишь молить об этом.
Мастер не удостоился Света... Однако он обрел покой и свободу. Свободу от страха. "память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя."
Мы не знаем, каков будет его посмертный путь. Может быть, он долго-долго будет жить в домике с цветными венецианскими стеклами, а любимая будет собирать в сумеречном саду душистые розы... Он будет писать гусиным скрипучим пером, а музыка Шуберта будет литься из открытых окон во влажный сад с песчаными дорожками. И пролетят долгие эоны, а потом...А потом Мастер увидит Сияние, сияние Того, кто прощает кающихся и страдающих.
Друзья, пишите свои мысли, ставьте лайки, буду благодарна.