Я женщина нормальной ориентации, меня зовут Юра (да, вы не ослышались), и я живу с мужем девяносто лет. Ско-олько?! Ну ладно, двадцать с лишним, но один год моей замужней жизни идёт за четыре, как на атомной станции. На атомной меньше? У меня не муж, а вечный источник тупого, краснощёкого, брызжущего оптимизма.
— Хороше-ечно! — восклицает он.
Вот что за манера тащить в жизнь рекламные словечки? Пропылесосил ковёр, обвёл взглядом комнату: «Хорошечно!» Скинул ботинки, рухнул после работы на диван, задрал ноги в носках на диванный валик — и снова: «Хорошечно!»
— Но ты ведь тоже любишь цитировать женские шоу, — оправдывается он.
Ничего себе, сравнил. Я-то смотрю с пользой, черпаю житейские мудрости. Например: живи одним днём! Ты женщина и этого достойна! Любишь — докажи! Цени себя, единственную и неповторимую! Жизнь — это апельсин, из которого следует выжать сладость до последней капли!
Ещё: держи мужа в тонусе. Время от времени перетряхивай и освежай залежалые, нафталиновые супружеские отношения лёгкими интрижками. Но лучше всех выразилась моя любимая, острая на язычок ведущая женской передачи:
«Прежняя Красная Шапочка, кисейная барышня, позволила себя съесть Серому Волку. А современная Красная Шапочка сделала из Серого Волка горжетку. В нынешнем сезоне серый цвет очень идёт к красному».
***
Муж поел, отдуваясь, борща, поглаживает живот: «Хорошечно!»
А животик у нас того… Весим 120 килограмм.
Предлагала ему эффективный метод «минус одна чайная ложка в день». В итоге получалось, что… что через две недели я поставлю перед ним пустую тарелку!
«Давай лучше минус одна макаронина или крупинка, или минус зёрнышко риса в день», — жалобно предлагает он. Сейчас всё брошу и буду считать крупинки и зёрнышки.
Муж любит вредное, жареное, жирное. При случае может прекрасно поужинать целым батоном и банкой майонеза. В стакан кладёт четыре ложки кофе и шесть ложек сахара. При этом у него крепкий сон, холестерин в норме и сахар как у младенца. Давление — хоть сейчас в космонавты. Он невозмутимый и жизнерадостный толстяк-крепыш.
А у меня, при моей худобе и неукоснительном соблюдении здорового образа жизни, эти опасные показатели зашкаливают. Мучает хроническая бессонница, привязывается любая хворь. Самая малая простуда надолго укладывает в постель. Муж трогательно ухаживает, бегает в аптеку, заваривает ромашку. Предлагает запузырить меня от микробов в герметичную капсулу, как Майкла Джексона. Господи, как же он меня бесит своим дурацким юмором. Ставя горчичники, он не удерживается и покрывает мою спину поцелуями: «Какая она гладенькая, узенькая!» — «Ну, Ми-итя, прекрати!» — морщусь я.
При своей толщине, он прекрасный любовник: нежный, чуткий и неутомимый. Тюлень тюленем, но стоит попасть в воду (в постель) — держись, откуда берётся!
Вы разве не замечали: толстякам свойственна особая упругая, гуттаперчевая пластика? Камасутра отдыхает! Он грациозен, резов, неистощим на выдумки: «А давай это попробуем. А давай так. А давай навыворот».
Я уже выдохлась, косточки ломит, а ему хоть бы что. Даст фору десятерым ловеласам. Так что в данном случае анекдот про арбузную болезнь (пузо растёт — кончик сохнет) не срабатывает.
Подруги задумчиво соглашаются: да, внешность обманчива. Сколько в их жизни попадалось многообещающих, с волосатой грудью, атлетически сложённых красавцев, и — какой конфуз, какое горькое разочарование! — оказывались вот с такусенькими, а то и вообще с безнадёжной «половиной шестого».
А женские шоу грозят пальчиком: не балуйте мужей — наглеют. Держите на голодном пайке. Я откровенно, злостно манкирую супружескими обязанностями. Заявляю: «У нас самообслуживание», — поворачиваюсь спиной и засыпаю. «Сон — эликсир красоты, и я стараюсь его принимать большими дозами», — говорит старая графиня в английском детективе. Я следую её словам.
***
Муж выходит из положения как может. У нас с ним параллельные компьютеры. То и дело мой комп зависает: ясен пень, опять муженёк сидел на сайтах «для мальчиков». Потея и вороша волосы, бормочет про внутренние неполадки, конфликт оборудования. Ах, говорю, конфликт оборудования, это так нынче называется?!
С другой стороны, сама виновата. У нас самообслуживание.
— Ира, как ты с ним живёшь? — удивляются одни. — Такая милая, интересная, стильная — рядом с этим бегемотиком?
— Радуйся тому, что имеешь, — говорят другие. — В нашем возрасте фыркать и копаться в женихах не стоит.
Да, а мы с мужем не расписаны. У нас гражданский брак. Я бы вообще предпочла гостевой, ибо известно: «Ничто так не разрушает чувства, как общий ночной горшок». Он при каждом удобном случае канючит о штампе в паспорте, «чтобы как у людей». Я, абсолютно по-мужски, искусно избегаю этой щекотливой темы, всячески отбрыкиваюсь от перспективы затащить меня в загс. Мы поменялись женской и мужской ролями, не зря же я Юра.
В Юру меня переименовали в день нашей свадебной вечеринки. Тогда прямо к столу принесли от тётки из Лебедяни телеграмму:
«Дорогие Митя и Юра, поздравляю!».
Не знаю, на каком этапе Ира превратилась в Юру. Подслеповатость тётки тому виной или тяп-ляпство почты России? С тех пор муж ко мне только так и обращается, похлопывая и обнимая: «Ну что, брат Юра?» Или: «Держись, Юрок, ты же у нас мужик».
Тупые шутки плохи не тем, что тУпы, а тем, что назойливы.
***
Всё началось с того, что я пролила сок на чужие брюки. Нет, всё началось с того, что мы поехали на тёплое море… Тогда уж с самого начала: у мужа случился отпуск.
На юг поехал с тоской: лучше бы он посидел на сыром бережку с удочкой, покормил комаров в клюквенном болотце, побродил в грибном леске. Но, как советуют женское шоу, «держи мужа в голоде, активы в золоте, сердце в холоде, а ножки в тепле». В смысле, где-нибудь на Таити или, на худой конец, на Черноморском побережье. Там, где не смолкает вечный праздник, отовсюду слышен лепет на десятках языках, весёлый смех, плеск бирюзовой волны, музыка. И непременно задыхается эта состоящая из вздохов, старомодная тягучая, липкая: «Эммануэль, Эммануэль…»
***
Муж сразу плюхнулся в бассейн, подняв тучу брызг и заставив вскочить и завизжать загоравших шоколадных дам. Махал рукой, приглашая меня, но я холодно отказалась. В женских журналах пишут, что каждый входящий в бассейн человек непроизвольно выпускает в бирюзовую воду до 2-х столовых ложек мочи. Умножьте ложки на сутки и на сотни барахтающихся людей…
За крайним столиком у бассейна сидел парень в светлом, лёгком, трепещущем на ветерке костюме. Волнистые волосы даже на вид были тяжелы и жёстки, цвета пережжённого угля. Хотелось приподнять их и удостовериться, что они не осыпали и не запачкали угольной крошкой белоснежную ткань.
Идя мимо, я плеснула несколько капель апельсинового сока на его кипенно-белые брюки. Случайно или нет — какая разница. Он усмехнулся и поднял тяжёлый взгляд.
Я без ума от восточных длинных, утопленных в скулах глаз — будто косые глубокие разрезы кинжалом. В них южная ночь и дразнящая тайна. Медленно, царственно, сквозь опущенные ресницы взгляд поднимается по мне снизу вверх: от ступней в босоножках к бёдрам и выше.
Я поджимаюсь, кожа стягивается как от озноба. Вот так с нами, бабами, и надо. Я вся подаюсь ему навстречу. С неприличной поспешностью мысленно помогаю снять с себя одежду. Мысленно же с готовностью закидываю загорелые руки… Нет, пускай он сам расстегнёт и сзади охватит, и пропустит сквозь пальцы мои ничем не стеснённые, прохладные тяжёленькие чаши… У меня в горле пересохло.
— Ах, простите! — я наклоняюсь, чтобы он мог как следует рассмотреть в вырезе блузы эти позолоченные солнцем чаши. — Чем мне загладить вину? А знаете что. Принесите ваши испачканные брюки в номер тысяча двести восьмой. Застираю так, что пятнышка не останется.
Вообще-то в отеле полно обслуживающего персонала, в том числе прачек. Дураку ясно, что это игра. Только дураки не услышали бы в моём голосе кошачьих многообещающих, призывных ноток. Дураки и ещё муж Митя.
Он засмеялся, и зубы влажно сверкнули:
— О, если такая женщина постирает брюки своими ручками — разве не кощунство их потом носить? Я повешу их на стену и буду любоваться всю оставшуюся жизнь.
По-русски он говорил прекрасно. Надеюсь, это не гостиничный альфонс, как в фильме «Плащ Казановы» с Инной Чуриковой? Да и я мало похожа на простушку Хлою.
— Под стекло, на бархат и в рамку! — изо всех сил захохотал вылезший мокрый муж, напоминая, что он тоже тут оживлённый предмет. Он весь был в горошинках воды, как в прозрачных бородавках. Что же, где у любимого родинка — у нелюбимого бородавка. — Красивая у меня жена, верно?
— Вот ты никогда не умеешь говорить таких комплиментов, — упрекнула я его. (Не помню, в каком романе читала).
***
Уходя, незнакомец задержал пальцы на моём запястье. В коридоре я подняла руку и коснулась губами горящего места.
— Часы натёрли? — озаботился муж.
Да, часы. Именно. Часы и минуты отделяли нас от свидания. Хотя ведь можно было заскочить в какую-нибудь подсобку или запереться в туалете, где я вознесусь в его руках, как Эммануэль, упираясь и царапая шпильками противоположную стену…
Желательно, зеркало, чтобы «в нём отражалось моё запрокинутое лицо с закушенными губами и его стянутый затылок, и поджарые, эротично сжатые смуглые ягодицы в глубоких продольных ямках… Я — по французскому выражению — облачена лишь в капельку духов… Вкрадчиво, грубо и нежно он вспорет розовую плоть, погружаясь во всё более сочные и тесные, сокровенные глубины…»
Это не я придумала, это отрывок из эротического романа в женском журнале… Бульварщина. Пошлость.
Настоящему вину нужно выстояться и набраться крепости, а не выдыхаться лихорадочно, наспех: где попало, пых-пых — в антисанитарных условиях.
— Встретимся ночью, — успела сказать я.
Он нежно и сладко шепнул:
— У нас на Востоке последнее слово всегда за мужчиной. И слово это — «слушаюсь, моя красавица».
Кривляющийся, как обезьяна, чернявый аниматор подсовывал нам всё новые препятствия в виде игр и мероприятий. Они отдаляли наше свидание — и лишь разогревали нас. Всюду в толпе я ловила на себе мрачный, подхлёстывающий тёмный взгляд незнакомца. И я мучительно и сладко вздрагивала, как под ударами плётки.
***
Только идиоту могло придти в голову устроить в знойном южном отеле зимнюю русскую забаву: блины с икрой, водка, лазанье по столбу. Не хватало ряженых и цыган с медведем. Но утомлённые солнцем постояльцы и местный персонал хлынули вниз, в зал для дискотек. Там в центре была водружена колонна, скорее фаллических очертаний, чем привычный масленичный столб. Далеко вверху, под потолком, висел приз — кинокамера. Столб был покрыт не льдом, а гелем, густым, прозрачным и скользким, как… Ну, вы сами догадались. Храбрецы, один за другим, корячились, сползали и шлёпались на пол как переваренные пельмени.
Муж опрокинул запотевший стакан с подноса, закусил блинным фунтиком, роняя вокруг оранжевые икринки. Глаза у него были грустные и отрешённые, смотрели в никуда. И вдруг направился к столбу. Я хотела его остановить, но передумала. Пусть будет как будет.
Тем временем муж разошёлся. Скинул с себя всё до семейных трусов, вывалив за бельевую резинку свою белую, на восьмом месяце пузеню, вызвав восторженные рёв и улюлюканье. Девицы визжали, совали в трусы купюры, щипали живот…
Не могу объяснить дальнейшее, ибо оно не поддаётся здравому смыслу. Мой немолодой муж, весом больше центнера, легко обошёл спортивных парней! Все вдруг смолкли, и в полной тишине он допрыгал лягушачьими прыжками до верха. Снял кинокамеру. Тяжело съехал и потребовал ещё рюмку водки. Со всех сторон лезли сниматься с ним, просили продать камеру, кричали, что он проснётся звездой Ю-туба…
Он был пьян. Я хотела повести его в номер, но он упрямо буркнул, что поедет со всеми смотреть морской закат. Будто что-то чувствовал, держал мою руку крепко прижатой к себе, как потерявшийся в толпе ребёнок.
***
Желающих полюбоваться закатом набилось как шпрот в коробке. Масса разноцветной воды за бортом тяжело перекатывалось, будто слегка покачивали безбрежную кастрюлю с жирным бульоном. Оранжевые, розовые, фиалковые полнеба, слишком яркие, чтобы быть настоящими… Гигантское распухающее и разбухающее на глазах солнце, возжаждав за долгий знойный день, приникло к кромке горизонта и жадно насыщалось морем…
Эта картина не для стиснутой потной, гомонящей толпы — она была создана для кисти живописца и пары одиноких романтических сердец. Для нас с незнакомцем. Он стоял сзади и внимательно смотрел в море, а рука хозяйничала под юбкой. Нежно и властно, как в эротическом романе.
Юбочка была морская, плиссированная, встопорщилась будто на пупсе. Трусики комочком упали к моим босоножкам, я переступила, поддела их каблуком и незаметно сунула в пляжную сумку. Хорошо, что солнцезащитные очки скрывали мои глаза. Для нашего удобства я слегка облокотилась о перила, как бы засмотрелась на кипящую за бортом пену. Из такой зародилась пышная, жемчужно-розовая Венера…
— Дельфины! — крикнул кто-то с противоположного борта. — Стая дельфинов с детёнышами, играют!
Толпа отхлынула, открыв преступников-любовников. В радостных криках никто не слышал, как капитан, надрываясь, с красным злым лицом орёт в мегафон со своего мостика. Что что вы прёте как стадо баранов, судно потеряет равновесие и черпнёт воды.
***
Палуба подо мной превратился в горку, и не за что было ухватиться. Я покатилась, покатилась — и вот уже ноги, в поисках опоры, взбили бездонную холодную глубь.
Жгучая вода во рту, в ушах, в носу, вода заливает глаза. Чьи-то локти и сандалии больно ударяют со всех сторон, для чьих-то рук моя голова и плечи — спасительный поплавок. Я погружаюсь в водяную толщу, отдираю чужие закоченевшие руки вместе со своими волосами, всплываю в крики и вопли, хрипло фыркаю… На меня снова наваливаются, и снова бутылочно-зелёная толстая вода, гулкое бурление гирлянд из пузырей.
Только сейчас понимаю, что меня упорно тащит вверх: в руке вместо сумочки зажат пробковый пояс. Это муж при посадке на яхту заботливо-хмуро вытащил откуда-то, как фокусник: «Держи. Как зачем?! Держи, я сказал».
Никто нам не выдавал ни поясов, ни жилетов, хотя по инструкции положено, ну да мало ли что положено по инструкции. Я неплохо плаваю, но не видно берега, и мне не дадут выбраться из кипящей, обезумевшей человеческой каши.
Удар кулаком в лицо, вспышка в десять солнц, а розовая кровь солонее морской воды. Пока я, оглушённая, прихожу в себя, меня снова изо всех сил бьют в переносицу. Сколько злобы и гадливости во взгляде. Мой любовник. Человек в облипшем белом костюме, в угольно-чёрных сосульках волос, с брезгливым отвращением выдирает из моих судорожных, стиснутых рук пробковый пояс. По шевелению мокрых губ угадываю: «Отдай, сука».
***
Откуда-то появился муж, держал меня на плаву, потом снова пропал. Нам повезло, неподалёку курсировал спасательный катер. Трясясь на палубе от холода и стресса, лязгая зубами, слизывая кровь, я всматривалась, но не видела мужа среди плавающих ярких предметов, человеческих голов и бьющих по воде рук.
Не досчитались женщины с ребёнком. А вы думали, что в катастрофах сильные мужчины расшаркиваются, мерсикают, пропускают дам и детей вперёд, произнося перед этим длинные речи? Вы явно перекормлены американскими фильмами катастроф.
Мужа вытащили, обступили: вкололи прямо в сердце длинную иглу, завернули в одеяла и унесли на носилках.
Окончательно поправился он уже дома. И сразу, без объяснения причин, собрал вещи и ушёл от меня. По слухам, к медсестре, много старше его, которая его выхаживала в больнице.
***
Прошли годы. Я живу одна. Закончила курсы, подруга привлекла меня к проведению психологических тренингов для молодых, из серии «Как стать счастливым» и «7 шагов к успеху». За моей спиной шепчутся: «Это утопленница с яхты. Откачали, но головкой маленько повредилась». Как ни странно, слухи о лёгком душевном расстройстве придали мне флёр таинственности, и наши лекции пользуются успехом.
Я прохаживаюсь по аудитории, наблюдаю в юных глазках мечтательную пустоту. Они оживают только при словах «секс». Я люблю этих детей: благодаря им я начала верить в бессмертие.
Тело, плоть — это капсула, кокон. Матка, в нутряной темноте, духоте и тесноте которой растёт, шевелится, досадливо бьёт ножками человеческая душа. Постепенно оболочка истончается, отмирает гниющей шелухой. Телесная тюрьма сроком в 60, 70, 80 лет — кому сколько отмерено — избавляет своих пленников.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа…
Нет понятия старость. Человек раскупоривается от жизненной слепоты и глухоты. В первую очередь, срывается с самого страшного крючка — похоти, плотских страстей, в которых пойманной рыбой бился всю жизнь. Полное отторжение оболочки есть абсолютная свобода, которую люди боязливо и слепо называют смертью. И не надо мне тут с понимающей усмешкой цитировать: «Как крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть…»
«Старуха, бедная, — думает аудитория, глядя на меня. — Всё-то у неё позади».
«Дурачки, зелёные, — думаю я с грустным умилением. — Вы даже не понимаете, что ещё и не жили».
Так мы жалеем друг друга.
А телевизор я давно не смотрю. Однажды на улице с огромного экрана пивной толстяк качнул кружкой: «Хорошечно!».
Я опустила глаза и поспешила мимо.
В тему: