ВСКРИКНЕТ в ночи: «Горю!», проснется — и вновь тот полузабытый страх проникнет под кожу, выступит на теле бисеринками пота. И такая странность: сердцем этого страха не воспринимает, отбоялось, наверное, сердце, лет-то сколько прошло, а тело вот, как и тогда, жжет. Помнит, значит, не забыло тех страшных огненных укусов.
Пуще всего боятся руки. «Уймитесь, окаянные», — скажет им. А дрожь унять не может. И синеют под рубцами связанные из кусков непослушные сухожилия.
Жжет огонь, горит тело. А сердце стучит ровно, будто чужое. Отбоялось сердце, лет-то сколько прошло!..
— Ну, лейтенант, — говорил ему в марте сорок пятого замполит пехотного полка, пожилой, простуженный майор, — обеспечишь нам проход — проси любую награду.
Уже ревели моторы, и три танка — весь его взвод, временно приданный этому полку, — медленно разворачивались в тесной вязкой ложбинке. Уже поторапливал, высунувшись по пояс из башни, Миша Поволяев, его заместитель. А он все не знал, как изложить майору одну просьбу свою. Странную, может быть, для кого-то, но для него, Яковлева, такую простую и важную. Хотел сказать: «Если что, не торопитесь с похоронкой».
Только не поймет, пожалуй, майор, обругает еще, тут ведь в двух словах не расскажешь. А объяснять, что умирать ему больше не хочется, что рискует так привычку ненужную нажить, нет времени. Ну, да ладно, авось на сей раз пронесет.
Он козырнул, вспрыгнул на танк и понесся по бывшему «Данцигскому коридору», сузившемуся для него до петляющей дорожки в настороженном лесу. Топали, едва поспевая за боевыми машинами, пехотинцы, ухали где-то далекие взрывы И вдруг, будто дверь в ад распахнулась, — вздыбилась вокруг земля, вскинулось в танке ржавое пламя. Вскрикнул и затих механик-водитель, весельчак Коля Нечипоренко, уткнулся в рацию Поволяев...
А пламя гудело, жгло, и лопалась на теле кожа.
Он очнулся под гусеницами танка. Открыл глаза, но ничего не увидел, кроме огня: горел комбинезон. Встал, пошел, срывая его на ходу, не чувствуя ни боли, ни страха.
Они придут позже, в госпитале.
— А руку придется ампутировать, — стараясь не смотреть на его лицо, сказал пожилой хирург, — раздроблена кисть.
Руку отстоял криком. Мучительные операции на лице, на теле перенес молча. Думал: самое тяжелое — позади.
А страх уже входит в палату.
Кто-то чиркнул спичкой. Он взглянул на слабый огонек — и вновь увидел себя в пылающей машине. Пламя тянулось к нему, жгло и не было сил перенести эту жуткую боль. Потом она скручивала так, что его стали привязывать к кровати ремнями.
С тех пор бросил курить. А горящая спичка и сегодня дрожит в непослушных руках.
Тело ожоги помнит.
А что помнит сердце? Многие месяцы, проведенные в госпитале. Осколок зеркала и какое-то чужое отражение в нем. И весть, которую сообщил кто-то из товарищей по 221-му отдельному танковому полку прорыва: его считали погибшим. Эх, майор, что же ты поторопился! Так и не успел ему объяснить, что до этого, уже дважды, уходили в Брянск извещения о его гибели...
Три похоронки принес почтальон в дом Яковлевых. Три! И каждая последующая была страшнее первой Не давала зажить боли, сводила с ума. Последняя лишила мать, отца смутных, даже самых невероятных надежд: трижды судьба не бывает милостива, трижды не воскресают.
...Он, рядовой, особой мотострелковой дивизии имени Дзержинского П. С. Яковлев, только после долгих и настойчивых уговоров, нескольких рапортов оказался на фронте. Ни повоевать как следует не успел, ни обжиться в холодном, заснеженном окопе на Орловщине — попал под шквальный вражеский артобстрел. Тысячи осколков носились в воздухе, и один — его. Полоснул по носу, по лицу, в горле застрял, смяв рванувшийся было крик. И дыхание смял, и, казалось, жизнь. Не увидели ее в нем и товарищи, и санинструктор. Командир роты, подводя к вечеру итоги боя, вычеркнул Яковлева из списков личного состава.
А потом, когда он прошел девять госпиталей, перенес не одну операцию, члены медицинской комиссии вновь вычеркнули его из списков. На сей раз — как негодного к строевой службе.
А война полыхала по России, гнали от Москвы фашистов, каждое сообщение Информбюро воспринимал он как упрек. Ему, умеющему держать оружие.
— Пойми, ты — инвалид, — строго говорил военком. — Нет у меня прав послать тебя туда, нет.
Под городом стояла батарея, готовившаяся к отправке на фронт. Уговорил молоденького лейтенанта зачислить наводчиком. Это и было его воскресение. Воскресение солдата.
Шел с боями от Старой Руссы, бил врага на Орловско-Курской дуге, освобождал Сумы, Конотоп, Киев. В Днепр входил с медалью «За отвагу», а на противоположный берег вступил еще и с орденом Отечественной войны II степени.
Под Белой Церковью пришли в часть «покупатели». «Кто хочет в танковое училище?» Шагнул из строя. А полгода спустя встал в другой строй — танкистов 3-го Католинского корпуса. С ними двинулся на Варшаву, на помощь восставшим. Под городком с трудным названием Карукартхаус несколько снарядов прошили броню. Танк вспыхнул сразу. И никто из товарищей не мог поверить потом, что они успели выскочить. Похоронки послали на всех четверых...
ВОСКРЕСАТЬ труднее, чем умирать. Это он понял августовским утром сорок пятого. Поезд привез его домой на рассвете. Шагал по улице и радостно здоровался с соседями, спешившими на работу. На приветствие отвечали сдержанно, многие — растерянно. Оборачивались, недоуменно глядели вслед. Внезапно догадался: «Они же меня не узнают!..»
А впереди — старенький отчий дом. И замер он перед ним, боясь и здесь быть неузнанным. Но отворилась дверь и услышал отцовский голос:
— Заходи, солдат.
Ввела на порог надежда, а встретила боль.
Увидел хлопотавшую у печи мать — и запылало от ожидания изрубцованное лицо. Вот сейчас признает, вскрикнет, бросится на шею! Вот сейчас!..
— Присаживайся к столу, служивый, завтракать скоро будем.
Глухо стукнулся об пол забытый чемодан. И будто вновь застрял в горле тот осколок: ни вздохнуть, ни сказать не может танкист.
— Далеко ли ты идешь, сынок? — спросил отец.
Сам не зная почему, назвал соседнее село.
— Родители-то живы? Ждут?
— Живы... Да ждать, наверное, перестали, погибшим считают.
— Наш вот тоже погиб.
Достал из стола похоронки.
Мать сжалась, всхлипнула. И он не выдержал.
— Да что же вы не узнаете меня!
...Воскресать трудно. Воскресать — не только обретать имя свое, фамилию, продолжать жить, это подчас еще и терять.
Дома рассказали: Нина, невеста, не дождалась, замуж вышла. Когда отхлынула от сердца судорога, подумал: может, так оно и лучше. Вряд ли он понравился бы ей такой, побитый да покалеченный. А похоронками обманулась — что ж, откуда знать ей, что смерть трижды станет отпускную выписывать.
Но, видно, плохо знал свою невесту. Когда дошла весть о возвращении Петра, склонила перед мужем голову, попросила не винить и ушла с четырехмесячным сынишкой к тому, кого любила.
Да и кто сможет их упрекнуть? За то, что чувства друг к другу и в ненастье сберегли, что 36 лет в счастье живут?
СИДИМ с Петром Сергеевичем в их уютной квартире, беседуем. Вспоминая, он то и дело закрывает глаза. Догадываюсь: не хочет, чтобы я слезу непрошеную видел. Но она застывает на щеке, и я в который раз начинаю рассматривать стенгазету, выпущенную пятиклассниками брянской тринадцатой школы. Класс носит имя П. С. Яковлева. В стенгазете — стихи «Человек из легенды».
Ребячьи, далекие от поэтического совершенства строки. Почему же так щемит сердце?
Я, мама, жив. И я приеду.
Вот только тут врага добью.
Отпразднуем тогда победу.
Не плачь. Я больше не умру!
Знаю, Яковлеву посвятил стихи Роберт Рождественский — сильные и правдивые, но эти, ребячьи, не идут из памяти. Понимаю, почему: «Я больше не умру!» — как эпиграф не только к фронтовой, но и ко всей его жизни.
Война, которая так и не смогла сломить солдата, будто задумала потом, после победы, отыграться за все свои неудачи. Плохо слушались израненные руки. И ему, электрику высокого разряда, надо было проститься с профессией, в которой видел свое призвание. Но куда идти, кому нужен инвалид? Предложили должность приемщика ОТК на Бежицком сталелитейном заводе. Стоял у стола и краснел под взглядами женщин в сталеварских робах: казалось, занимает место одной из них.
Дома, на работе стал тренировать несгибающиеся пальцы. Задумал учиться. Поступил в индустриальный техникум. Диплом технолога носил с такой же гордостью, как и ордена. Потом работал мастером, начальником участка литейного цеха. Работал, как и сражался, — упрямо и самоотверженно. И спустя девять лет после Победы вручили бывшему танкисту еще один орден — трудовой, «Знак Почета».
Жил в нем мастер. Он победил недуг. И вновь обрел себя — труженика и творца. Где победа досталась труднее — попробуй, определи.
Ежедневно, и сейчас тоже, он ходит на завод — туда, где нельзя разминуться с огнем, где огонь и металл лежат в основе почти любой профессии. А ведь тело ожоги помнит!..
Спрашиваю Петра Сергеевича: как же удается гасить рожденный в пылающем танке страх?
— Часто, когда горит лес или степь, пускают встречный огонь. Два вала сшибаются — и нет уже пожара, так, костерок остался. А что мог противопоставить я? Только свою волю.
Разговариваем с Яковлевым долго. Я уже собираюсь уходить и только тут вспоминаю, что житель Лисичанска Владимир Павлович Бабурин прислал в редакцию письмо, просил передать его Яковлеву. Петр Сергеевич читает, протягивает мне.
«Дорогой П. С. Яковлев! В прошлом году по Центральному телевидению смотрел документальный фильм, в котором шла речь и о Вас. Потрясен Вашим рассказом. Мой папа пропал без вести 17 февраля 1942 года в бою за село Яковлевку Калужской области. И потому, чтобы войны больше не было, много лет отчисляю деньги в Фонд мира, передал уже более восьми тысяч рублей. Спасибо за Ваше мужество, героизм. Долгой Вам жизни...»
Такое вот короткое письмо.
Долгой Вам жизни, Петр Сергеевич!
О. СТЕФАШИН (1983)
☆ ☆ ☆