Начало читайте ЗДЕСЬ
Увидел однажды невысокую, стройную девушку, и не отдавая себе отчёта в том, что делает, просто пошёл за ней следом. Девушка, заметив это, прибавила шаг. И он тоже.
Она возвращалась с работы в поле и несла за плечами полупустой мешок с картошкой или свеклой. Мешок был небольшим, но девушка казалась такой хрупкой и маленькой, что Александру хотелось немедленно избавить её от этой тяжести.
Он даже не сразу заметил, что она была не одна, а с двумя своими подругами, одна из которых, как выяснится позже, приходилась девушке сестрой. Но тогда он никого и ничего не замечал. Только смотрел на тонкую, почти детскую шею, трогательную линию плеча, обтянутого ситцевой тканью в мелкий цветочек и грубый, серый мешок, что нехотя, ленивым, висячим маятником ворочался из стороны в сторону – влево – вправо, в такт её лёгким, быстрым шагам.
Наверное, он тогда же и влюбился. Не видя её лица, не слыша голоса, только этот гибкий, тонкий, очень женственный силуэт, эти голубые, ненавязчивые, но такие родные цветочки на светлом ситчике, - кажется они зовутся васильки, некстати вспомнил Саша – этот нежный завиток русых волос, выбившегося из-под белого плата.... И резко диссонирующий с её женственным, мягким обликом - грубый узел мешка.
На предложение помощи девушка ответила категорическим отказом, густо покраснела и прибавила шаг. Он не помнил её слов, да кажется она ничего и не говорила. Только помотала головой, из-за чего, оказавшиеся на свободе ещё несколько прядей немедленно распушились – ухватилась крепче за свой мешок и пошла вперёд, не оглядываясь.
Испуганные и удивлённые серые глаза. Курносый нос в мелко-крапчатой россыпи веснушек. Бледная мраморность кожи, вдруг сменившаяся пунцовым румянцем. И тугой, нежно-земляничный абрис губ.
Александра просто захлестнула волна удивительной нежности к этой незнакомой девушке. Её хотелось защитить, обхватить руками, уберечь от всего, что ей могло угрожать. В груди колыхнулась волна неизъяснимой тревоги, что вот она уйдёт сейчас, скроется в предзакатном мареве и вместе с ней сразу же уйдёт что-то важное, что-то чистое и настоящее. Что-то бесценное.
Он не мог этого допустить и поэтому тоже ускорил шаг. Так они и шли. Как привязанные друг к другу невидимой, но прочной нитью. Она впереди, он чуть поодаль. Словно одна убегала, а второй догонял. Но первая не так, чтобы действительно хотела исчезнуть, а второй уже знал, что всё равно догонит…
Такая игра. Неизвестно, догадывались ли они тогда, что оба уже были пойманы?
Вскоре поравнялись и шли уже вместе. Так и прошагали рядом друг с другом почти сорок лет. Кстати, мешок свой Валентина, так и не отдала Саше.
Только через много лет, бабушка Валя расскажет взрослой внучке, что в тот день, окончив работу и закидывая мешок за спину, у неё на спине порвалась сорочка. Та самая ситцевая кофточка с нежными, голубыми цветами по белому полю. Мешок тот был для застенчивой и робкой девушки настоящим спасением. И забрать его у неё можно было бы, наверное, только вместе с жизнью.
Поженились... И в буквальном смысле построили дом своими руками. Растили четверых детей. Новая дочь появлялась каждые три-четыре года. Валентина вела хозяйство и шила на машинке «Зингер». Брала небольшие заказы. Шить её научил муж Александр.
Помимо основной работы в совхозе, Александр сапожничал, ставил печи и бани, испытывая к ним слабость, как и к печам, а ещё разбил виноградник, выращивал цветы, которые всегда нежно любил.
И конечно, рыбачил. Без рыбалки, вообще без реки – просто физически не мог обходиться. В нём тогда что-то ломалось, расстраивалось, выходило из строя.
И он готовил с вечера наживку, удочки, садился на велосипед и ранним утром, почти ночью, ехал к реке.
Ему это было жизненно необходимо, как солнце, как воздух, как дыхание самой жизни. Реальное ощущение её значимости и присутствия: вот река, - полноводная и глубокая; вот неоглядное небо; вот вечное солнце и вот я сам здесь, живой и здоровый, а значит всё хорошо, жизнь продолжается и я продолжаюсь вместе с ней, в своих детях и внуках; в своих делах – добротных печах; духмяных, сосновых банях; хорошей обуви, что ладно скроена и сидит на ноге, как влитая; в чудесном винограде, который живым, зелёным навесом оплетает их двор каждый год; в бархатных, чайных розах, садовых ромашках и, конечно, васильках, которые так радуют глаз и веселят сердце, да много в чём ещё…
Всё это есть. Всё это живёт в нём. Но оно не лежит мёртвым грузом. Оно передаётся дальше. В дар следующим поколениям. Сначала детям, а от них внукам, правнукам и так далее. А это значит, что всё не напрасно, не зря. И во всём этом есть какой-то высший смысл. Своя логика и своё предназначение.
Валентина была той женщиной, которая наполняла его паруса. Являлась тем маяком, что не позволял ему сбиться с курса. Она вдохнула жизнь в их дом. Наполнила его светом, теплом и любовью. Он это знал совершенно точно.
А ещё была опорой и поддержкой. Всегда и во всём… кроме рыбалки. Александр не уставал удивляться, сколько бы они не жили вместе, - пять лет, десять, двадцать, тридцать восемь, - несгибаемая Валентина не сдавалась. Упрямо, из года в год боролась с этим, как она считала баловством, легкомысленным занятием мужа, отвлекающим его от настоящих и серьёзных дел.
Сколько Александр не объяснял, сколько не рассказывал, сколько доводов не приводил в пользу рыболовного своего увлечения, - ничего не помогало. Миниатюрная, хрупкая Валентина стояла на своём и была тверда, как кремень. Особенно во всей этой истории расстраивало Александра не просто неприятие женой его увлечения, а то обстоятельство, что она как будто бы… стеснялась его.
Ей становилось неловко, - перед родственниками, перед соседями и даже незнакомыми людьми, словно муж её был замечен в каком-то малопривлекательном, недостойном деле. И потом ещё некоторое время у него и у неё оставался в душе неприятный осадок.
У неё, потому что ощущала всеми фибрами души: есть, есть у мужа что-то своё, драгоценное, нежно лелеемое, что недоступно её пониманию. То, что она не только не хочет, но и не сможет принять никогда. И куда хода ей нет… Осознание этого факта было сродни душевной измене.
А у него из-за чувства вины, неловкости, что вот, мол, опять не смог достучаться, найти те самые слова, которые бы она услышала и поняла. Не умел рассказать, что значит для него встреча рассвета, первые серебристо-перламутровые солнечные блики на извилистой и неуловимой реке. Пряный запах сырой от росы травы и влажной почвы от которого немного кружится голова, а на губах играет улыбка. Утренняя, лучезарная свежесть и прохлада… Первая поклёвка… Волнение и невероятная лёгкость во всём теле. А ещё тишина: небывалая, пронзительная, хрустальная…
Всё это так, но… По рыболовном пункту им так и не удалось прийти к согласию. Разве что, когда обожаемые обоими внуки, подпрыгивая от нетерпения, просились вместе с дедом на рыбалку, линия обиженно поджатых губ Валентины становилась чуть мягче. Не столь очевидной…
В 56 Валентины не стало. Что-то с поджелудочной железой. Какой-то необратимый процесс. В результате чего она не могла, а может уже и не хотела усваивать пищу. Отказывалась что-то переваривать. Она ушла настолько быстро и неожиданно, что Александр долгое время в это не мог поверить. Мысленно обращался к ней, советовался, даже спорил. И никак не мог принять того факта, что жены больше нет.
Он жил, - ходил, сидел, дышал, - но как бы не полностью. Словно находился в режиме ожидания. Всё ждал: что-то произойдёт и всё станет как прежде. Вернётся его жизнь, которую он так любил, которой искренне восхищался. И тогда он опять сможет дышать полной грудью, потому что этот камень, который он чувствует внутри себя, который давит, тянет, пригибает к земле и не даёт ему вздохнуть, - растворится без остатка, исчезнет навсегда.
И он вспомнит, как это радоваться просто так, без особых причин. И находить удовольствие в самых простых вещах. И что-то ещё хорошее, доброе, настоящее, что ещё недавно наполняла смыслом жизнь и так было важно для него…
Ближе к первой годовщине смерти Валентины, он вдруг понял, что за всё это время даже мельком не вспомнил о рыбалке. И на реке не был ни разу... Просто не приходило в голову. Открытие это не просто удивило: обескуражило! Ведь такое случилось с ним впервые в жизни. Даже мелькнула мысль: ведь теперь можно! Валентина уже ничего ему не сможет сказать. Никогда…
Не станет выговаривать о несерьёзности этих рыболовных затей «лучше бы путным чем занялся», не громыхнёт в сердцах кастрюлей, завидев разложенные во дворе снасти, не пожалуется сердитым шёпотом дочери, мол, отец ваш совсем рехнулся на старости лет, уже Димку, - внука четырёхлетнего - к этой рыбалке проклятой приохотил, уже думает с ночёвкой отправляться, слыханное ли дело!
Вспоминая это, Александр совершенно неожиданно усмехнулся. Тоже чуть ли не впервые за долгое время. От голубых глаз привычно протянулись светлые, длинные лучики. И тут же замер, прислушиваясь к гнетущей тишине и одновременно понимая, что тяжёлый камень в груди никуда не делся. Ни снять, ни выкинуть, ни забыть…
А ещё Александр понял, что ему уже никуда и не хочется. Река перестала его манить к себе. Связь с ней была потеряна. И видимо тоже навсегда.
Хуже всего было то, что данное обстоятельство его не трогало. Вообще никак. Ему было всё равно. Если бы его вдруг спросили почему это плохо, он вряд ли бы сумел объяснить. Просто чувствовал – это нехороший признак и всё.
… Прошло время, и дети его решили уехать. Тогда многие уезжали. Считалось, что для русских людей здесь нет перспектив. Он не очень хорошо понимал, как можно бросить место, которое всю жизнь называешь домом. И эту реку, и эту землю, соками которой питался, куда врос корнями. Где растил детей, где оставались те, кто уже никуда не мог уехать, потому что ушёл и стал одним целым с этой землёй…
Но дети и внуки уезжали, кто раньше, кто позже, но постепенно уехали все. Он не хотел. И говорил об этом, но ему возражали: «Как ты останешься совсем один, отец? Ты же видишь, здесь нет перспектив… Надо продавать дом, пока он хоть что-то стоит, и уезжать…»
Продать… Оставить кому-то чужому и равнодушному эти чудные розы, этот душистый виноград, что растёт всё лето, даря тень и прохладу в самый зной, набирается сладостью, напитывается солнцем, омывается дождями…
Продать этот дом, который они строили с женой. Он вдруг ясно увидел её, как живую, в неизменном светлом платке, смеющуюся и молодую, с животом, тяжело опустившимся в ожидании их первенца…
Жена подносит руку ко лбу, защищаясь от ярких солнечных лучей и смотрит прямо на него. В глазах у неё сверкают искорки, как десяток маленьких солнышек, а растянутые в улыбке губы - шевелятся, она что-то говорит ему, жаль только, невозможно разобрать, что именно.
- А как же Валентина? – спрашивает он, глядя в глаза родных, таких разумных, таких хозяйственных своих дочерей.
- Она ведь останется здесь совсем одна… Кто будет ухаживать за могилой?
Дочери отводили глаза, а зятья – такие деловые, уверенные в себе, такие хваткие, - отвечали почти одинаково:
- Думать нужно о живых, отец…
Младшая дочь, словно почувствовав что-то, обняла его и они долго сидели молча. Потом дочь тихо сказала:
- Пап, там куда мы едем, тоже есть река – ещё шире, ещё больше этой… Великая река… Тебе понравится, вот увидишь…
Александр знал, что этого не произойдёт, но не хотел никого расстраивать, не хотел спорить. Он всегда опасался обременить собой людей.
На новом месте он жил с младшей дочерью и младшей внучкой. Помогал им строить дом. Потому что у остальных дочерей были мужья, а у младшей нет. Не сложилось. Значит, должен был помочь он, отец.
Работал, как всегда, добросовестно и хорошо. Но словно отдельно от самого себя. Так, как будто этот дом не имеет к нему никакого отношения. Ведь жить он всё равно там не будет.
Поэтому только усмехнулся и покачал головой, когда уже занимаясь внутренней отделкой, дочь как-то сказала:
- Завтра, даст бог, закончим твою комнату, папа.
И да, здесь тоже была река. Да не просто река – Волга. Он пару раз видел её издали, и соглашался про себя:
- Действительно, великая…
А больше ничего…
Не хотелось накопать червей с вечера и разложив снасти, мечтательно смотреть на закат, пытаясь уловить малейшие изменения погоды.
Не было желания проверять велосипед, собирать рюкзак и говорить кому-то, что собираешься на рыбалку. Не хотелось вообще ничего…
Александр понял, что устал. Впервые в своей жизни, устал от… жизни, которую так горячо, так самозабвенно любил и которую всегда хорошо чувствовал. А если так, то значит, пора уходить. Нельзя смотреть на этот мир через пелену обыденности, тоски и усталости.
Он так и поступил: просто, легко и спокойно. Без страха, боли и суеты. Так же, как жил…Перед самым уходом позвал дочерей, говорил с ними, пока мог, а потом всё считал, медленно переводя взгляд с одной, на другую: раз, два, три… И смотрел недоумённо и печально, где же ещё одна?
Старшая дочь жила далеко. Рейс задерживали. Два дня жила в аэропорту.
Когда она, наконец, прилетела, лицо отца будто помолодело и стало светлее. Морщинки разгладились, а в губах, словно, пряталась мягкая улыбка.
На минуту ей показалось, что отец подмигнёт сейчас голубым, с ласковым прищуром взглядом, махнёт головой в сторону летней кухни, откуда доносится сердитый звон посуды, мол, слышишь? Это мать твоя насчёт рыбалки чуток сердится…
А потом присядет к своим удочкам и добавит с лукавой улыбкой:
- Ничего, ничего, в жаркий зной, лёгкий ветер только в радость…
