Беседуя по работе с представителем Следственного комитета, я узнал историю мужика (имени, возраста, адреса собеседник не называл — просто в общих чертах: одинокий, не старый, работает и т.д.), которого два раза подряд обокрали сожительницы: привел в дом, пожила некоторое время и исчезла, прихватив его деньги и кое-какие вещи, привел другую — сюжет повторился. Мужик не из высоких слоев общества, и подруги его вероломные — тоже. Обеих нашли.
В связи с этой историей мне вспомнился один интересный, колоритный персонаж моего детства. В глухой, окруженной лесами деревне, куда я приезжал погостить к бабушке и дедушке (сейчас их уже нет, и деревня вымерла, только дачники в ней обитают), жил одинокий мужик в возрасте лет этак... в самых ранних моих воспоминаниях о нем ему где-то за сорок. Звали его все Мишкой. Довольно высокий и крепкий на вид, угрюмый и молчаливый, пьющий, курящий (на приусадебном участке растил только табак), с гулко рычащим голосом, злобный, как бы обиженный на весь мир.
Летом изо дня в день он пас деревенское стадо коров, за что получал еду и деньги. Он изумительно стрелял на всю округу кнутом, никто в деревне так не умел (иногда вместо него всё же пасли другие), а пацаны, в том числе и я, тщетно упражнялись, мечтая научиться «как Мишка». Идет по деревне, тащит за собой прикрепленный к деревянной рукоятке длинный и толстый, тяжелый резиново-тканевый приводной клиновой (трапециевидный в поперечном сечении) ремень (от какого-то, видно, сельскохозяйственного механизма) с привязанной к нему на конце косичкой, сплетенной из тюковых полиэтиленовых веревочек, не спеша размахивается, из-за плеча выбрасывает эту систему вперед, дожидается секунду-другую, пока ремень обгонит его и вытянется перед ним на всю длину, и, когда уже только косичке, все еще загнутой назад, остается выпрямиться, резко отдергивает рукоятку обратно — и далеко-далеко раскатывается эхо мощного звонкого выстрела. Слыша эти звуки, сельчане понимают, что нужно открывать ворота и выгонять (если стадо держит путь на пастбище) или, наоборот, встречать (если стадо возвращается) свою корову.
Кроме пастьбы, он нанимался выполнять различные работы по хозяйству (заготовка дров, копание картошки, вывоз навоза). Держал корову и даже пытался кому-то продавать молоко (коровы тогда были у многих, а он еще всегда имел неопрятный внешний вид, у чистоплотных людей вызывал некоторую брезгливость, так что не знаю, кто у него покупал, но точно помню, что разговоры такие мимоходом я слышал: Мишка молоко продает).
На моей памяти корова у него была рыжая с небольшими белыми пятнами и нетипично суженными, конусообразно заостренными сосками. Однажды, когда он гнал ее летним вечером в свой двор мимо компании расположившихся с бутылкой у пруда городских лоботрясов (пруд был на краю деревенской улицы), один из них грубым издевательским тоном зацепил его: «Мишка, зачем ты своей корове сиськи напильником заточил?», но он ничего не ответил, и лоботрясы от него отстали. Я в тот момент играл с кем-то у пруда и, наблюдая этот эпизод, думал, что Мишка сейчас набросится на них и наваляет всем и расшвыряет их в разные стороны, — такие ассоциации вызывал у меня его брутальный образ, особенно в контрасте с чистенькой, пестренькой, холеной городской компанией.
Рассказывали, что в молодые годы он был обыкновенным человеком, жил с какими-то родственниками, нормально общался со всеми, работал в колхозе и даже один раз женился. И как раз после свадьбы, а именно в первую же ночь после застолья, при загадочных обстоятельствах резко преобразился, стал таким вот странным.
То ли когда он остался с невестой наедине у брачного ложа, то ли даже еще по пути из-за свадебного стола к дому, в котором предстояло на это ложе возлечь, отлучился и пропал. Нашли его назавтра утром за несколько километров в лесу целым, но со странным, бессмысленным выражением лица. Спросили, как здесь оказался, — а он молчит.
Первое время после происшествия вообще молчал, позже стал немного разговаривать, но в первоначальное, добрачное свое психическое состояние так и не вернулся. И как он оказался той свадебной ночью вдалеке от дома, никто не узнал (во всяком случае мне никто не рассказывал). Жена от него сбежала в тот же день, когда его привели из леса, т.е. назавтра после свадьбы.
Однажды, уже имея многолетнюю репутацию потерянного человека, он еще один раз попытался наладить свою личную жизнь. Люди свели его с какой-то женщиной из соседней деревни (некоторые относились к нему с неприязнью, некоторые безразлично, а некоторые жалели и старались чем могли помочь). Шел пастбищный сезон, и она наведывалась к нему в гости по вечерам, но на ночь не оставалась. Наконец оба созрели для того, чтобы съехаться — просто начать жить вместе, без документального оформления. Событие решили отметить — в его доме, в узком кругу лиц, с которыми эта пара общалась.
После застолья гости ушли, новоявленная спутница жизни осталась. А назавтра Мишка, собравшись, как обычно, рано утром гнать коров, разбудил ее и сказал: «Ну, поднимайся, мне пора, дом запирать надо». Нет, он не звал ее с собой на пастбище, просто просил покинуть жилье на время его отсутствия. На этом их отношения прекратились.
Начав получать пенсию (полагаю, какую-то социальную, поскольку много лет не был официально трудоустроен), он перестал пасти коров и от своей избавился. Жил по-прежнему одиноко и беспутно. Моя бабушка рассказывала, что однажды шла по деревне, а он лежал пьяный под забором и ругал правительство, формулируя претензии к нему на основе темы своего одиночества — приговаривая что-то в таком духе: «Я одинокий, меня поддерживать надо, а никаких законов, чтобы мою жизнь улучшить, не делают!», и тогда она остановилась возле него и язвительно сказала: «Слушай, надо, чтобы тебе депутаты молодицу из Минска привезли и женили тебя, а?» — и он замолчал.
Как-то зимней ночью у него сгорел дом, но он успел выскочить через окно в одних трусах. Односельчане совместными усилиями построили ему новый. В нем он и умер — своей смертью, естественной, но, конечно же, преждевременной, вызванной нездоровым образом жизни.