«И што вы бьётесь, буйны витярочки?
И што вы бушуити тёмнаи лясочки,
И што вы волнуити сини морюшки,
А што вы ни развеити пячальныи маи думушки?
А што вы не развеити пячаль маю досадушку па чистому полюшку?»
Голошение на кукушку. Текст записан в Невельском районе Псковской области.
Лето ушло. Закончилась жара, тёплые ливни и бешеные грозы, когда небо на лоскуты рвали длинные и страшные изломанные молнии. Уже давно закончен сенокос, а на лугах и полянах расположились смётанные стога сена. Собраны овсы и рожь, а выкопанные из подземной тьмы овощи, заботливо перебранные, снова спрятались от дневного света в мрачных, но сухих погребах. Едьбы[1] до следующего урожая должно хватить. Бога неча гневить, год выдался хорош. Уродилось и зерно, и овощи, да и грибов с ягодами нынче случилась прорва. Перелётной птицы набили вдосталь, её, голубушку, коптили и вялили впрок. Лён тоже хорош, будет бабам занятие тёмными зимними вечерами.
Луну назад наступил рюень - сентябрь, а с ним и новый год от сотворения мира 6859. Старик точно знал, что этот год станет для него последним. Он не [2]боялся смерти, но и не ждал её, пусть будет, как будет. Он был стар, и мог умереть много – много раз, старик давно привык к мысли о своей кончине, и не желал ни знать, ни гадать, когда наступит этот день. А вчера он узнал. Узнал доподлинно и точно, когда с трудом поднявшись по приставной лестнице на настил боевого хода, что шёл вдоль высокого тына, увидел внизу, там, где ручей впадает в Полоную реку[3], женскую фигуру. Он узнал её, да и как было не узнать? За больше чем шесть десятков лет, с тех пор, как он последний раз видел её живой, Умила совсем не изменилась, ни лицом, ни фигурой. Она оставалась такой же юной и стройной как раньше, когда сам Богша, во крещении Василий [4]был совсем молодым. Как тогда, когда он взял её в жены.
Умила грустно улыбалась и приветливо махала ему рукой. Василий, перегнувшись через заострённые еловые брёвна тына, смотрел на неё и шептал: « Умила, Умила… Варенька, неужели пора? Неужели ты за мной?». И женщина словно поняла его, она перестала махать руками, и серьёзно посмотрев на старика, утвердительно кивнула, а потом растаяла без следа, словно её и не было.
Вчера Богша ещё долго стоял на деревянном забрале и задумчиво смотрел на реку, лениво текущую возле маленькой деревянной крепости, постоянным обитателем которой был он один. Потом из низких осенних туч закапал плаксивый мелкий дождик, и старик, кряхтя, спустился вниз.
Это случилось вчера, а сегодня день шёл как обычно. Богша встал, как всегда рано, вышел до ветру из своей избы, и увидал, что за ночь дождь совсем закончился. Было необычайно тепло и сыро. Вздохнув, старик начал день в давным-давно установленном порядке. Подоил корову, а затем выгнал её из сарая, пускай Зорька пощиплет остатки травы на дворе, поискал в курятнике яйца, накормил дворового пса, а потом, осмотревшись, взял в руки топор и отправился к тому участку стены, где заранее под навесом, были приготовлены сухие осиновые стволы. Сегодня он решил заменить дощечки на скате кровли колодезного домика, они уже кое-где трухлявиться начали. Старый Богша примерился, крякнул, и умело врубился в ствол. Минул полдень, когда работа была закончена, и на месте потемневших от времени, почти чёрных тесовых досок, красовались новые, мастерски пригнанные одна к другой серебристые тесины. Богша решил, что пора поснедать.
Дома достал миску, налил в неё немного молока, и разбив туда два яйца тщательно перемешал липовой ложкой, а затем накрошил хлеба. Не торопясь, с довольствием, прихлёбывая и присасывая беззубым ртом, старик съел тюрю, не забыв старательно обтереть внутренность миски корочкой хлеба. Негоже оставлять еду в посудине, Богша знал, что такое голод, а потому ценил каждую крошку хлеба, каждую каплю молока.
Обтерев губы рукавом, старик прислушался к себе. Странно, ничего не болело. Пропала даже та постоянная боль в шее, которая много лет преследовала его после полученного страшного удара мечом, в одой из стычек с литовцами. Тогда Богшу спасла бармица, [5]окажись кольчужное железо чуть менее прочным, давно уж не было бы на свете раба Божия Василия.
«Вот кака дивья[6] – возникла в голове Богши мысль – сегодня помирать, а накося, ничего и не болит! Всю-то жизнь, что нибудь да болело, а теперь вот, нет».
Встал из-за стола, подтянул завязку на портах, наклонившись, поправил сбившиеся на голенях перевязки кожаных поршней. Затем оправил рубаху, и подпоясался тонким кожаным ремешком с медной пряжкою. На поясе, по старой воинской привычке, он всегда носил большой боевой нож. Привычная тяжесть опустилась на правое бедро. Он был воин, и не простой воин, старик покинул дружину пятидесятником. Богша не любил свою профессию, хотя и не тяготился ей, никогда он не был в войске первым, но и последним не был никогда. Из песни слов не выкинешь, это была большая часть его жизни, и старик хотел уйти за горизонт бытия как воин, при оружии.
Накинув на плечи шерстяной плащ, и натянув на плешивую голову войлочную шапку, Богша шагнул к двери. Сделал шаг, задумался, остановился, а затем ушёл за печку. Вернулся он оттуда держа в руках копчёную, ароматную, блестящую жирным блеском, утку. А потом решительно вышел за дверь.
На улице Старик подошёл к привязанному псу и освободил того от верёвки. Собака, словно чувствуя, что-то неладное, не бросилась, по обыкновению носится между избами, радуясь свободе. Старая сука Белка, тревожно поскуливая, смотрела на хозяина. Богша потрепал собаку по холке, и положил перед ней утиную тушку, а сам отправился к воротам, где под навесом устроил он удобную широкую лавочку. Белка осталась на месте, только села, подобрав хвост, и тоскливо смотрела на хозяина влажными карими глазами. Утку она даже не понюхала.
Старик сел, и привалившись спиною к толстым брёвнам тына, смотрел на свой дом.
Изба, которую занимал Богша, стояла посередине площадки, окружённой толстым частоколом из заострённых брёвен. Каждое последующее из трёх-четырёх брёвен было на сажень [7]короче соседних. Так, поверх стен, образовались зубцы. В узкие прорехи меж ними, сподручно было кидать стрелы в неприятелей, да и на рогатину принять пошедшего на слом [8]врага, было, оставаясь под прикрытием частокола, горазд как удобно.
На огороженном пространстве, кроме дома старика расположились ещё четыре большие, полуземляные избы, несколько крытых дощатых сараев и загоны для скота. Был тут и колодец. В ограде устроили крепкие ворота, к которым никак нельзя было подойти напрямую, а только по узкой, в одну подводу, дороге, идущей вдоль высокой насыпи с тыном наверху. Со стен на врага, кидали камни, коих в земле было великое множество. Крепость малая могла вместить дюжин пять – шесть местных жителей.
Но постоянно кроме Богши тут никто не жил, и только в случае опасности жители соседних деревень и починков, собирались за стенами, чтобы отсидеться. Это случалось не часто, но и не редко, пару раз за десяток лет.
Лет за триста до рождения Богши, а может, и раньше, построили люди на высоком береговом мысу эту крепость, и много раз она выручала тех людей, а после и их потомков. Уже не один раз меняли тын, подправляли, делая ещё круче, и без того высокий мыс. Всем миром содержали в порядке постройки внутри крепости. Но никто постоянно тут не жил. [9]И только Богша поселился здесь три десятка лет тому назад. Никто не был против, он один поддерживал в порядке стены и избы, только если надо было заменить толстое бревно тына приходили мужики и помогали Богше.
Конечно, большое войско даже не заметило бы этого укрепления, и походя взяло бы его на щит, но откуда тут большое войско? Да не откуда ему тут взяться. Основную опасность представляли шайки шишей [10]да мародёров, отставших от своих войск, чтобы под шумок пограбить всё, что можно. В этих бандах было редко больше полудюжины бойцов, да и то не лучших. Больший по численности отряд трудно прокормить в этих краях, а добыча не велика, так что овчинка выделки не стоила. Вот вдоль Солоны[11], там да, там действовали подчас довольно крупные силы литовцев. И крепости там были не в пример, и торговый путь. А здесь – не то.
Так что крепостца исправно выполняла свою задачу.
Никто никогда её не брал. Подойдут шиши по реке, поорут под стенами, кинут пару стрел, и уйдут, ограбив оставленные крестьянами пустые деревни. И так столетия. Таких укреплений по берегам местных речек было довольно много, и они даже не имели названий «городище», и всё тут. А какое, свои знают, а в чужом делать нечего.
Богша смотрел на знакомые стены, избы, привычное, угасающее уже серое небо, и в душе его поднималась волна радости, ведь он умрёт дома! На своей земле, которую оставил много лет назад, но на которую он вернулся.
«Здесь лягу» - прошептал старик.
Он смотрел, на зубчатый частокол, и как будто бы к нему возвращалась ушедшая уже жизнь, забытая память. Необычайно ярко появлялись картины его большой, очень большой жизни.
Кто он? Он – Богша, крещёный Василием в честь Василия Кесарийского, в день памяти которого тридцатого сеченя появился на свет в деревне Старая, что на реке Полоной . Отец его Завид, крещёный Ипатием, возделывал землю, да делал на продажу отличные глиняные горшки. Был он кривич[12], и был он сирота, жил не богато, так небогато, что не мог себе позволить выкуп за невесту, а потому поступил так, как поступали тогда многие.
После удачного набега рати Новгородской, [13]он купил в Опоках [14]полонянку литовскую язычницу Улу, окрестил Ульяной , и женился на ней. Так через год на свет Божий и явился первенец Богша, сын литовки и кривича. Отец с матерью жили ладно и не бедно, пара женских трудолюбивых рук в хозяйстве давала о себе знать. Богша рос, но рос один. Мать каждый год исправно рожала детей, но они не доживали и до года. Сейчас Богша не мог даже припомнить их имён. Помнил он только сестрёнку Мару, прожившую больше всех его братьев и сестёр, целых четыре года. Ему было десять годков, когда Мара за неделю сгорела от лихоманки болотной. Мать родила восьмерых, а выжил только он, Богша.
А потом умер отец. Простыл на рыбалке, поболел, и помер. Богше было шестнадцать лет, он был взрослым парнем, и всё хозяйство оказалось на нём. Парень не растерялся, с детства он любил работать по дереву, часами тюкал топориком, вытёсывая дощечки, да фигурки разные ножиком вырезал.
Где избу или хлев рубят, Богша тут как тут, смотрит, спрашивает, примечает. В четырнадцать лет он сам срубил приличную избу. В пятнадцать – челн долблёный, да так ловко у него это получилось, что челн сразу купил пасечник, дед Борята, и был он тем челном очень доволен.
Богша любил дерево. Любил его добрый запах, любил за то, что из дерева можно сделать всё, от избы до посуды. Каждое дерево имело свои свойства, твёрдая древесина дуба, это совсем не то, что смолистая ель, или мягкая липа. И используют их по-разному. Из той же липы ложку вырезать – раз плюнуть, а вот из ёлки попробуй-ка, ничего не выйдет. Для всякого дела надо своё дерево.
Богша учился. После смерти отца работы прибавилось. Пять обж [15]земли, что остались от батюшки, это ни шутка. Землю надо обработать, да ухаживать за ней, да урожай собрать. Времени почти совсем не оставалось. И всё же Богша исхитрялся заниматься любимым делом.
Он умел рубить и в чашку и в ласточкин хвост. Работал с кругляком и с квадратным самодельным брусом. Удивительно точно мог подгонять деревянные детали друг к дружке, а так же гнуть и парить дерево. Знал сколько, когда и как заготавливать и сушить брёвна разных пород для разных целей. Он рубил избы, бани, амбары, делал челны – однодеревки и расшивы [16]побольше, а зимой резал посуду да разные забавные фигурки.
Это давало заработок. И не плохой. Но времени не хватало, хозяйство и земля отнимали много сил. А бросить землю нельзя, земля она от батюшки осталась, отеческая земля свята.
Нужны руки. И матушка всё чаще говорила, что пора, мол, тебе сынок женится.
Два года отнекивался Богша. И всё же когда стало совсем не в моготу, сказал матери:
-Твоя взяла, мама. Жени меня.
-На примете есть кто, сынок?
-Нету, сама жени, по своему выбору, а мне недосуг женихаться. Сама ведаешь сколько работы. Тебе доверяю, как скажешь, так и будет.
Мать покачала головой, и сказала:
-Ну, что же, сама так сама, только потом, коли чего лихом не поминай.
-Не стану – Богша махнул рукой.
Невесту матушка нашла быстро, видать, та была уже дано на примете.
Звали её Умилой, а во крещении Варварою. Род Умилы жил недалеко от деревни Богши, в лесном починке[17] на берегу Чёрного озера. Род большой. Отец, да мать, две бабки, дед, и двенадцать детей, из которых Умила средняя. И мужиков в роду было знатно, аж девять братьев. Ловили рыбу и возделывали землю.
Прадед Умилин Бог весть как попал на эти земли, то ли от войны бежал, то ли от безземелья. Как бы то ни было, из жарких Тьмутараканских степей оказался он тут, где и осел, женившись на местной вдове.
От предка достались Умиле чёрный волос, да безграничное трудолюбивое терпение.
-Така баба тебе и нужна, в хозяйстве поможет, с лица симпатичная, а телом дородна, здорова, значит. Так что, сынок, и детишек родит в скорости, внуков моих. Жаль Завид не дождался.
-Да женюсь, мама, я же сказал, по твоему выбору женюсь – раздражённо бросил Богша – готовь свадьбу, коли тебе так невтерпёж.
-То не мне, сынок, не мне. То тебе надо, жизнь впереди, детишкам своим ты кровь свою, да землю отцовскую должен передать.
-Всё, мама, довольно. Я сказал. Сговаривайся.
-Да сговорилась уже. Приданое за ней, что правда, то правда, невелико, но девка она хорошая, а то любого приданого важнее. Верь мне, я жизнь прожила.
-Верю, мама, верю. Ты старшая в роде, тебя, как от предков заведено, послушаюсь.
И чмокнув мать в щёку, одевшись, вышел из избы на улицу.
Запрягая Ярика, немолодого уже мерина, Богша всё старался припомнить, какова она, эта самая Умила. Ведь он точно видал её, отца её помнит, старших братьев тоже. С одним из низ здоровяком Тимшей даже подрался разок, а вот Умилу припомнить не мог. Не мог, и всё тут!
«Ну и ладно, потом увижу» - решил он, и причмокнув направил сани в лес.
А потом он женился.
Сейчас, оставив за плечами десятки лет, Богша понимал, что случилось чудо. Увидав первый раз свою жену в день свадьбы, он в Умилу влюбился. Сразу.
Девкой она была вроде бы и обычной, черноглазой, невысокой, и если честно, не особенной и красавицей. Зато по доброму весёлой, трудолюбивой и на редкость умной. Права была мамка, такую бабу ему и надо.
Как то сразу вошла Умила в его жизнь, вошла в его сердце так, как будто бы всегда жила в нем. Он был счастлив. Они были счастливы.
После первой же ночи Умила отяжелела. Ребёнка ждали к середине зимы. Ждали с надеждой и нетерпением.
Прошло три месяца с честной свадебки. Наступил месяц Грозник[18], и стал он для Богши воистину грозным.
-Дядька Богша! Дядька Богша! Дядька Панок меня к тебе послал. Велел новость худую молвить!
В избу опрометью, словно из пожара, ворвался Местята, племянник старосты Панка. Был мальчишка долговяз и худощав, имел всклоченную рыжеволосую голову и ошалевшие от страха и возбуждения светлые чухонские глаза.
-Молви, коли дядька велел – ответил Богша насторожившись.
Оживлённо болтавшие в избе хозяйки замолчали. Ох, ни к добру, ни к добру прибежал малец. Почти ночь уже. Ни к добру, ясно дело.
-Люди сказывали. Что шиши по Белке[19] ходят. И, как будто в Полоную хотят тащиться. Шестеро их, на двух лодках. Все оружные. Как бы сюда не заявились завтрева. Дядька велел всем за згородкой укрыться. Скотину в лес гнать велел. Дядька Панок торопиться велел, утром ворота в городище запереть надо. Собирай скотину, мы её с ребятами за Большой Мох [20]погоним. А сам с бабами в городец поспешай.
Махом выпалив это, Местята замолчал, и стоял как вкопанный тяжело дыша.
Богша понял: дело плохо, пришла беда. Он сам стоял, как истукан не зная, что делать. И тут заговорила мать:
-Ума, собирай скотину. Богша, скарб в ледник, ледник засыпим – и обернувшись к мальчишке – Спасибо, Местята, дядьке передай, что всё исполним. За скотиной нашей забежать не забудьте.
Затем обернувшись к сыну с невесткой, сказала:
-Пришла беда, затворяй ворота. Ну, чего стоим. За работу. Самое что не есть ценное, в телегу грузи, Богша. Вот ведь бяда, давно такого не бывало.
Заполночь прибежал Местята с сестрёнкой и ещё один соседский мальчишка. Они погнали в общее стадо Богшину корову, двух коз, да десяток овец. Курей и гусей оставили на дворе, авось не передохнут с голоду, да далеко не разбегутся. А сгинут, так и что же? Значит судьба. Крепость не бурдюк козий, раздуться не может.
Всё. В темноте телега с пожитками тронулась в сторону убежища. Матушка правила, сидя на телеге, а Богша с молодой женой шли пешком, неся на плечах мешки со съестным припасом.
Путь был недалёк, и четырёх вёрст нет, поэтому далеко до свету Богша с семьёй прибыл на место.
Место было крепким. Там, где ручей втекал в речку, воды промыли крутой и глубокий овраг. На образовавшемся обрывистом мысу люди и соорудили укрепление. Шагов пятнадцать в длину, да тридцать в ширину. Площадка окружена тыном, довольно старым. Вертикально вкопанные лесины кое-где уже разошлись. Несколько маленьких кособоких низких изб, открытые стойла под навесами, колодец. Крепость выглядела запущенной и неопрятной. Да, так оно и было, расслабились люди за последние тихие годы, не поновляли убежище. Страх потеряли. Но другого укрытия не было, надо сидеть здесь.
За тыном собралось дюжина с сороковицей местного народу. Это были в основном, люди, из ближайших побережных деревень. Бабы с малыми дитями, старики, в общем, те, кто был обузой при быстром бегстве с насиженных мест. Был тут и десяток мужиков для защиты укрепления. Начальствовал над ними староста Панок. Остальные люди вместе со скотиной ушли в леса и болота.
Жители лесных селений предпочитали во время набега мёртвому тыну живой густой лес, где сыскать их было немыслимо, а вот поречники волей-неволей сидели в осаде за стенами.
Ждали до рассвета, но больше никто не пришёл.
-Мужики, затворяй ворота, и оружайся. Скоро явятся, лиходеи – скомандовал Панок, и набранные из толстых досок ворота закрылись. Воротины подпёрли брёвнами. Люди ждали.
Оружия у защитников было мало. Да и что это за оружие? Шлемов не было ни у кого, не говоря уже о кольчугах. Боевых щитов тоже не было. Были охотничьи рогатины с крестовинами, устроенными так, чтобы сдерживать крупного зверя насаженного на кованый, длинною пол-локтя, рожон. Это было единственное действительно грозное оружие. Были засапожные ножи, и, конечно же, были топоры. Каждый имел лук, и каждый прекрасно умел им пользоваться, но… Это были, опять же, охотничьи луки.
Неправ тот, кто думает, будто наши предки мужественно поражали зверя насквозь тяжёлыми стрелами. Милое создание в виде разъярённого кабана, зачастую не может остановить и современная тяжёлая пуля. А про лося, весящего больше полутонны, и говорить нечего. Тяжёлое ранение приводило зверя в ярость, он бросался на врага, и был крайне, смертельно опасен! Поэтому задача была иной: необходимо ранить зверя, дать ему уйти, оторваться от врага. Раненый зверь слабел, истекал кровью и, наконец, ложился. Охотник, между тем, по кровавому следу находил и добивал, рогатиной или топором, истекшую кровью и обессиленную жертву. Вот и луки были соответствующие, простые, лёгкие, довольно дальнобойные, но слабые, не способные причинить практически никакого вреда прикрытому щитом и кольчугой, человеку. Не то, что наборные боевые луки, и стрелы с гранёными бронебойными наконечниками княжеских и городских дружинников.
Да и мужики, хотя молодые и здоровые, не были воинами. Они были сильны, ловки, они умели работать, но они не умели воевать. Вот именно поэтому селяне были сильны только за тыном, а в поле даже один хорошо вооружённый и снаряжённый боец стоил десятка крестьян. Люди понимали это, а потому сидели за рядом заострённых брёвен на высоком речном мысу. Сидели, молились, и ждали.
Дождались.
Как и ожидалось, нелёгкая принесла душегубов со стороны истока. Две лодки, в каждой по трое. Лодки тяжело нагружены, видать, добре пограбили, супостаты. Посудины шли по течению, гребцы лениво работали вёслами только для того, чтобы держать направление, река сама несла низко сидящие плоскодонные дощаники. Шиши держались середины реки, и, казалось, совсем не собирались приставать. Однако, поравнявшись с укреплением, развернули лодки к берегу.
-Ну, ребята, держись – хрипло проговорил староста, и размашисто перекрестился.
Над городищем повисла мёртвая тишина. Примолкли бабы, даже малые дети замолчали, почуяв неладное.
-Что встали! – вскинулся Панок – Бабы с дитями – в избы! Остальные – под стены! Мужики – на тын! Луки готовь, но первыми не стрелять, авось ещё договоримся.
Люди бросились выполнять приказание. Началась суета, закричали бабы, захныкали дети.
-Тише вы! – заорал Панок – Тише, оглашённые! Не полошитесь, Бог не выдаст.
Лодки уткнулись носами в берег. Сверху, с тына, они были прекрасно видны, как видны были и те, кто на них прибыл. От берега до крепости с укрывшимися в ней людьми был меньше четверти версты.
Если шиши пойдут к воротам, им придётся пройти по узкой дороге вдоль высокого обрыва со стенами по гребню. Тут они наиболее уязвимы, в них можно стрелять сверху, или бросать камни. А вот шишам, с низу вверх стрелять не с руки. Сами тати это прекрасно понимали, а потому, выбравшиеся из лодок четверо не бросились к воротам очертя голову, а остановились на пятачке возле начала дороги, шагах в тридцати от стены. Двое оставшихся в лодках, сидели и громко перекрикивались со своими товарищами, сошедшими на берег.
Первым стоял предводитель. Молодой, заросший сивой бородой мужик. На голове главаря красовался островерхий железный шлем без бармицы, собранный из четырёх частей. Тело прикрывала короткая, чуток ниже бёдер, кольчуга, надетая на замызганную стёганную куртку, под которой можно было рассмотреть не менее грязную льняную рубаху. Порты, по летнему времени были обычные, из небеленой домотканой сермяги.
В левой руке он держал круглый щит, а в правой сулицу[21]. За тонкий кожаный пояс шиш заткнул большущий страховидный нож, и топорик с низко опущенной бородкой. Выглядел душегуб не особо и грозно, но по движениям, ухваткам было ясно, что оружием он владеть умеет.
За спиной главаря стоял его помощник, здоровенный черноволосый детина, с изъеденным деренухой [22]лицом. Свой щит он закинул за спину, а в руках держал наизготовку боевой лук, с наложенной на тетиву стрелою. Одетый почти так же, как и водырь[23], он имел кольчугу подлинней, а шлем низкий, полукруглый, преизрядно измятый и исцарапанный.
Двое других остановились в полушаге за спинами главаря и его товарища. Они крепко стояли на ногах. Щиты, чтобы освободить руки шиши поставили возле себя на землю, оперев их на правое колено, а сами, приготовив луки, изладились к стрельбе.
Водырь поднял вверх руку с сулицей, и тати перестали галдеть. Оставшиеся в лодках соскочили с луками на берег.
Вдоль тына, с внутренней его стороны были пристроены мостки, на них и находились защитники. Были на мостках сложенные кучками увесистые булыжники для метания в неприятеля, был там и Богша, сжимающий во вспотевшей руке топор, и со страхом глядевший поверх заострённых брёвен на непрошенных гостей.
Под жердяными настилами, прямо под ногами готовых оборонятся мужиков, прижавшись спинами к тыну, чтобы не попасть под навесную стрельбу татей, сидели и стояли бабы и старики.
Люди вели себя по разному, кто то молился, кто то рыдал, кто то истерически смеялся, ожидая, чем для них закончится это ужас. Но таких было немного, в основном, привыкшие к невзгодам и напастям селяне, терпеливо ждали, что же будет дальше.
Они не боялись смерти, смерть испокон века кругами ходила вокруг них. Смерть от болезни, от дикого зверя или стихии. Им не было страшно умирать, а вот нажитого трудами, подчас всей жизни, скарба, было жалко. Люди были готовы умереть, чтобы оставить своим потомкам очень дорогие и так необходимые им ножи и косы, топоры и пилы. И жалкие серебряные перстеньки, и стеклянные бусы. И саму землю, её право не запустеть, быть обработанной потомками, и приносить плоды.
Богша смотрел на стоящего в картинной позе разбойничьего главаря, и думал:
«Смогу ли я убить его? Смогу ли я убить живого человека?».
Живо представил Богша как ударит он шиша топором вот туда, где кончается ворот кольчуги. Он, Богша, может, он владеет привычным топором ловчее, чем баба веретеном. Парень представил, как брызнет кровь из просечённого горла, как с хрустом отдадутся в рукоять прорубаемые упругие позвонки. Он не раз добивал на охоте дикого лесного кабана, и знал, как это бывает. Но то кабан… А тут человек. Тать, разбойник, но всё же, человек. Сволочь и гад, но он живёт и дышит! Ой, тошно! Ой, как страшно убить человека!
Старший шиш поднял сулицу. Всё смолкло.
-Слышь! Сиволапые! – раздался голос из под стены. Это сказал не предводитель, а тот рябой детина, что стоял с ним рядом.
-Заткнитесь, черви, и слушайте! Мы вольные люди, а это – тать кивнул головой в сторону старшого – водырь наш, Войшелгас, по прозванию Батогас. Я же Дрочила Стрюк. Войшелгас велел передать вам, что люди мы отчаянные, отдайте нам всё серебро да железо, и мы никого не убьем. А добром не отдадите, сами возьмём. Вас перережем, а баб ваших всех переебём[24], а потом кишки им выпустим!
При этих словах, разбойники, потрясая всклоченными бородами, дико заорали и заулюлюкали.
-Слышь! Малый! – закричал со стены опытный Панок – А чего это водырь твой сам не молвит? Али немой?
Переебём – это слово в описываемое время не было бранным. Встречается впервые в Новгородской берестяной грамоте 11 века.
-А он не немой! Он из земли Нальшанской и по-нашему молвит плохо! – простодушно прокричал Дрочила.
-А чего это его сюда принесло? Нечто у себя на Литве нехорошо?
-А не твоё дело! Водырь наш, у князя Будикидаса [25]служит, так что не ваше смердье дело таких людей обсуждать! Сдаётесь или нет? Отпирайте ворота, а нето стрелить вас станем!
-Нам надо подумать! – ответил Панок.
-Не долго! – грозно проорал Дрочила, и обернувшись к Войшелгасу, что то сказал.
Тот кивнул и жестом подозвал к себе остальных. Шиши, прикрывшись щитами, собрались в кучку и стали что-то оживлённо обсуждать.
Панок перевёл дух, похоже, тати не рвались брать на слом крепостцу. Их и так мало, а приступи они к стенам, одного-двух могут и потерять. Лодки же сидят глубоко, награбиться лиходеи, видать уже успели. Надо тянуть время, на ночь под стенами они не останутся, уйдут.
-Кто по-литовски знает?- спросил Панок.
-Я – ответила Ула – я же литовка. Или забыл.
-Улька! Полезай сюда! Поговори со старшим, время потяни, глядишь, и уйдут к ночи сказал Панок.
-Иду – крикнула из-под настила Ульяна, и по приставной лестнице полезла наверх. Оборотившись назад, и увидав, что вслед за свекровью Умила тоже собралась лезть на тын, она бросила через плечо:
-А ты куда? Иди назад! Ты с начинкою, дитё береги.
-Нет, маменька, я с тобой, мне одной ужас как страшно! – и полезла на боевой ход вслед за Улой.
Между тем, шиши, сомкнув щиты, подошли к укреплению, почти вплотную.
-Ну, что, рвань? Надумали? – заорал Дрочила – Или стрелить вас?
И тут, подойдя к краю тына, Ульяна, выпрямившись во весь рост так, что стала видна нападающим по пояс, заговорила по-литовски:
-Кого тут Войшелгасом мать назвала?
Главарь вздрогнул, и подняв голову уставился на Ульяну. Удивление на его, заросшим бородою, лице сменилось интересом.
-Ну, я! – ответил он – Ты кто? Я тебя понимаю. Откуда знаешь мой язык?
-Я Ула. Меня так назвали. Сама же я от крови литовской, из земли Аукшайтской[26], что рядом с Латгалией[27]. Я тут живу.
-Ну, и что? Если ты, подстилка славянская, думаешь, что я уйду, услышав свой язык, ты ошибаешься! Отпирайте ворота, а не то не быть вам живыми! Тебя же, старая коряга, первую прирежу!
-Не лайся, парень! Я не подстилка, я свободная людинка[28] и честная жена. А ты с дружками неправедное деешь. Мы тут люди бедные, взять с нас нечего, разве пару куриц. Вы же, гляжу, уже хорошо погуляли, вона как лодки низко сидят. Ступайте себе с миром, а мы вам еды да браги в путь-дорожку вынесем. Нас тут с сотню наберётся, а вас шестеро всего. Не гневи Бога, да предков, бедных людей не обижай. Если уйдёте с миром, я за тебя, Войшелгас, Богу помолюсь, и добром за добро тебе воздастся!
-Ты что, дура старая, учить нас вздумала?! – проревел Дрочила.
-А ты тут не старший! Ни тебе решать – прокричала Ульяна в ответ – Ну, что, Войшелгас, соглашайся. Без драки уйдёте, да сытыми! А так, чем-то ваш слом ещё закончится? Неровён час, и пораним кого.
Дрочила, наклонившись к самому уху главаря, зло прошипел:
-Зубы, сука, заговаривает, время тянет! Давай, её кончим, а? Чтоб другим неповадно было!
Войшелг внимательно посмотрел на Ульяну и ответил:
-А я с ребятами посоветуюсь. Ты не уходи, жди, скоро ответ дадим!
Шиши ещё плотнее прикрылись щитами, за которыми и скрылся главный. А Ульяна так и осталась стоять, возвышаясь по пояс над бревенчатым тыном.
Стрела, пущенная из боевого лука, попала Ульяне в горло, и она стала заваливаться вперёд, перегнувшись на тыне. Никто не понял, откуда прилетела стрела, так внезапно всё случилось.
Умила, мёртвой хваткой схватила свекровь за рубаху, и пыталась затянуть её назад за тын, не давая выпасть наружу. Она что-то кричала, просила помочь. Но люди, ошарашенные произошедшим, только очумело, в каком-то ступоре, неподвижно смотрели на них. Сам Богша, смотрел на это открыв рот. Он, от неожиданности и ужаса, как и все, неподвижно сидел на корточках под защитой брёвен.
Умила перетащила-таки тело свекрови через тын внутрь, и тут вторая стрела, прицельно кинутая в неё, пробив висок, вышла из затылка несчастной женщины.
Только тут люди пришли в себя. Только тут Панок заорал:
-Мужики! Кидай стрелы! Камни вали! Бей душегубов!
На сгрудившихся шишей упало сразу два десятка стрел. С высокой обрывистой насыпи покатились камни. Из за щитов послышался болезненный вскрик, это чья то стрела, очевидно, нашла брешь в разбойничьих латах. Душегубы, похоже, не ожидали такой реакции от защитников. Убив двух баб, те решили, что люди откроют ворота, и в панике побегут в лес. Но просчитались. А поняв это, прикрываясь щитами, бросились к лодкам.
Уже много позже Богша понял, что его жена и мать погибли по собственной неосторожности. Ульяна наверняка была уверена, что сможет уклониться от стрелы, тем более пущенной снизу вверх. Она не учла только то, что у шишей был не охотничий, а боевой лук. Стрела, пущенная из многослойного, проклеенного рыбьим клеем лука, летит со страшной скоростью и силой. Она легко пробивает с тридцати шагов железную рубаху. Так что шансов увернутся у женщин не было никаких. Но они не были воинами и не знали этого. Как не знали и другие защитники.
Что было потом, Богша почти что и не помнил. Много лет он старательно пытался сгладить из памяти этот момент, и от стыда за себя, что не смог защитить своих женщин, и просто от того, что воспоминания эти были невыносимо мучительными. И Богша почти забыл. Помнил только, что рвался из рук держащих его мужиков, кричал, что убьёт душегубов, всех, всех убьёт… Но это было пустое, не мог он никого убить.
Тогда не мог.
Мать и жену похоронил Богша на сельском кладбище, что на склоне берегового обрыва. Два невысоких курганчика, обложенных диким камнем с крестами на вершинах насыпи, вот и всё что осталось от счастья Богши. Вот и всё.
Через день, когда опасность миновала, люди вернулись в свои деревни, оставшиеся в этот раз совсем нетронутыми. Люди ушли, а Богша остался в крепости. Ему было куда идти, но он не мог заставить себя покинуть место, где последний раз видел живыми свою мать и жену.
-Куда скотину то твою девать, Богша? – спросил его староста перед тем, как самому уйти с укрепления.
-Не знаю, дядя Панок. Оставь меня.
-Ну, ладно, у меня в хлеву отстоится. Ты как очухаешься, ко мне приходи, верну. А то пойдём со мной, а? У меня поживёшь. Правда, пойдём.
-Нет, дядя Панок, я тут останусь. Покамест.
-Ну, воля твоя. Бывай.
И староста с семьёй ушли из крепости. А Богша остался.
Через день, как ушёл староста, Богша услышал с реки весёлые людские голоса. Парень залез на тын, и встав во весь рост взглянул на реку. По реке шли три лодки. Одна большая, и две поменьше. В маленьких лодках сидело по четыре человека, а в большой, которую те, малые тянули на бечеве, двое, в меру сил помогавшие вёслами. Все они были мужики. Все с оружием, но, то были не шиши. Богша понял, что перед ним княжеские люди. Воины.
Богшу заметили, и лодки направились к берегу.
Из уткнувшейся в берег лодки ловко выскочил немолодой, седой, как лунь богато одетый воин. Сложив ладони лодочкой, он громко прокричал:
-Не бойся, парень, я – Давыд. Десятник Новгородского городового полка, а это люди мои.
-А я и не боюсь – в ответ прокричал Богша.
-Ну, и ладно, мои бранники[29] сойдут, да поснедают. А то притомились вёслами махать. – Давыд махнул рукой, и остальные лодки мигом были вытащены носами на берег.
-Дмитрий! – позвал командир.
От большой лодки, схватив на ходу щит, к Давыду со всех ног бросился молодой, чуть старше Богши, белобрысый воин. Был он в чернёной кольчуге из крупных колец.
-Пойдём, в гордец зайдём – сказал Давыд молодому.
И они вдвоём отправились к распахнутым воротам.
[1] Едьба – еда.
[2] Лето от сотворения мира 6859 – 1351 год от Рождества Христова.
[3] Полоная река – ныне река Полонка, приток Шелони.
[4] Богша, во крещении Василий – в описываемое время люди, зачастую, имели два, а то и три имени. В данном случае Богша имя личное, а Василий официальное.
[5] Бармица – часть шлема в виде кольчужной сетки, служащий для защиты шеи
[6] Дивья – удивительно.
[7] Сажень – старинная мера длинны, около полутора метров.
[8] Слом – штурм, приступ.
[9] Но никто постоянно тут не жил – Городище-убежище, это маленькая крепость местного значения, как правило, без названия и постоянного населения.
[10] Шиши – разбойники, грабители.
[11] Солона – река Шелонь.
[12] Кривичи (кровичи) – многочисленное балто-славянское племя, обитавшее на территории нынешних Псковской и Новгородской областей, а так же в Белоруссии.
[13] После удачного набега рати Новгородской – имеется в виду набег Новгорода на Литовские земли в 1267 году.
[14] Опоки – одна из крепостей на Шелони, основанная Александром Невским в 1239 году. Ныне деревня Опоки в Порховском районе Псковской области.
[15] Обжа – древняя мера площади. Одна обжа это площадь, которую можно обработать с помощью одной лошади за световой день.
[16] Расшива – лодка-однодеревка с увеличенными путём «нашивки» досками, бортами
[17] Починок – маленькое, недавно основанное поселение.
[18] Месяц Грозник – Июль.
[19] Белка – река, приток Шелони
[20] Большой Мох – урочище в Дновском районе Псковской области.
[21] Сулица – метательное копьё, дротик.
[22] Деренуха – оспа.
[23] Водырь – командир, предводитель.
[24] Переебём – это слово в описываемое время не было бранным. Встречается впервые в Новгородской берестяной грамоте 11 века.
[25] Будикидас (Будикид) – один из Литовских князей. В позднейшее, время Великий Князь Литовский.
[26] Земля Аукшайтская – Северо-Восточная часть современной Литвы.
[27] Латгалия – Северо-Восточная часть современной Латвии.
[28] Людины – лично свободное население Новгородской республики.
[29] Бранники – воины.