Богша слез с тына, и встретил дружинников возле ворот. Он не боялся, ему было всё равно.
-Ты, парень, смурной какой то – сказал Давыд ,оглядев Богшу внимательным взглядом – ты что, в городце один что ли?
Богша молча, кивнул.
-Чего молчишь, язык съел? Али убогий?
-Не убогий я.
-Тогда говори. Видать, тут у вас, что-то неладное случилось. Говори, не молчи!
И Богша рассказал, рассказал равнодушно и подробно.
-Да, паря, не повезло тебе – почесав в бороде, задумчиво сказал Давыд - Мы за теми шишами от Белки идём. Да они нас, вишь-ка, перехитрили. Мы их на одном волоке ждали, да эти упыри по другому реку та перешли. Четыре дня, говоришь, прошло? Не догоним теперь ушли, суки. Войшелгас говоришь? Слышал про него. Изверг тот ещё! Держись парень.
Много-много лет спустя, Богша не смог бы объяснить, что нашло на него тогда, видать, это была судьба. Стоявший понурясь парень внезапно выпрямился и твёрдым голосом заговорил:
-Боярин! Возьми меня к себе в войско! Возьми, а? Мне Войшелгаса найти надо! Найду и убью. Ты не думай, боярин, я здоровый, в тягость не буду. Я стрелить умею! Лодку там смастерить, переправу наладить, хоть пешую, а хоть конную, я это запросто! Рогатки [1]на привалах ставить стану, плоты вязать! Возьми, боярин! Мне всё одно жизни нет. Возьми, не пожалеешь! Ты не думай, я вольный людин, земля мне отеческая осталась. Соха да пять обж! И истьба [2]своя есть с печкою! Я по-литовски говорить умею! Возьми, воевода, право, возьми!
Давыд внимательно посмотрел на Богшу, и задумчиво сказал:
-Истьба, говоришь? То нимало. Людин? Тож хорошо. Мстить хочешь? А вот это плохо! В войске князю да Городу служат, живота своего не щадя. Про себя воин забыть должен, только клятву ратную помнить должен. Да и вряд ли ты, отрок, коли воином станешь, долго проживёшь на этом свете. Воинов ведь убивают.
-Ништо! Я готов князю служить и Святой Софии! Лишь бы литовцев резать! Лишь бы лютость утолить! Жизни мне не жалко. Верь, воевода.
Давыд серьёзно посмотрел на парня и надолго задумался. Пожевал губами, и, обернувшись к молодому спутнику, спросил:
-Как мыслишь, Дмитрий? Взять молодца?
-А что, командир, и возьми! Видать лютый парень, вона как зыркает, щас трава загорится! – ответил молодец с каким-то странным акцентом.
-Ну, коли так, возьму. Только слушай меня парень! Внимательно слушай. Про волю забудь! Команды выполнять без вопросов, скажу угли есть, значит, есть их станешь! Скажу умри - умрёшь! Лапотинку с собою бери, шлем дам, а бронь сам себе в бою добудешь! Дмитрий, над тобою старшим станет. Слушать его как меня. Последний раз спрашиваю, согласный? Обратной дороги не будет, коли утечь попытаешься, сами убьём, как бешеного пса! Гридня[3] -твой дом, князь – твой бог, воины – твои братья. За измену – смерть! За клятвы преступление - смерть! За оставление товарища – смерть! Согласен?
-Да, воевода, я согласен.
-Тогда собирайся. Литовский знаешь? То хорошо, мне одного литвина порасспросить надо – хищно оскалившись, добавил – С пристрастием! Как звать то тебя, отрок?
-Кличут Богшей, крестили Василием.
-Дмитрий, скажи парню чего взять, и к нам, живчиком! - Резко бросил Давыд, и, развернувшись, молча, вышел за ворота.
-Ну, что, паря, давай знакомится – сказал молодой Дмитрий – зови меня Пекка.
-Почему?
-Меня Пеккой кличут, а крестили Дмитрием! А вообще я из суми [4]поозёрной буду. Ну чего рот открыл? Пошли!
И они пошли.
***
Старый Богша поёрзал на лавке. Он довольно долго сидел неподвижно, но вот что удивительно: ничего не онемело, не болели суставы, не ломило старые кости. Хорошо сиделось Богше, уютно и покойно. И думалось ему всякое, всё больше о прошлом, ибо будущего для него уже не было. И вспоминалось.
***
-А кто такие суми? – спросил Богша у парня.
-Не «суми», а «сумь» - поправил Пекка – мы чухонского языка люди, только живём отсюда далёконько, возле моря, да по рекам на полуночь. Рядом с нами Ижора да Карела ещё живут.
-А как же ты в войско то попал?
-А просто. Как и ты. Батька мой в нашем роду самым главным был. Вы, русские, его вождём бы назвали. Род наш жил на реке Сетуе[5]. Там леса на диво дремучие. Зверя били, рыбу ловили, да на реку Неваёку [6]ходили торговать со свеями и людьми Новгородскими. Но свеев жадность видать одолела, поднялись они по Сетую, весь мой род вырезали, стойбище сожгли. Я же, тогда чудом в лес утёк. Мне десть годочков в ту пору было. А как свеи ушли, так я до Неваёки на челне сплавился, да к дяде Хоту пришёл. Дядя Хот, хотя сам из Словен Новгородских[7], но батьке моему другом был, жил он крепко, за тыном, не то, что мы, вот его свеи и не тронули. Я хоть и малый тогда был, но из рода знатного, вот меня Хот и отправил в Новгород, ко двору княжескому. Тогда Василий Ярославичь [8]княжил, он меня при дружине оставил. Так-то. Ладно, хорош болтать. Собрал одежину? Двинули.
С Пеккой они подружились как-то сразу. Всего то и было у Богши два друга, Пекка и Нечай. Оба они пали в бою, как и полагается настоящим воинам. Изборянин Нечай был убит во время лютой конной сшибки с татаровьями и Владимирцами. Случилось это тогда, когда родные дети Александра Невского спёрлись не на жизнь, а на смерть за власть над землёю. Пекка погиб позже, много позже.
А вот Богша умирает мирно, от старости. Не среди яростных криков и конского ржания, ни от калёного железа или харалужного[9] меча. Миновали они старого воина, как миновали воинские хвори да гнев княжеский.
Тот, первый день службы в войске готовил Богше ещё одно страшное испытание.
В большой лодке, куда они с Пеккой и залезли, на дне среди тюков лежал связанный по рукам и ногам человек с кляпом во рту. Он был в сермяжной рваной одежде, весь в ссадинах, и с огромным синяком под глазом.
-Кто это? – спросил Богша.
-Не ведаю – усмехнулся Пекка – вот ты вечером у него сам узнаешь. На русском он не говорит, а говорит на литовском. Ты и перетолмачишь. А вообще он шишок. От Войшелковской ватаги на Белке отстал. Его местные по балде приголубили, да и повязали. А как мы пришли, так этого упыря люди Давыду отдали.
Пекка пнул пленника ногой, обутой в кожаную поршню. Тот завозился на дне лодки, и замычал, сверкая неподбитым глазом.
-Еби лёжа[10], паря! – проговорил Пекка – Скоро тебя развяжут, только вот лучше тебе не станет. Эх! Отдали бы тебя мне! Я бы, ужо, позабавился – и он яростно прошипел что-то на незнакомом языке.
Богша во все глаза смотрел на отрока, и на какой-то миг ему показалось, будто светлые глаза Пекки загорелись яростным кровавым огнём, столько ненависти было в этом взгляде.
Наступали сумерки. С передней лодки послышался крик Давыда:
-К берегу правь! Привал!
И лодки уткнулись носами в отлогую песчаную отмель. Богша сразу узнал это место. Шагах в полусотне отсюда, на мыске берегового откоса жила известная всей округе знахарка.
-А чего мы тут встали? – удивлённо спросил он у Пекки – Там, чуть дальше, пристань маленькая есть. Там удобней!
Тот дико уставился на Богшу.
-Ты чего, паря, не знаешь, что там Чухонка живёт! Сильная ведьма, сильнее колдунов вотских! [11]Если захочет, сглазит тебя так, что у тебя хер на лбу вырастет! – и внезапно первый раз за время знакомства, перекрестился – Да, парень, ты меня тут Дмитрием зови, а нето узнает ненароком чухонка моё родовое имя, и карачун мне может настать. Она с самим лемпо[12], говорят, водится!
-Да нет же, Пе… Дмитрий – возразил Богша – не колдовка она вовсе. Людей лечит. Мы к ней батьку моего привозили, когда он простыл, да перхать начал. Я у чухонки в избе был. Икон в избе у неё страсть как много! Как чухонка зыркнет на болящего, так сразу и скажет, жилец он или помрёт. Посмотрела на батьку моего и сказала, что поздно, мол, привезли, помрёт, мол. И помер.
-Лечит, знаю. А всё же боязно. Не боюсь я людей, Богша, а колдунов страсть как боюсь. У нас на Сетуе колдуны такое выделывали… Страшно.
Меду тем, из лодок достали котёл с таганом, мешочки со снедью, и козий бурдюк с брагою. Развели костёр. Пока грелась вода, двое воинов, достали из лодки дель[13], длинною локтей с десяток, и прошлись с нею вдоль берега. Рыбы на варево хватило с избытком.
А как уха доспела, начали есть. По кругу пошла деревянная миса с брагой, заработали деревянные ложки. Богша сидел в общем кругу с воинами, и ел и пил.
Совсем стемнело, когда Давыд велел подкинуть в костёр сучьев потолще. Пламя, вспыхнувшее с новой силой осветило лица сидящих у костра, и казались они, эти лица, добрыми и уютными.
-Ну, что, пора шиша поспрошать о том, о сём – сказал Давыд – тащите сюда эту гниду. А ты, Буй, косарь [14]в огне кали.
Буй, рябой здоровяк, молча и мрачно, кивнул головой. Похоже, что предстоящее действо было ему не очень-то по душе.
Шиша приволокли, бросили на землю возле костра, и вырвали изо рта грязную тряпку. Допрос начался.
Такого кошмара Богша ещё никогда не видел. Пытка огнём была ужасна. Давыд задавал литвину какие-то вопросы, и казалось, что ответы на них совсем не интересовали командира.
Малиновый от жара, огромный косарь, терзал тело несчастного шиша. Сначала ему прижигали пятки, а когда от дикой боли он терял сознание, отливали водой и снова пытали. У костра омерзительно воняло смесью мочи, испражнений и палёным мясом. Пленный дико и хрипло нет, не кричал, а нечеловечески выл. В свете костра, казавшиеся совсем недавно такими уютными, воины, выглядели уже не людьми, чертями в аду. Казалось, это не люди мучают другого живого человека, а злые духи терзают души грешников калёными кузнечными клещами.
Богшу трясло от ужаса, его рвало, иногда парень почти терял сознание, но несмотря, ни на что, он толмачил. Что он переводил Давыду он и сам не понимал, но, старшой, очевидно, был доволен.
Когда шишу раскалённым ножом стали один за другим отрезать пальцы на руке, Богшу самого пронесло как утку. От ужаса он стал заваливаться на бок, но там Пекка поддержал его подмышку, и шепнул:
-Держись, паря!
Богша устоял. Между тем шиш, похоже, от страданий лишился рассудка, он засмеялся, что-то быстро заговорил, и потерял сознание.
-Отлейте свинью! – приказал Давыд.
Ещё один воин, по имени Буня, схватил было кожаное ведро, но, вместо того, чтобы бежать к реке, встал, как вкопанный. С изменившимся лицом, он вдруг, поднял руку, указывая корявым пальцем куда-то в темноту. Все обернулись, и застыли.
Из темноты к ним, казалось, приближалась сама смерть. Сгорбленная старуха с посохом в руках молча и страшно подходила к костру. Она приближалась неторопливо и спокойно. Всё ближе…Ближе…Ближе.. Огромный, как наковальня, подбородок, нос, нависающий надо впавшим безгубым ртом, и огромная лиловая бородавка над глазом. Старуха была поистине ужасна.
Богша узнал её. Это была Чухонка.
Она подошла к людям, внимательно оглядела несчастного пленника, а потом, подняв глаза, посмотрела на воинов. Остановив взгляд на Давыде, она заговорила довольно приятным, низковатым, совсем не старческим голосом:
-Утомили вы меня, Давыд. Сколько можно мучительством заниматься?
-Так, то шиш, мы тут с ним по воински толкуем. Душегуб он и сволочь. Жалеешь ты его, что ли? А, Чухонка?
-Дурак ты, Давыд. Я в первую голову тебя, да твоих людей жалею. Негоже лишний раз зверствовать. Я понимаю, то дело ваше, воинское, и не мне, старой, в него лезть. Ты же всё что хотел от шишка получил – и старуха, почему-то кивнула головою в сторону Богши – Оставь его. Негоже в зверя превращаться, ох негоже, Давыд. У него уже нет души, душу вы из него уже вышибли. Осталось только тело, и оно страдает. Страдает напрасно. Отпусти его.
Давыд опустил взгляд, но всё же, сказал:
-Тебе-то что до этой падали? Коли хочешь, себе забери, вылечишь, он тебе служить станет. Нам не жалко. Правда, ребята?
Все молчали. только огонь трещал в костре, да всхлипывал, мелко трясясь, несчастный литвин.
-Давыд, Давыд! – проговорила старуха – Вы же воины, ваше дело убивать. Но нельзя становиться зверями! Ты понимаешь, о чем я. Пожалей его. Придёт время, и тебя Бог пожалеет. Вели убить несчастного, освободи его от боли. Он тебе больше не нужен.
Давыд молча смотрел в огонь, отблески пламени играли на его лице, и от того становилось оно то страшным, то жалобным. Не меняя позы, командир приказал:
-Дмитрий, добей!
Пекка вынул из потёртых кожаных ножен непривычного вида нож. Он подошёл к шишу, и наклонившись к самому уху страдальца, что-то негромко сказал на незнакомом языке, а затем, коротким ударом в горло убил несчастного. Кровь, хлынув, залила руку убийцы. Тело шиша выгнулось карамыслом, по нему пробежала мелкая дрожь, и литвин затих навеки.
-Ты довольна, Чухонка? – спросил старуху Давыд.
-Нет, по мне бы, вообще никого убивать не надо. Но в этом мире по-другому не бывает. Ты поступил правильно.
Старуха оглядела замерших воинов, и остановив взгляд на Богше сказала:
-Я тебя знаю, парень. Ты Василий, тебя Богшей кличут. Что же, ты сделал свой выбор. Ты мог бы остаться дома, и жить как все. Но ты сам, без принуждения, выбрал свою судьбу. Знаешь, чтобы там, за порогом жизни, увидеть любимых, надо в первую очередь остаться человеком. Да, человеком, ибо зверь не попадёт туда, где живёт любовь. И помни, для воинского человека самое страшное быть безжалостным. Надо – убей, а если можно не убивать – пожалей. Больше не будет, Богша, в твой жизни великого горя. Но и счастья в ней у тебя не будет. А почему так, сам в старости поймёшь. Запомни мои слова, пригодится.
Старуха собралась было уходить, но неожиданно, снова обернулась к дружинникам. Она нашла глазами Пекку, и вдруг заговорила с ним на непонятном языке. Чухонка говорила довольно долго, и среди непонятных слов, часто слышалось то, что все слышали раньше. Это было его имя. Пекка.
Отрок изменился в лице, побледнел, а потом покраснел, глаза Дмитрия стали большими и испуганными, а потом потухли. Он так и стоял, опустив как плети, безвольные залитые кровью, руки.
Чухонка подошла к парню, погладила того по голове.
Внезапно, Пекка всхлипнул, и, закрыв рукою глаза, опрометью бросился в кусты.
-Ты что, старая, моих воинов пугаешь? – спросил Давыд.
-Не бойся, он вернётся. Я вот уйду, и он вернётся. Из отрока сего добрый воин получится, честный – ответила чухонка, и на её уродливом лице, в неверном свете огня, отобразилось что-то наподобие улыбки.
-Да, Давыд - продолжила она – вы бедолагу этого выше по склону закопайте. Стара я могилу рыть. Уважьте уж бабку. Я потом за него помолюсь. Удачи тебе, и воинам твоим удачи. Без удачи в вашем ремесле – верная смерть.
И медленно, опираясь на палку, ушла во тьму. Как только сгорбленная фигура старухи скрылась из виду, напряжение среди людей сразу спало.
-Во напугала, дура старая – прошептал, утирая рукой со лба пот Буня.
-Сам ты Буня, дурак – спокойно, и даже как-то умиротворённо отозвался Давыд – у неё в мизинце ума больше, чем в твоей патлатой башке. Закопайте, ребята, шиша, где она попросила, да спать ложитесь. Со светом в путь нам. Давайте, давайте, живенько. А ты, Богша, останься разговор есть.
Воины ухватили покойника за ноги. А затем, оживлённо переговариваясь, поволокли его в темноту.
-Ну, что, паря, первое испытание ты прошёл – сказал Давыд Богше, когда они остались одни – Может и выйдет из тебя со временем, гридень добрый. Шиша то мы порешили, чтобы тебя проверить. Кабы не ты, довезли бы до Порхлого городка[15], да запродали в холопы, глядишь, и живым бы остался. Тебе, отрок, теперь с этим жить. И это тоже испытание.
Вот тут Богша не выдержал. Он тихо и горько заплакал, словно обиженный ребёнок. Он плакал навзрыд, давясь соплями, и размазывал по лицу слёзы ладонями.
.-Ну, ну, воин! – мягко сказал Давыд – Не ты первый, не ты последний. Первый раз все так. Привыкай. Ремесло наше такое. Страшное ремесло. Имей в виду, тебе повезло! Чухонка сказала, что ты в старости помрёшь, а она просто так ничего не говорит. А коли сказала что, значит о том, ведает. Так что служи, отрок.
И Богша стал служить.
Давыд на глазах Богши налетел на литовскую стрелу, через два года после того, как взял парня в войско. Они тогда нагнали набежчиков возле Кошкина Городка. [16]В скоротечной схватке литовцев перебили всех до последнего, а вот десятника потеряли. Нашла стрела свою щёлку между бармицей и кольчужной рубашкой. Жаль Давыда. Добрый был командир.
И потекли годы. Сначала, пока Богша был молодым, ему казалось, будто время неторопливо, словно старая бабка, бредущая по грибы. Но чем старше и мудрее он становился, тем скорее бежали дни, превратившись к старости из неторопливой лесной речки в бурный поток весеннего лютого половодья. И вот сейчас в последние часы уходящей жизни, его прошлое казалось уже мимолётной молнией, разорвавшей чёрное небо небытия. Он помнил всё, но ничего не мог изменить, да и не хотел.
Попав в Новгородское войско, молодой парень поначалу даже не представлял себе, насколько трудна и опасна жизнь профессионального воина. Голод, холод, страшная нечеловеческая усталость, усталость не только бренного тела, но усталость духа, что была для Богши едва- ли, не самым страшным испытанием, сопровождала всю его боевую беспокойную жизнь.
Поначалу, Богшу поставили на побегушки к одному из дружинников, звали его Моисей Сопля. Противный был мужик, не столько учил, сколько заставлял молодого отрока обихаживать своего коня, да чистить бронь и точить оружие. Но Богша терпел. Терпел, и как мог, учился.
Учился управлять конём, что было делом совсем не простым. Боевого коня надо тоже готовить к войне, долго и настойчиво. От коня зависела сама жизнь всадника, это тебе не покорный рабочий сельский мерин, дело коего безропотно тащить соху или телегу. И это было для молодого воина самым трудным делом.
С оружием было попроще, занимаясь ремеслом плотника, Богша незаметно выработал у себя отличный глазомер, и безошибочную точность в движениях. Топором он и так владел отлично, и хотя приёмы владения боевой секирой были иными, чем при мирной работе, изучить их было не очень сложно. Нож и лук тоже насквозь привычные для любого мужика вещи, поэтому после тренировок отрок освоил и их. Он даже нашёл свой «конёк», научившись бесподобно метать ножи на скаку с обеих рук.
А вот копьё, щит и меч давались парню с трудом. Особенно копьё. Сколько пота, крови из стёртой до мяса задницы, огромных лиловых синяков после падений с норовистого коня пришлось перетерпеть Богше! Попробуйте-ка на скаку работать копьём, и при этом держать строй, не теряя контроля, за своенравной лошадью. Это было трудно, чертовски трудно!
Да и к кольчужной броне, хотя и была она лёгкой и почти не сковывала движений, пришлось привыкать довольно долго.
Неудивительно, что только через полтора года, после начала своей службы, Богша первый раз сам поучаствовал во встречной конной атаке.
Это было очень страшно. Тот липкий, тягучий страх старый воин помнил до сих пор. Как же тогда не хотелось умирать! Казалось, будто вот тот, вопящий литовец в шапке с лисьей опушкой вместо шлема, непременно проткнёт Богшу своим копьём. И всё исчезнет, и ничего больше не будет, и он, Богша умрёт не отомстив.
Гнедая, с белым пятном на лбу ,кобыла Белка, вытянув вперёд морду, с раздувающимися от дыхания ноздрями несла отрока вперёд. Несла на встречу казавшемуся таким огромным и страшным калёному рожну литовского копья.
Люто вопили люди, и свои, и чужие. Стучали, выбрасывая комья влажной земли конские копыта. Хотелось, чтобы всё скорее закончилось, так или иначе, настолько невыносимо было ожидание сшибки. Пришпорить лошадь, приподняться на стременах и скорее добраться до врага, а там как судьба решит! Но нельзя. Богша свято помнил вбитое в голову, словно клин в дерево, правило: упаси Боже в атаке потерять строй! Вывалившись из строя, ты не только подставишь себя, ты откроешь тех, кто скачет рядом с тобой.
Богша внутренне сжался и сосредоточился на Белке. Только бы не потерять управление кобылой. Куда бить своим копьём он почти не думал. Строй, строй, держать строй! Этой мысли он подчинил всего себя, и, возможно, тем спас свою жизнь.
Конная сшибка скоротечна. Мгновение ожидания удара, и… Всадников перенесло сквозь строй неприятеля. Встречный литовец не попал в Богшу, но и Богша не задел врага.
Когда же новгородский десяток развернулся для обратной атаки, воины увидели, что литовцы прямым ходом скачут к лесу. Потеряв строй и ратный запал, они уходили от боя. Полтора десятка изгонщиков, драпали во всю прыть, спасая свои жизни.
Их никто не преследовал. В схватке никто не погиб, обошлось несколькими поломанными копьями, а полон и телеги с награбленным, литовцы оставили на поле боя. Цель была достигнута, наскок отбит. Теперь они долго не сунутся в эти места.
Сколько потом было подобных атак, Богша, конечно же, и не помнил. Уже много позже, набравшись опыта и много повидав, он понял, что та первая сшибка была совсем не страшной. При конном лобовом ударе опытному воину поможет и щит, и копьё. Вражеский рожон можно отвести своим, или принять под углом на щит. Обычное дело. Редко в сшибках гибли опытные воины.
Гораздо страшнее конные лучники. Убитый стрелой конь, падая на всём скаку, сбрасывал хозяина, а зачастую и подминал его под себя. Именно в подобных стычках гибла и калечилась основная масса бойцов конной кованой рати.
Шло время, недели слагались в месяцы, а месяцы неумолимо превращались в годы.
Походы, сражения, стычки, малые и большие, бескровные и кровавые. Гоняли набежчиков из земель литовских, набегали сами. Усмиряли мятежных чухонцев[17], и порубежных, и своих. Резали шишей на путях купеческих. Грабили земли чужие, и защищали свои.
Сделавшись гриднем, Богша стал богатеть. Военная добыча была немалой. Он не любил разгульной жизни, которой зачастую предавались воины после походов. Не пил он и хмельного, медовый дурман не нравился Богше. Всю добычу, полученную в походах, он превращал в серебро, а серебро то отдавал в рост надёжным купцам Новгородским. Иные торговые люди сгинули вместе с его серебром невесть где, а иные успешно расторговывались в чужих землях, и приносили Богше неплохой доход.
Не прошло и пяти лет, как он был уже в старшей дружине городового полка. Одевался богато, оружие и кони у Богши были самые лучшие. И ходил он по городу гоголем, и бабы смотрели ему в след.
И всё же он был воином, пофорсит месяц другой, и снова в поход. И опять кровь, драка, яростные сшибки и осады. А ещё холод, голод, болезни от плохого питания и боевые раны. Был Богша немецким мечём сечён, колот стрелою чухонской, да рожном литовским уязвлён два раза. А сколько раз легко попятнан был, то и вовсе не считано.
***
Старик Богша заёрзал на лавочке, пристраивая поудобнее уже плохо гнущуюся от старости, спину. Собака у его ног тихо заскулила, и, прижавшись к ногам хозяина, запрокинув голову, печально и тоскливо посмотрела на него.
-Ничто, Белка, ничто – ласково прошептал Богша, погладив по голове собаку – Мне помирать совсем не страшно, вот только муторно что то. Ничто.
Он смотрел в угасающее серое вечернее небо. Там, над рекою, своим узнаваемым рваным полётом, кружила летучая мышь. Когда появился ястреб, Богша не заметил. Пестрая молния свалилась с неба на летучую мышь, стараясь схватить её когтистыми лапами. Но та, скинулась в сторону, и птица, промахнувшись, едва не угодила в воду.
Ястреб снова и снова, то набирая высоту, то камнем падая вниз, старался достать добычу. И всякий раз мышь ловко уворачивалась от гибели. Казалось, что птице вот-вот надоест гонять вёрткую жертву, и она уберётся восвояси. Но Богша знал, что ястреб изучает свою жертву, и скоро для несчастной мыши всё будет кончено. Финал наступил быстро. Угадав направление очередной скидки, птица, бросилась наперерез, схватила мышь, и молниеносно скрылась с жертвой в береговом кустарнике.
Богше подумалось, что скоро его не станет, а жизнь продолжится. Жизнь, где есть охотник, и есть добыча. Жизнь, где жестокая смерть, даёт другую жизнь. Ведь не съев мышь, сам ястреб умер бы с голоду, не оставив потомства, и перевелись бы на земле эти красивые жестокие птицы.
«А кем был я? Жертвой? Охотником? – думал старик – Как будто охотником. А может, и нет. Хорошо ястребу, он не умеет думать. Он убивает, чтобы съесть. Убивает без жалости и сожаления, и в то же время в его поступке нет жестокости, есть просто желание кормиться, а значит, жить. А я? Был ли я жесток? Да был. А был ли я безжалостен…»
***
Да, он был жесток. Первые годы в дружине его просто пожирало чувство мести. Он яростно желал найти Войшелгаса, и рассчитаться с ним за всё. Попадись ему в руки литвин, Богша медленно резал бы его на куски. Но негодяй не попадался тогда, не попадался он и после, и даже слухов о нём не было. Исчез Войшелгас, словно в воду канул. Или в болоте утоп, или сгинул от скорой хвори, а может, достала душегуба охотничья острая стрела. Богша ярился, не в силах смирится с тем, что не может отомстить кровному врагу своему.
И горе было тем литовцам, которые попадали в его руки. Пощады не было не только пленным воинам. Казалось он, не имея возможности, дотянутся до Войшелгаса, мстил всем литвинам, ливам и латгалам без разбора. Старикам, старухам, бабам. Вот только малых детей Богша не трогал, отшвырнёт ногой ребёнка от тела зарезанной матери и уйдёт. Уйдёт, зная, что маленький человек всё равно обречён, без родителей малышу не выжить. Сколько раз, понимая это, Богша давал себе зарок добивать и детей, чтобы смерть их была, по крайней мере, быстрой, но не мог. Не поднималась рука. Сколько сирот оставил Богша в тех землях, ведают лишь Бог да Дьявол.
Дикий среди диких, Богша совсем не выделялся своей жестокостью среди других воинов. Были люди и пострашнее. Тот же Пекка. Сумин не просто резал свои жертвы, он их мучил. И если была возможность, мучил долго. Вот уж после кого не оставалось ни одной живой души. Если Богша убивал только людей литовского языка, а чухонцы и русские, например, зачастую отделывались пинком, или ударом тупой стороной копейного древка, а потом шли в полон, то Дмитрий, как все в войске уже давно звали Пекку, предпочтения никому не являл. Он резал всех, пока не надоест, и лишь только потом вязал пленных на продажу.
- Отчего ты, Пекка, детей режешь? Неужто не жалко? – спросил как то Богша друга.
Пекка посмотрел на Богшу, и в глазах его блеснули злые огоньки.
-Жалко? Нет, совсем не жалко. Кто пожалел моих братьев и сестёр там, на лесистых берегах Сетуя? Скажи, Богша, кто? Жалел ли свей [18]мою сестрёнку Пилви, которой и пяти годов от роду не было, когда насиловал и в зад и в перёд, как ты думаешь, Богша? Кто жалел моих родовичей, коих, числом не
меньше трёх десятков, перебили в стойбище люди короля? Да не просто перебили, а умучили до смерти. Я плачу тем же, и мне совсем-совсем, никого не жаль. Моё дело не жалеть, пускай попы жалеют, моё дело мстить. Мстить с выгодою для князя, которому честно служу. Сам посуди, вырастет этот недорезанный ребёнок, и как я, тоже начнёт мстить. На княжескую землю придёт. Княжеских людей убивать и разорять станет. Выгодно то князю и Городу? Так то. Не жалко мне, Богша, княжеских супротивников убивать, ни нынешних, ни будущих. Под корень их, под корень! Кто против князя пошёл, то враг мне, а врагов я щадить не привык, и не стану. Я, как и ты, клятву давал, и от неё не отступлю. Осудишь ли меня за это? – И Пекка посмотрел другу в глаза.
Богша положил руку на крепкое Пеккино плечо и промолчал. Больше подобных разговоров они не заводили. Да и возможности особой не было, судьба надолго развела их. Пекка остался в Новгородской дружине, а Богшу отправили в Плесков[19], где он и осел на долгое время.
Хотя сказать, что он осел в городе, было бы неправильно. В самом Плескове он бывал редко. В основном служил он по городкам порубежным, да по окрестным крепостям, и редко теперь он скакал на лихом коне в конные сшибки. Его задачи теперь были совсем другие.
Пребывая в дружине, и не имея тяги к разгульной жизни между воинскими походами, Богша от скуки научился читать и писать. Но его не привлекали богословские книги, коих в то время было большинство, он их почти и не читал. Однако, в отношениях с купцами, коим Богша ссужал серебро, грамота была необходима, как и счёт, и он выучился считать. Премудрая грамота давалась ему легко, и вскорости, привыкшая к боевому топору и копью рука уверенно писала буквицы, слагая их в слова.
К слову сказать, в те времена грамотных людей было довольно много, и совсем не редкостью были грамотеи даже в далёких от крупных городов посёлках. Да и многие бабы уверенно царапали на бересте записочки своей родне, и через купцов их отсылали в иные города и веси. Читать и писать умели многие, а вот считать мало кто умел, разве что мытари [20]и купцы, да и то далеко не все. И те и другие извлекали из того большую выгоду, стараясь нагреть ближнего, себе любимому, на пользу. Однако, с Богшей такие дела не проходили. Он легко находил обман, а затем долго и обстоятельно бил проходимцу морду. Дело заканчивалось тем, что надувала платил Богше за обиду приличный откуп.
Заметив это, многие его сотоварищи из дружины просили Богшу в подобных мудрёных делах помочь. И он помогал, ему это нравилось, тем более, что с каждым удачным разоблачением вороватого купчишки или ростовщика, его авторитет только рос.
На седьмой год службы в младшей дружине появился новый отрок, мадьяр, на родине звали его Михай. Младший сын в знатном, но обедневшем роде, он решил поискать счастья вдали от родины, и через Киев, нанявшись в купеческую охрану, с торговым караваном, попал сюда, в негостеприимные северные земли.
Родившийся недалеко от города Ньир, где жило много русин, Михай с детства знал их язык, а потому храброму молодцу, обученному владеть оружием и боевым конём, не составило труда осесть в княжеской дружине, и вскоре, перекрестившись в православие, сделаться в ней своим человеком.
Однажды, когда в очередной раз, дружинный десяток отправился в объезд неспокойного порубежья Шелонской пятины, вечером к костру, где обосновался Богша подошёл Михай. Спросив разрешение, и получив таковое, он уважительно обратился к Богше:
-Удачи и благ тебе, Богша! Разреши спросить кое о чём?
-Отчего же нет? Коли не зазорно мне, отвечу, люди мы свои, у одного костра сидим.
-Слыхал я, что ты преизрядно грамоту русскую знаешь, да счёт, то верно?
-Знаю грамоту. И счёт знаю. Всё верно.
-Послушай, Богша, а давай ты меня научишь, как в город вернёмся.
-Миша, я тебе не дьячок владычный, и не поп. Отродясь я школяров не учил. Я воин. Да и времени нет. Сходи в любой монастырь, там за мзду малую научат с радостью и почтением. Али денег жалко?
-Нет, денег мне не жалко, хотя я и не богат. В войске всего полгода. Вот только думается мне, что воин воина скорее научит не только топором махать. Да и я могу тебе отплатить равно.
-Равно, это как? – заинтересованно спросил Богша.
-А вот как. По русски я говорить могу сносно, но, ни читать, ни писать не умею, меня не учили. Зато с детства наш приходской священник, отец Ласло, накрепко вколоти мне розгами в задницу премудрость латинскую. И читаю, и считаю и пишу свободно. Ты меня русской грамоте обучишь, а я тебя латинской. Чем не выгодный обмен? Ну, что, идёт?
-А ты, паря, не дурак! – со смехом ответил Богша – Дотумкал, чем меня взять! Ну, молодца! Идёт.
Тогда по рукам?
-По рукам! Только скажи-ка, Миша, как учить меня собрался, разве у тебя книжка есть, по которой язык сей постичь можно?
-Лучше. Есть у меня писание кесаря византийского, «Тактика» называется, воина знатного Льва[21]. Книга сия, нам, воинам, полезна весьма и уместна. И ещё кое-что у меня есть. А грамматику я сам помню, хоть ночью разбуди. Недаром старик Ласло на меня целую рощу прутьев извёл.
Через год Богша и читал, и писал на латинском вполне уверенно. Только вот говорил плохо, не с кем было речь тренировать. Михал, послужив в дружине около двух лет, отправлен был для охраны посольства боярского, в городишко Москов, к князю тамошнему, Юрию, внуку Александра Ярославича. Но назад не вернулся, почувствовал видать хитрый мадьяр, что землица Московская в силу входит. Женился на девке роду старого боярского, да так в Москве и остался.
***
У Богши затекли ноги, он встал с лавки, почесал поясницу. Огляделся. Кругом были привычные деревянные, почти все построенные его руками, полуземлянки, крытые дёрном, чтобы не загорелись от огненной стрелы. Землянки, загоны, избы и стены… Стены. Он сам строил эти стены, строил крепко и умно. Посторонние, попавшие в укрепление, дивились, как обычный тын может быть почти неприступным. Как умно устроены стрельницы на стенах, как укреплена дикими камнями от осыпания крутая насыпь, как прочно устроены ворота. Он сам строил эти стены, потому, что умел стены разрушать. Богша с первого взгляда видел все сильные и слабые стороны любого укрепления, и постарался в этой малой крепостце устроить всё как можно правильнее и безопаснее для её защитников. Недаром много лет старик занимался осадами и подкопами, переправами и засеками, приступами и обстрелами. Чтобы с малыми потерями взять на слом крепостные стены, надо в совершенстве знать, как они устроены. Он знал. Знал как никто другой, ибо почти два десятка лет был главным порочным [22]мастером.
Несть числа немецким и литовским замкам, взятым с помощью хитроумных машин Богши. Несть числа их защитников, проклявших его.
Старик вздохнул, смеркалось всё быстрей. Его время уходило. Собака, так и не притронувшись к утке, с тоской смотрела на хозяина. Богша подошёл к воротам, и приоткрыл створку. Сегодня он умрёт, и если ворота будут закрыты, то, как люди, пришедшие сюда завтра, попадут внутрь? Непросто перелезть через заострённый тын, ещё сложнее сломать ворота, даже если никто тебе не мешает. Зачем создавать проблемы другим? Пусть заходят. Им жить.
Медленно он шёл к своей лавке и невольно думал о том, что совсем неплохо было бы заново переделать засов на малой калитке, устроенной в полотне основных ворот. А ещё неплохо бы на береговом участке тына выстроить срубную клеть, да засыпать эту клеть землёй, а на вершине той клети поставить пращу великую, называемую в землях латынских смешным словом «требушет», или как писано в книгах о делах воинских, франдиболу. А по-русски «порок». И тогда камни, кои машина мечет, не позволят ни одной лодке по реке пройти, а тем более высадится вблизи крепостцы чужим людям.
[1] Рогатки – заострённые вкопанные в землю колья.
[2] Истьба- постоянная изба со сложенной печью.
[3] Гридня – помещение, где проживали гридни, воины княжеской дружины, казарма.
[4] Сумь (суоми) – финское племя.
[5] Река Сетуй – река Волковка, приток Невы. Протекает в Санкт-Петербурге.
[6] Неваёка – река Нева.
[7] Словене Новгородские – славянское племя, обитавшее на современных северо-западных территориях России.
[8] Василий Ярославович – князь Новгородский в 1272 – 1276 годах.
[9] Харалуг – русский аналог Дамасской стали.
[10] Еби лёжа – в описываемое время выражение не было бранным. Современный аналог «не выделывайся, будь как все». Встречается в берестяной грамоте 12 века, найденной в Старой Руссе.
[11] Водь – финское племя, обитавшее на территории современной Ленинградской области.
[12] Лемпо – в финском фольклоре, злой дух, демон.
[13] Дель – рыболовная сеть.
[14] Косарь – большой, универсальный грубо выкованный, хозяйственно-боевой нож.
[15] Порхлый (пыльный) городок – крепость, основана Александром Невским в 1239 году. Ныне город Порхов.
[16] Кошкин Городок – крепость, основана Александром Невским в 1239 году. Заброшена. Ныне Гора Городок в Порховском районе Псковской области.
[17] Чухонцы (чудь, чудины) – общее название прибалтийских и финских племён в древней Руси.
[18] Свеи – шведы
[19] Плесков – ныне город Псков.
[20] Мытарь – сборщик налогов и пошлин.
[21] Писание кесаря византийского, «Тактика» называется, воина знатного Льва – имеется в виду трактат византийского императора Льва шестого Мудрого.
[22] Пороки (ударение на первое О) – общее название осадной техники в древней Руси.