повредит, но мы не заплатим тебе за риск, а жизнь ты можешь потерять. Зачем тебе это?
-Не обижай меня, достопочтенный! – сверкнув чёрными глазами, заговорил Мордка – Не обижай, я этого не заслужил. Разве смею я попросить у вас деньги? Не только за вас я собираюсь драться, но в первую очередь за себя, за своих женщин, за своих потомков. У моего народа давно отобрали родную землю, ты это знаешь. В Гишпании, откуда я родом, остались у меня четыре дочки, да жена Ривка. Кто будет кормить их? Никто, только старый Мордка. Если немцы возьмут город, меня неизбежно ограбят дочиста, а скорее всего и убьют. Убьют за то, что я жид. Кто тогда будет кормить моих женщин? Никто. Они умрут с голоду, или пойдут по рукам чужаков. Если не станет еврейских женщин, кто будет рожать еврейских детей, моих потомков? Нет, достопочтенный Василий, я не могу этого допустить, пусть я умру, но сделаю всё, чтобы сохранить своё добро, ибо от него зависит не только жизнь моей семьи, но и честь рода. Именно поэтому я, и оба моих сына, Илия и Менахем будем завтра на стенах. Мы будем драться, не прогоняй нас, достопочтенный Василий.
Богшу слегка обескуражила речь Мордки, и он довольно долго молчал, а потом, задумчиво почесав в бороде, заговорил:
-Скажи, как тебя зовут?
-Ты же знаешь, господин, Мордкою кличут.
-Не то. Мне не кличку твою нужно знать, а имя. Должно знать имя того, рядом с кем тебе, возможно, придётся умереть.
Мордка удивлённо непонимающе посмотрел на Богшу, а потом, сообразив, выпрямился, и без поклона. твёрдо сказал:
-Мордехай бен Иегуда, из колена Левиева. Так меня назвали мать с отцом.
-Слушай, Мордехай бен Иегуда. Завтра приступ. Держись недалеко от меня. Помни, приступ это не стычка в чистом поле, знакомая тебе по купеческому ремеслу. Старайся держаться ближе к стене, не высовывайся за забрало. Коли противника за щит, под шлем, в подмышки, твой кинжал для этого очень удобен. Старайся не оставлять без прикрытия спину. Младшего сына отправь на деревянную, поречную стену, возле Плоской башни. Там будет не так опасно, ни к чему, чтобы погиб весь твой род. Основная рубка будет здесь, возле Старого костра. Завтра, Мордехай, завтра всё решится. Иди домой, выспись, поешь, а ближе к утру, до света будь здесь.
Мордка низко поклонился Богше и отправился к себе на купеческий двор.
Несмотря на нервное ожидание, Богша, как опытный боец заставил себя немного поспать. Хуже нет не выспавшись в бой идти. Он пробудился от чуткого сна, и глянул в окошко, скоро рассвет. Время настало.
-Кузьма! – крикнул он, спустившись из горницы – Оружаемся, пора!
Богша надевал латы, а Кузьма привычно помогал, потом Богша поможет Кузьме.
Так, на испод порты и льняная рубаха. Безрукавка тонкой кожи, кольчуга длинною до колена, на кольчугу стеганая безрукавка. Затем крытый чёрной материей доспех, шнурованный на левом боку. На ноги кожаные поршни с шнуровкой по икрам и чернёные поножи. На руки поручи, обе, правый и левый, тоже чёрные. За шнуровку поршней Богша аккуратно закрепил большой засапожный нож. Налокотники? Нет, не надо, только мешать будут, а вот латные рукавицы немецкой работы просто необходимы. Чёрный шлем без шишака, зато с обширной бармицей – на голову. Ну вот, облачился, теперь оружие.
-Кузьма, неси секиру и короткий кончар[1], да, корд не забудь!
Кузьма принёс, а вот ни щита, ни копья не принёс, опытный воин Кузьма, знает, что при схватке на узкой стене они только помеха.
Богша придирчиво осмотрел короткую секиру с низко опущенной бородкой, на прочном, как сталь, древке из держаной берёзы, покрутил её в правой руке. Нормально. А ещё взял толстый короткий трёхгранный кончар с отточенным острием, для левой руки, и корд на пояс. Богша попрыгал на месте, помахал руками, поприсядал. Отлично! Доспех нигде не трёт и не жмёт.
-Ну, Кузьма, давай теперь ты облекайся, помогу.
Доспехи Кузьмы были не столь богаты, как у хозяина, но не менее прочны и ухожены. Латы новгородские, с кольчужной юбкой, поручи и поножи, литовской работы гранёный шлем с небольшими полями и бармицей. Щит Кузьма, как и Богша не взял, а взял кривую ордынскую саблю, и толстый корд для левой руки. Ну, и конечно, засапожный нож, куда без него?
Снарядились. Сели на лавку. Одновременно, как по команде, встали, перекрестились на иконы.
-Пора – просто и буднично сказал Богша.
Пока шагали до крепостной стены через суетящийся, несмотря на раннее время город, о чём-то оживлённо говорили, словно и не шли они умирать, а шли копать огород, или сечь деревья. И не мудрено, не впервой, чай, да и чем не пашня для воина битва? Пашня, только кровавая.
Пришли. Встали. Ждут.
Небо стремительно светлело, редкие высокие облачка наливались нежным розовым светом. День обещал быть тёплым и безветренным. День, который для многих станет последним.
С первыми лучами солнца немцы рванули на слом.
Как и говорил Богша, первый натиск врага был страшен.
Под прикрытием щитов группы бойцов с длинными лестницами быстро приближались к стенам. За ними, шли арбалетчики с большими итальянскими щитами, укрывшись за теми щитами, они станут стрелять, когда позволит расстояние. Не страшно, снизу вверх, стрелять худо, толком не прицелишься.
Враг молча и страшно приближался. Четыреста шагов… триста пятьдесят… триста… Пора.
Со свистом сработали большие затинные самострелы, и рой сулиц с трёхгранными хищными рожнами, гудя, словно рассерженные шершни, устремился в сторону штурмующих.
На стене, не смотря на расстояние, было слышно, как сулицы со стуком навылет прошибают щиты. Донеслись первые вопли раненых, упали, чтобы уже никогда не подняться, первые убитые.
Десятка полтора нападающих легло перед Богшиной стеной от городских самострелов, а ещё больше осталось корчиться на земле.
Не успели первые дротики достичь врага, как рычаги снова взвели самострелы.
Двести пятьдесят шагов… И снова рой сулиц проредил наступающих.
Вражеские арбалетчики с ходу ответили по стенам. Не страшно, стреляли с большого расстояния, да вверх, только болты зря потеряли.
Двести шагов…
К рою сулиц, из крепости прибавились стрелы, и эта лавина летящей смерти, буквально смела первые группы нападавших.
Но это не остановило немцев, уцелевшие подхватили с земли упавшие было лестницы, и побежали вперёд, стараясь как можно быстрей сократить убийственную дистанцию. Бежали, уже не молча, уже орали от возбуждения и страха. И немцы, и даны, и эсты, и литвины, да и много кто ещё…
Ещё пять раз успели самострелы послать смерть нападавшим, прежде чем те оказались под стенами.
Осадные лестницы поползли вверх, а по ним, закинув за спины щиты, споро полезли первые смельчаки.
-Ребята! – бешено заорал Богша – Пошла потеха! Реж блядей! Руби сиворылых! Коли говнюков!
Голос его был весел и страшен.
Немцы забрались на стены, и началась рукопашная, грудь в грудь, лицо в лицо.
Богша рубился холоднокровно и расчетливо, он давно уже приучил себя во время схватки отключать все эмоции, оставляя только необходимую в бою холодную ярость. Он бился так, как опытный мастер режет из липовой чурки ложку, уверенно, чётко, безошибочно, ни одного лишнего движения, ни горячности, ни страха, ни злобы, ни жалости. Ремесло оно и есть ремесло, даже если ремесло это-война.
Слева мечник… Меч принять на кончар, он выдержит… Лязг металла, искры… Теперь секирой сверху вниз и с права на лево с оттяжкой на себя, чтобы топор не застрял в кости чуть ниже плеча, где защита слаба… Хруст… Страшный вопль покалеченного врага… Это не победа… Присел…С разворота, продолжая естественное движение секиры обухом в висок… Тупой звук сминающегося шлема … Распяленный рот и угасающий взгляд врага… Готов. Кто он? Немец, эст, дан или русский наёмник? Безразлично, его уже нет… Ещё один, молодой белобрысый парень, лет двадцати, почти мальчишка в кольчуге с коротким копьём, в глазах злоба и лютый ужас… Секирой копьё отбить вправо… Резко сблизится… Левой рукой кончаром колоть… Отвратный звук проломленной грудины… Фонтан крови изо рта парня прямо Богше в лицо… Всё, ещё один готов… Мысль в голове: на Пекку похож… И снова удар… Уход… Укол… И снова… И снова… И снова…
На узком боевом ходу ад. Крики, хрипы, стоны и плачь. Секутся справа, режутся слева, а через стену уже лезет следующий немец… Кончаром в глаз его… Готов. Под ногами извиваются раненые, и неподвижно лежат убитые в изломанных позах, и русские и немцы. Среди них, боясь оступиться, остервенело режутся бойцы. Пахнет кровью и калом, видать, кто-то перед смертью опростался…
По приставной лестнице изнутри города лезут бойцы на смену павшим и раненым. Богша прижался спиной к зубцу стены, отдышатся, оглядеться…
Слева, шагах в десяти, Мордка крутнувшись, словно волчок, подпрыгнул и достал своим кривым клинком, укрывшегося за щитом противника, видимо в шею, Богша видит брызнувшую мощными толчками кровь… Вид жида страшен, весь в крови, глаза выпучены, рот оскален. В толстом плате, обмотавшем Мордкину шею, запутался арбалетный болт. Мысль: а плат тот не хуже бармицы защитил… Мысль: вот те и жид Мордка! Боец бешеный.
Богша кинул взгляд направо, там привалившись спиной к стене, согнувшись почти что напополам, стоял Кузьма. Он задыхался, лицо слуги приобрело ярко красный цвет, словно осенняя рябина. В страшном напряжении рукопашной схватки, раненое горло, несомненно, причиняло ему невыносимые муки. Отправить его со стен в город? Бесполезно, не уйдёт. Поймав Богшин взгляд, Кузьма через силу улыбнулся и поднял вверх левую руку: всё мол, в порядке. Ну, что же, вольному воля.
Всё, довольно, отдохнул. И Богша, перехватив поудобнее секиру, снова бросился в бой.
Когда солнце подкатывалось к зениту, немецкий натиск значительно ослаб. Всё меньше вражеских воинов лезло на стену по лестницам, да и многие лестницы были уже сброшены и сломаны осаждёнными. Наконец, хрипло заныли немецкие боевые рога, командуя отход, и уцелевшие на стенах нападающие, прикрываясь щитами, споро полезли из города прочь. Вслед отступающим, со стен полетели камни и деревянные плахи немалого веса.
Богша перекрестился. Всё. Выстояли.
-Кузьма! – закричал Богша, обернувшись к тому месту, где последний раз, совсем недавно видел привратника. Он там и был, сидел в позе уставшего человека, привалившись спиною к стене и низко опустив голову.
– Кузьма! Мы им вставили! По самы бубенцы вставили! Больше сиворылые не сунутся!
Кузьма молчал, так же неподвижно сидя возле стрельницы.
Обеспокоенный молчанием слуги, Богша, отстраняя рукой ликующих горожан, быстро зашагал к нему. Подойдя к Кузьме Богша крепко взял того за плечо и неуверенно проговорил:
-Кузьма…
Тело привратника мешком завалилось на бок. Он был мёртв.
Как только враги отошли от стен, из города на них стали подниматься люди, забирали раненых, своих и чужих, уносили убитых, очищая стены. Уже послышались горестные крики баб и плачь детей. Горожанки узнавали среди павших, своих мужей, братьев, сыновей…
Богша подозвал к себе двух бездоспешных мужиков, и сказал:
-Ребята, где я живу знаете?
Те с готовностью закивали, узнав в этом страшно окровавленном человеке, облачённом в чёрные посечённые латы, Василия-мастера.
-Отнесите его ко мне на двор. С меня монета – и он показал на тело Кузьмы.
-Не надо монеты, нешто мы нехристи? Отнесём, не беспокойся.
Богша выпрямился, и качаясь от усталости отправился туда, где натиск немцев был самым сильным и яростным. Надо, повидаться с Селилой, толком узнать, что да как, осмотреть стены и, хотя бы приблизительно, оценить потери.
Он шёл к старому костру. После страшного напряжения болели руки, ныли ноги, и ломило поясницу, годы… И всё же он выжил, и даже не ранен, чего не скажешь о многих других. Навстречу, в город, несли раненых, горестно -суетливо кричали бабы, плакали, схватившись за мамкины юбки дети, размазывая по щекам слёзы и сопли. Пройдут годы, и они вырастут, эти дети, мальчики возьмут в руки оружие, а нынешние девочки станут оплакивать павших, но не отцов и братьев, а мужей и сыновей. И так будет всегда, из поколения в поколение, из года в год, из столетия в столетие. И в веках укоренится в народе всегдашняя готовность к войне и яростная доблесть в защите своей земли. Это жизнь, и иной ей не бывать.
Под стенами возле Старого костра, в ряд складывали убитых. Ходили попы в облачении, и снова, и снова выли бабы…
Данило Гриб, в иссечённых доспехах встретился Богше как раз возле этого скорбного ряда.
-Данило, где Селила? Как дела? Наших легло много?
-Нету Селилы, убили.
-Как так? – спросил Богша, не особо и удивившись.
-На стене, в сече порубали – спокойно ответил Данило.
Богша снял шлем и перекрестился.
-А ты Василий, смотрю невредим?
-Так Бог судил, Данило. Невредим, пара царапин да синяков невеликих. Ты старший теперь, командуй.
-Вечером в Кроме совет соберу, приходи. Там обмозгуем, что дальше делать будем.
-Добро.
И Богша отправился домой.
Пройдя десятка два шагов, он увидел Мордку. Жид, с поникшей головой, стоял на коленях перед лежащим на земле воином, с рассечённым лбом, а рядом, в той же позе стоял другой ратник, совсем молодой, длинноносый и чернявый, с бледным, как у мертвеца лицом. Оба явно молились своему богу.
Богша подошёл к купцу, и молча, остановился. Мордка заметив его, обернулся к мастеру, и сказал, кивнув на неподвижного бойца:
-Менахем, сынок мой, старший. На стене лёг.
-Сочувствую тебе, Мордехай бен Иегуда.
-Не надо, достопочтенный Василий. Он знал, на что шёл, он был мужчиной, и мы с Илиёй гордимся им.
Стоявший на коленях младший Мордкин сын, ещё ниже опустил курчавую голову с маленькой шапочкой на самой маковке.
Богша молча, задумчиво покивал головой, и отправился дальше, в свой опустевший дом.
Богша из бадьи смывал с себя пот и кровь прямо возле колодца, когда те двое мужиков, что вызвались принести тело Ильи, появились во дворе с носилками, на которых лежал верный слуга.
-Куда его, Василий? Или на дворе поставить?
-Нет, ребята, несите в горницу, там стол большой. Под образа стол перетащите, да Кузьму на тот стол кладите. И скажите мне, братцы, не найдётся ли среди ваших знакомых бабы доброй, чтобы она Кузьму обмыла, да приготовил? А я заплачу. Мне надо в кром, а потом на стены опять идти. Совсем времени нет, а баба моя, слыхали, небось, к дочке в Тверь подалась. Помогите, а?
-Не волнуйся, мастер, я Некрасе своей скажу, сделает. У нас, слава Господу, все целы, некого оплакивать. Всё сделает баба – ответил тот, что был постарше.
А тот, который помоложе, продолжил:
-А хочешь, мы и домовину ему выдолбим[2], Кузьма хороший мужик был, и денег нам не надо.
-Спасибо, мужики – грустно усмехнувшись, сказал Богша – домовину я ему и сам справлю, я же по дереву мастер.
-Как знаешь, Василий. Ступай по делам, я сейчас же бабу пришлю.
Богша подошёл к носилкам, посмотрел на мёртвое лицо своего верного слуги, и тяжело вздохнув, отправился в кром.
Уже поздно вечером он вернулся к себе на двор. Некраса уже ушла, но всё было сделано. Кузьма, чисто обмытый, в новой льняной рубахе до пят, лежал под иконами на столе. В головах покойника, в глиняных плошках, горели две толстые восковые свечи.
«Ну, вот и всё – подумалось ему – я остался совсем один»
И вдруг, неожиданно, сам того не ожидая, заговорил в голос. И те слова он говорил покойному:
-Прости меня, Кузьма, прости, что столько лет ты жил рядом со мною. Прости, что я считал тебя слугой, а ведь ты был мне другом. Прости, что я понял это только сейчас, тогда, когда ничего уже нельзя исправить. Простишь ли ты меня, друг?
На дворе люто завыл пёс, лёгкий ветерок пробежал по горнице. Заколебалось пламя свечей, и в причудливой игре теней на лице покойника, Богше показалась, что Кузьма улыбнулся.
Страшная усталость навалилась на Богшу, и он тут же, сидя на лавке рядом с покойником, провалился в сон.
Так закончился бесконечно долгий день, вторник, 11 мая 1323 года.
Ещё почти три недели немцы осаждали город. Собрав привезённые на кораблях пороки, кидали в стены камни и дротики, но это было бессмысленно, в мягких известняковых стенах камни только вязли, не причиняя кладке особенного ущерба. Пытались за подвижными изгородями добраться до стен, но отходили, сметаемые затинными самострелами. Хотели подвести к стенам осадные туры, однако, и то не смогли, башни вязли, топкие весенние почвы не позволили им приблизиться вплотную. Кидали за стены огонь, защитники его сразу тушили, ибо недостатка в воде город не испытывал.
На шестнадцатый день осады в Плесков пробрался гонец. Он сообщил, что князь Давыд Гродненский вместе с Евстафием Изборским[3], завтра будут возле города. Князья просили, чтобы городские войска помогли союзникам вылазкой.
Поздним утром следующего дня, бойцы на стенах услышали шум в лагере немцев, это союзная конница с ходу наскочила на осаждающих.
Открылись заранее освобождённые от завалов городские ворота, и конная дружина вышла из города, а вслед за ней и пешие горожане.
Богша шёл на вылазку как в молодости, в конном строю. На этот раз мастер был в тяжёлом конном вооружении. Сверкал на голове агарянский[4] остроконечный шлем. Словно облитый серебром блестел чешуйчатый греческий панцирь. Яро блистали начищенные как зеркало поручи и поножи. Старый воин знал, что в конной атаке, скачущий на боевом коне, сверкающий железом боец, нагоняет на врага такого страху, что подчас ещё до сшибки обращает его в бегство. Вот и сейчас, когда с тяжёлым копьём, надёжный конь нёс его на ливонцев, Богша знал, что для врага он страшен, что стоит он десятка бойцов. Шумел ветер в ушах, стучали по земле сотни копыт, кричали люди, храпели и ржали злющие боевые лошади.
-Это за Кузьму! – прохрипел Богша, с нечеловеческой меткостью пронзая копьём нёсшегося на встречу одоспешенного немца.
От страшного удара копьё разлетелось в щепки.
-Это за всех кто лёг! – хрипел он, выхватывая из ножен кривую ордынскую саблю.
К вечеру осада была снята. Немцы потеряли обоз и осадные машины. Те, кто выжил в сече, заняли оборону вдоль берега Великой. Наступило утро, и ливонские войска стали отходить от города. Им не препятствовали. Чтобы не доводить врага до ярости отчаяния, немцам давали «золотой коридор».
Так закончилась последняя битва Богши.
***
Замолкла ворона, а может быть, старик просто перестал её слышать. Мягко, как огромный снежный ком на Богшу накатывалось безмолвие. Уже пропали запахи, волна холода залила ноги, и неуклонно, словно вода в половодье, поднималась наверх, к сердцу. Но тело ещё чувствовало дрожание собаки, прижавшейся к Богшиным ногам, и остатки слуха ловили тоскливый собачий вой. Вдруг собачий плачь оборвался, тело пса содрогнулось и обмякло. И в этот миг старика покинули все чувства, все ощущения. Богша понял, что верный пёс умер, ушёл в свой собачий рай, где только и место верным псам. Белка умерла, а это значит, что вместе с ней только что умер и он. Не стало больше Богши – Василия, и только тончайшая нить памяти держит его душу здесь, в этом мире. Только она. Ну ничего, осталось совсем немного, немного… Он вспомнит всё, вспомнит, и уйдёт…
***
Софья приехала летом, когда дороги просохли от весенних хлябей.
Они обнялись. За накрытым столом сидели вдвоём, разговаривали. Новости Софья принесла добрые, Мара родила сразу двойню.
-Мальцы здоровые да крепкие, от сиськи не оторвать – рассказывала она – остальные тоже, слава Богу, почитай что и не хворают. Зятёк от свояков отделился и свою торговлишку завёл, вот только торговлишка идёт не шибко, барыш не велик. Зятюшка наш добренький больно, а в деле купеческом так нельзя, сам знаешь. Я пока там была, ему кой чего подсказала, да порядок кой-где навела. А всё же боязно мне за них, не ровён час, надуют их, облапошат и отправят внучат наших на паперть побираться. Отпусти меня к ним, Васенька, а? Ну, Христа ради отпусти!
И Софья горько заплакала.
Богша сидел молча. Он с удивлением ощущал в душе своей, какое-то странное, неправильное спокойствие. Вот сейчас от него уходит жена, а он спокоен, и нет желания закричать, ударить, оскорбить. Покой, покой и тишина, вот что ощущал он. И всё. Вот и всё.
Он молча встал, и подойдя к дубовому, окованному грубыми железными полосами сундуку, откинул тяжёлую крышку. Наклонился и немного покопавшись, извлёк пергамент, тот самый пергамент, что передал ему князь Юрий.
Также молча, вернулся он к столу, и, усевшись напротив жены, внимательно посмотрел ей в глаза, а затем, не отводя взгляда, положил пергамент на стол перед Софьей.
-Что это? – настороженно спросила она, очевидно, ожидая какого нибудь подвоха.
-Ну, что же ты, Сонюшка так насторожилась? Чай, не змею-гадюку тебе даю – грустно проговорил он – Разве я когда предал тебя? Разве обманул? А коли обидел когда, так, то не со зла, не со зла… Землицу в низовье мне князь пожаловал, а я, вишь, жалую её тебе. О том грамота сия. Прочти.
Софья аккуратно развернула пергамент, и внимательно погрузилась в чтение. Лицо её вдруг стал сосредоточенным и холодным. Деловым и купеческим стало её лицо. Прочтя, она отложила пергамент, и молча, уставилась на мужа. Богша тоже молчал.
Вдруг лицо Софьи покраснело, и в глазах, где только что стояли слёзы, вспыхнул огонёк злой обиды.
-Зачем, Вася ты меня обижаешь? Я не нищенка. Прости, дорогой, но не без меня, не без моих трудов, семья наша не ведает нужды. Мы все делали вдвоём, ты добывал, я умножала. Знаешь ли ты, что тайком от тебя я скупала земли?
-Конечно, для меня никогда это не было секретом. О том весь город много лет судачил.
Тут Софьины глаза сделались большими и удивлёнными.
-И ты ничего мне не говорил?
-А зачем? Я доверял и доверяю тебе, коли скупала, знать так и надо. Тебе видней.
Они оба замолчали, думая каждый о своём.
Молчание прервал Богша. Он встал, и заложив руки за спину, стал расхаживать по комнате:
-Не кипятись, я не хотел тебя унизить. Мне не нужна земля, у меня есть своя, от батьки, от деда, и оставлю я её Полюду, он старший. Я не купец, я даже не воин. Я ремесленник, да, я умею драться, и умею хорошо, но я – мастер. Я давно забыл, как работать на земле. При мне она запустеет, а это грех великий. Ты лучше распорядишься ею. Езжай в Тверь, а потом перебирайся ближе к Москве, там будущее. Обоснуйся на той земле, обустрой её, пусть приедут туда наши внуки. А я останусь здесь. Пускай род наш встанет на две ноги, одна в Москве, а другая тут в земле Новгородской. Знаешь, Соня я скоро тоже уйду, не завтра, не через год, но уйду. Полюду оставлю городскую усадьбу, да деньгу, что в торговлю вложена. Ему хватит, а с остальными ты сама разбирайся, не впервой, правда?
-И куда ты уйдёшь, Вася?
-В отчину свою, туда, где батька мой лежит и мамка.
-И Ульянка твоя…- эхом отозвалась Софья.
-И она, и мой не родившийся ребёнок. И я не стану просить у тебя прощения, не обессудь.
-Бог с тобой! О каком суде ты говоришь? Ведь я всю жизнь знала, что ты меня не любишь.
-Да, не люблю – жёстко ответил Богша – Но и ты меня никогда не любила. Так сложилось. И всё же знай, нету у меня на свете человека дороже тебя. Нету, и не будет.
Богша сел на лавку.
-Ну, вот, всё сказано – печально проговорила Софья – одно дело знать, а другое услышать самой. И всё же, спасибо тебе. Знай, я всю жизнь была верна тебе, буду верна и впредь. Я сделаю так, как ты скажешь.
-Не обижайся. Просто пришло время. Наши пути разошлись. Твой путь, путь матери, путь бабушки, путь мудрости житейской. Мой путь иной, когда то давно, я предал самого себя, я изменил своей душе, и стал тем, кем не должен был стать. Пора платить. На душе тьма и кровь. Я – черный Лемпо! Понимаешь ли ты меня?
-Да.
-Ну, и славно, а теперь оговорим детали.
Они засиделись до позднего вечера. Уже когда собирались спать, Богша вдруг спросил:
-Слушай, Соня, а если бы я не отпустил тебя, ты бы всё равно уехала?
-Нет, всё бы было как раньше.
-Спасибо. Спасибо за всё.
Софья закрыла глаза ладонями, и ушла к себе в комнатку. И Богша, не спавший всю эту страшную ночь, долго слышал её горький, безутешный плачь.
Богша не плакал, ведь он – мужчина. Да, Богша не плакал, но рыдала его душа, рыдала так же безутешно и горько. И вспоминались ему слова старой Чухонки «не будет у тебя в жизни большой беды, но и счастья не будет…».
И ещё: «будь ты проклят, чёрный Лемпо».
Через три дня Софья уехала. Навсегда. Они сердечно простились, обязуясь непременно, писать друг дружке грамотки, и передавать с купеческими оказиями.
Пришла осень. Ветра стали прохладными и сырыми, а вода в Великой сделалась тёмной и маслянистой, словно испорченное льняное масло. Богша зачастил в церковь. С тех пор, как он остался один, старый мастер хотел там найти хоть какое-то утешение, но тщетно, оно не приходило, разве становилось ему в храме, отчего то, не так одиноко. И то, слава Богу. Полюбилась Богше совсем небольшая деревянная церковь Николы, что стояла снаружи стен, на берегу почти высохшей речке Усохи.
Во время весенней осады, немцы пограбили ее, но не сожгли. Людей сюда приходило не так много, и это вполне устраивало раба Божьего Василия. Стоял, думал, и молча, уходил домой. Пытался молиться, но молитва не шла. А все же, становилось спокойнее.
В тот день, отстояв заутреннюю, Богша как всегда, неторопливо, возвратился домой. Подошел к калитке, постучал. Открыл ему новый привратник, молодой рыжий здоровяк из чухонских вязней[5].
Парня этого, лет шестнадцати, взятого в набеге, где то возле Невского устья, буквально всучил Богше жид Мордка, перед отъездом из города.
Как не отказывался мастер, как не говорил жиду, что век невольников не имел, тот упорно настаивал, а когда понял, что не уговорит, сказал:
-Достопочтенный Василий! Ты хороший человек, да дарует тебе Яхве всяческие блага и богатства! Но зачем ты меня обижаешь? Ты спас мне сына, не скажи ты мне тогда, весною, чтобы я поставил младшего на речную стену, где было не так опасно, я бы лишился всех своих сыновей, понимаешь? Всех! И старому Мордке не зачем было бы жить. Но ты сказал, а я послушал. В том бою ты лишился слуги, очень достойного, заметь, и славного слуги! Возьми этого парня, и пусть он служит тебе. Он не заменит старого Кузьму, но сделает твою жизнь легче, и мне от того станет радостно. Не хочешь раба? Так дай ему свободу, ты в своем праве. Думаешь, что Мордка хочет тебе его продать? Нет, Достопочтенный Василий! Я отдам тебе его так, без денег, ибо я никогда не посмел бы взять с тебя серебро! Хотя вы и считаете нас, жидов, бесчестными, это ложь! Мы свято помним добро. Не обижай же меня, меня, который дрался вместе с тобою на одном забрале! Меня, пролившего в этой земле свою кровь! Не забывай, что я оставил здесь, на погосте, моего Менахема, моего старшего сына!
Богша не нашел, что возразить Мордке, понимая, что жидовин прав. Он обнял купца за плечи, и сказал:
-Прости, Мордехай Бен Иегуда, я не хотел тебя обидеть, я не подумал. Бывает. Не держи на меня зла, присылай своего раба, я приму его.
В черных глазах еврея сверкнули огоньки искренней благодарности, и Богша ещё больше устыдился, что едва не обидел достойного человека.
-Этот парень, мастер Василий, был захвачен где то на севере вашей земли, он молодой, но здоровый, как буйвол. Однако строптивый, и все же, я не сомневаюсь, что у тебя-то не забалуешь, как говорят в вашей земле. Прощай, Василий, мы больше не увидимся. Спасибо. Раба пришлю утром.
-Прощай Мордехай.
Они подали руки друг другу и разошлись. Навсегда.
Парнище оказался, и, правда, здоров, но угрюм и молчалив. При этом был крайне нетороплив, и почти не говорил по русски. Это его свойство, как раз и понравилось Богше. С некоторых пор, он не любил пустых разговоров.
Имя своё парень упорно не называл, а крещён он не был, и Богша, не стал ломать себе голову, а просто напросто, стал звать слугу Неспехою.
Неспеха справлялся с работой неплохо. Очевидно, он любил животных, и Богша часто замечал, что тот ласково гладит дворового пса, и с нескрываемым удовольствием обихаживает, чешет и чистит боевую Богшину кобылу, надёжную Озёрку.
Чухонец жевал во рту ему только известную траву, и бережно, что-то приговаривая, прикладывал кашицу к медленно зарастающему шраму на лошадиной груди, следу арбалетного болта, проколовшего мышцу во время последней вылазки. Но вот что интересно, рана на глазах затягивалась! Случалось, что пользуясь своей необычайной силой, Неспеха буквально за шиворот, как котят, выкидывал со двора попрошаек и развесёлых хмельных соседей. Так что за неполный месяц, который новый слуга жил у Богши, праздные люди ходить к нему практически перестали, что тоже было совсем неплохо.
Калитка отворилась, и Богша с удивлением уставился на Неспеху. Под заплывшими глазом парня наливался огромный лиловый синяк. Мастер, молча, отстранил слугу и шагнул на двор. На дворе стояли две запыленные лошади, одна под седлом, а другая вьючная. Богша посмотрел на парня, тот стоял, насупившись, пыхтел и угрюмо молчал. Ситуация была непонятна, и потому настораживала, мастер на глазах мрачнел. И вдруг, угрюмое Богшино лицо осветилось искренней радостью.
Из двери хозяйского дома, не торопясь, правым плечом вперёд вышел коренастый кривоногий здоровяк, в богатой, но пыльной одежде. Сивые усы спускались на грудь человека, а вот большая, словно котел голова была тщательно выбритая, как, к слову, и острый подбородок.
-Пекка! Ты это как тут?! - радостно заорал Богша, и заторопился к другу.
Они крепко обнялись.
-Это ты, медведь, моего слугу подбил? – улыбаясь во весь рот, спросил Богша.
Пекка загоготал:
-А то кто? Я во двор, а он не пускает, да ещё и драться лезет! Он со мной драться?! Нет, ну ты где такого олуха выкопал? Я, друже, его и поучил слегка. А где Кузьма то? И чего этот здоровенный чёрт тут делает.
-Нету Кузьмы, Пекка. Весной при штурме умер.
-Да ну? Убили? – грубое, обветренное лицо воина выразило искреннее сожаление.
-Нет, умер. Сам знаешь, горло у него было худое. Так, видать, от напряжения в драке и задохнулся. Прямо на стене, с мечом в руке и помер. Царствие ему небесное – Богша широко перекрестился.
-Жаль, ох как жаль, крепкий мужик, и верный. Хороший был слуга, такого сыскать трудно.
Богша махнул рукой Неспехе, и тот подошел, низко опустив голову. Хозяин в немногих словах, а больше жестами, объяснил слуге, чтобы тот занялся Пеккеными лошадьми, а затем истопил баню, да пожарче!
-А чего это ты, дружище, парню как немтырю талдычишь? Неужто он больной? – удивился Пекка.
-Да нет. Чужой он, из полона. Недавно у меня, по русски ни бельмеса не понимает, а по евоному я не разумею. Вроде по чухонски лопочет, а слова, хоть и похожие, но иные. Мне легче на пальцах ему объяснить, чем голову ломать. Сам со временем понимать станет, а мне его учить не досуг.
Пекка внимательно поглядел в спину удаляющемуся парню, и задумчиво покачал головой.
Богша приобнял друга за плечи, и проговорил:
-Ты, гость дорогой, зла на него не держи, я ему про тебя не говорил, сам я не знал, что в кои веки ты ко мне приедешь.
-Это мне ясно, не телепень же я какой, а фингал я ему все же правильно подвесил, впредь пусть смотрит молодец, на кого кидаться.
-Это точно, наука пока ещё никому не вредила.
-Слушай, Богша, а Сонька твоя где? Я в избу зашёл, а там пусто, на торгу что ли?
-Ушла от меня Сонька. К дочке в Тверь подалась. Отпустил я ее.
-Да ну!- удивленный Пекка аж глаза выпучил, и прибавил задумчиво:
-Не понимаю я вас, женатых мужиков, то за бабу свою готовы любому кишки выпустить, а то вдруг взял и отпустил.
-Так случилось, Пекка, так случилось.
-Да что случилось то, ты толком скажи? Я никому, я – могила!
-В избу пойдем, там все расскажу.
И они отправились в обширный Богшин дом.
Хозяин долго и обстоятельно рассказывал, а гость, положив локти на стол, внимательно слушал, изредка прихлебывая из глиняной кружки ароматную яблочную бражку.
-Эва оно как! Значит, отпустил… А ведь ты, Богша, прав, зачем себя да бабу мучить. Хотя мне это вчуже, я, сам знаешь, и без бабы жизнь прожил неплохо. Нагнешь где в деревне девку, оно и хорошо, и никому не обязан.
-Сам-то ты как? – в свою очередь спросил Богша.
-Да как всегда. Сижу сотником в Кореле. Карел да водян по лесам и болотам гоняю. В последнее время стало тише, а после того, как свеев вы в Выборге потрепали, совсем носы к нам не кажут. А потрепали вы их хорошо! О вас легенды уже ходят. Сам слышал.
-А ну, сказывай – с интересом молвил Богша. И устроился на лавке поудобнее, приготовившись слушать.
С туесом браги в руках в горницу зашёл Неспеха, но видя, что хозяин и его свирепый гость увлеченно о чем-то разговаривают, остановился у двери, не решаясь поставить на стол туес. А Пекка, между тем, не замечая парня, лукаво поглядывая на Богшу, говорил:
-Есть, де, у русских, на службе чёрт. Они его у Калмы [6]на сто девственниц променяли. Черный он и страшный, глаза как уголья горят, клыки, словно у рыси, и мечет тот чёрт камни! Правой рукою черные, а левой - серые. Придет к какой крепости, как закричит, заулюлюкает, да завоет! От крика да воя того, люди слепнут и глохнут. Коли успеют люди из крепости выбежать, то и живы буду, а коли нет, чёрт тех людей камнюгами давит и засыпает. А как умрут люди, черный Лемпо откопает их, да пожрет! Страхолюден тот Лемпо и бессмертен, только Сеппо Ильмаринен [7]и мог бы с ним совладать, да нет его теперь в серединном мире. Какова сказочка, а? Черный Лемпо?
Последние слова Пекка сказал на другом, похожем на чухонский, языке, видать на своем родном. Где то Богша этот язык недавно слышал…
И тут мастер услышал возле двери быстрое бормотание. Он обернулся через плечо, и увидел, что Неспеха, что-то тихо бормочет себе под нос. Богша глянул на Пекку. Сотник в упор, внимательно смотрел на парня своими страшными белесым глазами, и вдруг быстро-быстро, что то сказал. Лицо слуги сделалось бледным, но Пекке он ответил. И сотник заговорил с ним, изредка показывая пальцем на Богшу. Парень бледнели на глазах, увесистый туес в руках заходил ходуном. Пекка продолжал говорить, а как закончил, кивком головы велел поставить брагу на стол. Неспеха проворно поставил туес, и пятясь спиною, не мешкая ни мгновения, вышел.
-Ты это чего ему наговорил? – подозрительно спросил Богша.
Пекка сидел с суровым лицом, но обычно угрюмые глаза сотника искрились безудержным весельем. Наконец он не выдержал и словно мальчишка, прыснул в прижатые ко рту ладони. Богша тоже невольно рассмеялся.
-Правду я ему сказал. Сказал, что живёт он в доме самого черного Лемпо. А он, деревенщина и испугался так, что штаны едва не уделал! Парень то, похоже, из сумин. Потом с ним поговорю, давно мамкиной речи не слышал, тем паче, что говорит он, совсем как говорили люди моего рода. Ты не против?
-Да хоть язык до дыр сотри. А про Лемпо ты откуда знаешь?
-Сказку эту, я, и, правда, сам слышал от Чудинов поозерных. Ну а потом, с Шашком свиделся, он мне про вашу драку возле Выборга подробно все рассказал. Я же, Богша, не дурень, связал два рассказа, и понял о каком таком черте, мне чудь баяла!
Пекка вдруг серьезно и внимательно посмотрел на друга и продолжил:
-Эх! Богша, Богша! Помнишь, тогда, в юности, на реке, я прирезал литовчика набеглого? Как я мечтал тогда, что всем свеям кишки повыпускаю, за мамку, за батьку, за сестричку! За всех! Мечтал я, что о свирепости моей у свеев легенды слагать станут, что при одном звуке имени моего будут разбегаться. Как мыши! С тем и жил. Резал, рвал, мучил! Все знают, что я не ведаю пощады. А вот, глядишь ты, сказки то страшные про тебя слагают! Про тебя, понимаешь? Я знаю, ты не хотел того, а я хотел! Мне бы сейчас позавидовать, но я тебе не завидую, потому, что ты прав. Боги моего народа не примут меня, ибо я отказался от них, не примет меня и Христос, потому, что кровищи я нацедил с приличный пруд. Так что в Бога я не верю, не верю и в дьявола! Я - воин! Я несу смерть! Вот только недавно я стал понимать, что если бы я не убивал так много, на земле бы ничего не изменилось, а значит, я убивал напрасно! Да, напрасно. Моя жестокость оказалась бесполезной. Только недавно я понял слова той старой чухонки, надо, мол, убей, но напрасно не мучай. Так-то, Богша. Ну, что скажешь? Не тот уже Пекка, а?
[1] Кончар – Очень эффективное колющее оружие. Толстый меч с трёх или четырёхгранным клинком, служащий для пробивания доспехов.
[2] Домовину выдолбим – до конца 17 века мертвых хоронили в гробах, выдолбленных из целого ствола дерева, как правило, дуба.
[3] Евствфий Изборский – Изборский князь, литовец по происхождению. Удачливый воин и талантливый военноначальник. Позднее князь Псковский.
[4] Агаряне – арабы.
[5] Вязни – пленные.
[6] Калма – богиня смерти в карело-финской мифологии.
[7] Сеппо Ильмаринен- герой-кузнец в карело-финской мифологии