«Хранится в сундуке у старухи крестик, и передают они его из поколения в поколение, в память о проклятье страшном, которое наложила на род одна из женщин рода Чеботаревых за то, что один из рода Калмыковых дочь её беременную зарубил!»
— Изболелась вся душа у меня за тебя, — Прасковья Девятова тихонько подвывала, сидя рядом с дочерью.
Ее дочь Наталья собралась замуж за Сергея Калмыкова. Хороший парень, работящий, в армии отслужил, на ферме водителем трудился, а Наташа там же дояркой. Любовь у них приключилась, а теперь вот и свадьба на Покров назначена.
— Мама, ну хватит вам. Двадцатый век на дворе.
Это так, век-то двадцатый. Только недобрая молва шла про род Калмыковых. Да что молва? Факты говорили сами за себя.
Всегда у Калмыковых первыми рождались мальчики, но недолго жили первенцы, от силы год. Однажды один малец неожиданно три года прожил, да все едино погиб. Утонул. Не доглядел за ним дед. Старик Калмыков мальчонку с собой на рыбалку взял, тот и бултыхнулся в воду. Дед-то почти сразу его вытащил, но отходить не смог, потом и сам повесился в сарае. — Наташа, неспокойно мне, — продолжала ныть Прасковья. — А что если и у тебя также приключится?
— Мама, вот вам палец в рот не клади, а дай всякие страсти наболтать мне под руку.
— Одна ты у меня, Наташенька! Вот и тревожусь. Сама знаешь, как мне тяжко-то было Витьку хоронить, — Прасковья утёрла набежавшие слёзы.
Наташа обняла мать.
— Ну хватит, мама, душу рвать мне и себе. Вы думаете, мне не страшно? Но я люблю Сергея. Понимаете? — Наталья немного помолчала и добавила, — все хорошо будет. Вот увидите! Бредни все это.
— Да как же бредни? — не унималась мать, — у Светки, сестры твоего Сергея, первенец четыре года назад от воспаления лёгких в три месяца помер. У Настьки, племянницы калмыковской родной, мальчонка первый тоже заболел, и нет его. Ой, да что это я? Так и у самой Лидки, матери Сергея, тоже первый мальчишка был. Так только неделю прожил, сердечко слабое было. И у сестры...
— Ну хватит, — перебила Наталья, — все это совпадения, — помолчала и добавила, — и вообще, беременная я. Не хочу я таких разговоров слышать больше.
Так и села мать.
— Как это беременная? Ты что ж с ним...Да как же это, Наташа? Да как не стыдно-то тебе до свадьбы? Да когда ж вы успели? Позорище какое, — мать, забыв о своих опасениях, стала стыдить дочь, но осеклась и спросила, — когда рожать-то тебе?
— Ой, мама, ну хватит. Какое позорище? — дочка недовольно скривилась, — Нескоро ещё рожать. Все. Ушла я, меня Серега ждёт.
Свадьбу отгуляли весёлую и богатую. Калмыковы постарались.
Прасковья одна дочь свою поднимала, муж вслед за сыном ушёл, откуда у неё деньги такие? Неудобно ей было, что вклад ее маленький, но Калмыков сразу сказал:
— Да ладно тебе, Параня, все хорошо. Все сам сделаю, не мужик я штоль, чтобы с бабы брать?
А через шесть месяцев разрешилась Наталья сыном.
Прасковья как услышала, что мальчишка родился, взялась слёзы лить. Только ребенок рос здоровеньким, толстеньким, весёлым малышом, развивался согласно возраста, ничем не болел. И так продлилось до трёх лет.
А Прасковья все не унималась и всегда пристально смотрела на мальчишку, боялась каждого его чиха. Стоило ему чуть присмиреть, тыкала ему градусник да в горлышко заглядывала, но мальчишка был на редкость крепенький. Да и характером спокойный. Мог часами сидеть и играть в уголке. Наташа все дела переделает, а он и уснёт тихонько там же среди игрушек.
Только беда вдруг пришла, откуда и не ждали. Егорка как-то упал да синяк на ножку поставил, никто и внимания не обратил. Но синяк не проходил: месяц продержался и второй, а потом откуда ни возьмись ещё один рядом, и ещё. Не падал ребёнок и не ударялся, а синяки на нем размножались. Потом кровь из носа стала бежать по несколько раз в день. Мальчик начал таять на глазах.
Прасковья рыдала целыми днями. «Вот она расплата», — твердила она.
— Да за что расплата, мама? — не выдержала как-то Наташа. Ей тоже было очень тревожно за сынишку.
— Сама не знаю, за что. Только слова эти идут в голову и все. Расплата.
Сергей с Натальей поехали в город обследовать Егора. Сергей назад вернулся в одиночестве. Ребёнка с матерью в клинике оставили, назначили серьёзные анализы, предположили какую-то редкую болезнь крови. Вскользь упомянули, что долго не живут с таким диагнозом.
Уж как Прасковья плакала, убивалась и все причитала.
— Знала я, знала. Порченное семейство. Не надо было Наташку за него выдавать.
А спозаранку решила она к Тасе наведаться, поселковой целительнице.
— Только на тебя, Таисия надежда, — расплакалась с порога вмиг постаревшая женщина.
— Зря, не всесильная я, — ответила Тася, — знаю с чем пришла ты. Наслышана уже, весь хутор гудит. Не лекарь я, и ты тетка Прасковья лучше других это знаешь, — исподволь напомнила Тася Прасковье, как не смогла она ей с Витей помочь. Умер парень.
— Ничего не смогу сделать и помочь не могу тебе, Прасковья и в этот раз. Уходи лучше.
— Да как же это, Тася? — разрыдалась бедная женщина, — неужели умрет внучек мой любимый?
— На все воля божья, — развела руками Таисия.
Когда убитая горем Прасковья ушла, то вспомнила Тася в подробностях, как пыталась помочь кому-то из рода Калмыковых, и пошла тогда информация про проклятье какое-то. Тася совсем молодая еще была, испугалась, и вот также как Прасковью, прогнала посетительницу. Тетя Пелагея, когда учила делу своему, не велела связываться с ворожбой, проклятьями и с наговорами.
А увидела тогда Тася вот что.
Женщина из рода Чеботаревых стоит посреди двора. Беременная. В длинной юбке, уже давно таких не носят, значит, давно дело было, очень давно. Казак во двор залетел на лошади, конь на дыбы встал, женщина в ужасе лицо закрыла, а казак шашку достал и разрубил ту женщину пополам, прямо посередине удар пришёлся. Мать ее выскочила из дома, моментально умом помешалась от увиденного, но крикнуть успела вслед тому казаку:
— Будь проклят ты и твой род, но не сгинете, нет, а мучиться и страдать будете, как я сейчас страдаю, — и лишилась чувств.
Больше никто ее в здравом уме не видел. До самой смерти баба Дуня с себя невидимые нитки и волосинки снимала.
Калмыков тот казак был…
Та баба порченная была. С ним гуляла и с другим: с двумя сразу. По амбарам да сеновалам бегала, ну и забеременела, неизвестно от кого. Вот Калмыков Петька напился и распорол ее. Женился он потом, только помер его первый мальчонка, родившись. Потом жена ему много нарожала деток, и у каждого из них первенцы умирали. Так и повелось.
Тася тут же вспомнила, что уже при ней умерли трое первенцев у Калмыковых. Вот и Наташин на очереди…
Утром Таисия сама пошла к Прасковье.
— Жалко мне тебя, Прасковья. Ради тебя попробую помочь. Давно уже я увидела это… Надо к старухе Чеботаревой идти.
— Ой, — вскрикнула Прасковья, — к Чеботаревой!
Старушка та жила затворницей на краю села, всегда в чёрном ходила, ни с кем не общалась. Никого никогда близко к дому не подпускала, три цепных злющих пса охраняли дом. Так она, завидев издалека кого, спускала их с привязи.
— А почему к ней, Тасенька?
— Ничего не спрашивай. Говорю надо, значит, слушай. Хранится в сундуке у старухи крестик, и передают они его из поколения в поколение, в память о проклятье страшном, которое наложила на род одна из женщин рода Чеботаревых за то, что один из рода Калмыковых дочь её беременную зарубил!
Прасковья вскрикнула громко, рот себе двумя руками зажала, онемела от ужаса, потом немного в себя пришла.
— Так вот, Прасковья, —
сказала Тася, — чтобы снять проклятье, надо у бабы Марфы Чеботаревой прощения просить, а крест из сундука надо в церковь отнести.
— Как такое Калмыковым сказать? Поверят ли? — засомневалась Прасковья.
— Я все сказала тебе, ничего не утаила, а теперь вы сами семейно думайте. Понадобится ещё моя помощь — все, что смогу, сделаю.
В тот же день Прасковья отправилась к Лидии, матери Сергея, и все ей выложила без предисловий. Лидия выслушала.
— Подозревала я нечто подобное, Параня. Не новость для меня. А Тасе я верю. Ходила я к ней и не раз, помогала она мне всегда. А дела трудные были.
Лилия Сергея позвала, он поседел за эти дни, хотя молодой совсем был. Он выслушал женщин, не перебивая.
— Да как же идти к старухе? Псов-то своих спустит, и сгрызут они нас.
— Сама пойду, —
вызвалась Прасковья, —
Тася сказала, что нельзя Калмыковым идти, — соврала она во благо.
Татьяна Алимова