Из очерка Надежды Александровны Белозерской
21-го февраля 1852 года не стало Николая Васильевича Гоголя; его мать (Мария Ивановна) не сразу узнала о своем несчастье, что видно из её письма к Андрею Андреевичу Трощинскому от 29-го марта 1852 года:
"Горе меня снедает, хотя я и стараюсь не показывать его перед детьми моими, которые итак неутешны. Аннинька горько плакала и слезы облегчали ее, но мы с Олинькой не могли плакать и остаемся полубольные.
Получив это роковое известие, приехав в Полтаву, я не спала, не ела и не плакала несколько дней, да и теперь не могу плакать или, лучше сказать, душевно плачу, без слез, но остаюсь жить. Боже мой, чего не может человек перенести. 10 месяцев, как я его не вижу, и второй месяц, как его нет на земле.
Ко мне начинают писать из Москвы и разных мест, прежде боялись отзываться, не будучи уверены, знаю ли я о моём несчастье. Бог и в смерти прославил моего сына: он отошел в лучший мир как истинный христианин; вся Москва плакала о нем, как одно семейство, и к нам они очень расположены, для того только, что мы его родные. Все бы это должно несколько утешать, но скорбь матери невыносима.
Иногда мне покажется, что он за границей или где-нибудь в отлучке, и когда вспомню, что его нет, то точно как варом обдаст меня; или когда благодетельный сон иногда посетит меня, то, какое ужасное пробуждение! Я не роптала на Бога, узнав об ударе, меня поразившем, а только умоляю его не отлучаться от моего сына ни на минуту, окружить его Своими ангелами и дать ему радости неизглаголанные".
Мария Ивановна Гоголь имела, главным образом, значение для русской публики, как мать нашего знаменитого писателя, и с его смертью должен был неизбежно охладеть интерес к ней. Тем не менее, желание узнать еще некоторые подробности о ней и об её дальнейшей жизни заставило меня обратиться к лицу, близко знавшему её, а именно, к известному биографу ее сына и издателю его сочинений, Пантелеймону Александровичу Кулишу, с просьбой сообщить мне то, что ему известно о матери Н. В. Гоголя.
Привожу из его писем, от 12-го мая и 7-го октября 1886 года, полученных мною в ответ на сделанные вопросы, всё то, что прямо или косвенно касается М. И. Гоголь, хотя в первом же письме П. А. Кулиш считает важным сделать оговорку, что "его воспоминания о ней ограничиваются почти одною сферою чувства".
"Сообщу вам, прежде всего, - пишет он, - характеристический случай. Незадолго до моего знакомства с Марьей Ивановной Гоголь, украинский поэт Виктор Забела, тогдашний содержатель почтовой станции в Борзне и соученик Гоголя, по Нежинской гимназии высших наук, был обрадован появлением на сцене его жизни матери и одной из сестер славного своего сверстника, но, не будучи знаком с ними лично, принял дочь за мать, а мать за дочь.
Моложавость матери Гоголя поражала меня не раз, особенно в тех случаях, когда религиозное, человеческое или материнское чувство заставляло ее сердце биться сильнее. Черты ее лица были неуловимы для живописи. Все портреты Марьи Ивановны не похожи на нее. В моих воспоминаниях "живет она такою, какой видел я её в одно из моих весенних посещений".
Подъехав рано утром к Васильевской усадьбе Гоголей, отправил я лошадей к дому, а сам прошел знакомой калиткой в сад. Передо мною открылась аллея роскошно цветущих вишен и по ней шла навстречу мне легкою поступью дама в белом крапчатом платье. Это была Марья Ивановна, помолодевшая до неузнаваемости.
Следы былой красоты проступили на её лице и в сияющих глазах, гармонируя с цветущими кругом вишнями, блестящем в крупных каплях росы солнцем и соловьиною песнью, вечно говорящей нам о молодости с её незаменимой ничем поэзией.
Изображая свою незабвенную Пульхерию Ивановну, Гоголь маскировал дорогую личность матери и в свои вечно живые краски подмешал трогательного комизма. Сквозь милые черты его "Бавкиды" проглядывает пленительный образ великой в своей неизвестности женщины, первой и последней любви, первой и, может быть, единственной вдохновительницы поэта.
Пульхерия Ивановна (говорит он) была несколько серьезна, почти никогда на смеялась (такою знал я и Марью Ивановну), но на лице и в глазах её было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже через чур приторною для её доброго лица.
Готовность Марьи Ивановны позаботиться о том, чтобы ее гость позабыл на время свои житейские печали, была так велика, что пишущий эти строки (помнится, в 1861 году) выпросил у нее позволения построить собственный домик в конце её сада, над прудом, у мельничной плотины, с вербами, шумящими (как поется в песне) под шум воды.
Просьба моя была принята ею и ее сожительницей, сестрой поэта, Анной Васильевной, с предупредительностью гоголевских "старосветских помещиков". Добрейшая Анна Васильевна тотчас же предложила мне ехать к близкому соседу, у которого продавался домик на снос.
Мы купили его в тот же день и все трое занялись постройкой моего "эрмитажа". В этом домике жилось мне, по народной поговорке, как у Христа за пазушкой, и мои слова, обращенные к матери Гоголя в посвящении украинской поэмы "Великие Проводы", написаны искренно ("Благій матері славного сина Мар’ї Івановні Гоголь").
Когда впоследствии столица снова привлекла меня к себе, Марья Ивановна, видя, что домик стоит пустым уже второй год, сама предложила мне продать его, на что я согласился, не имея возможности продолжать жизнь отшельника. Тогда она заплатила мне издержанные на постройку домика деньги и подарила его бывшим своим крестьянам на сельскую школу.
Но дружба наша, (если смею так выразиться), продолжалась по-прежнему, и, спустя много лет, восхищенный приютностью Парижа, я звал туда Марью Ивановну. Она отвечала мне с серьезностью Пульхерии Ивановны, что готовится к иному путешествию. Впоследствии, когда я жил в Варшаве, она еще писала ко мне, но потом мы не видались.
Как черты лица её были неуловимы для живописи, так и её жизнь не поддавалась литературному изображению. Под влиянием этого сознания, склонил я Марью Ивановну написать собственно для меня свою автобиографию (здесь публикация "Автобиографии" Марии Ивановны Гоголь на канале (ред.)).
К моему крайнему сожалению, теперь я лишен возможности поделиться с вами идиллической исповедью "лучшей из известных мне женщин". Но я писал в Москву и просил списать, если можно, мою рукопись автобиографии матери Гоголя и прислать вам. Вот все, что я мог написать вам в помощь вашему сочувственному для меня предприятию".
С сестрой Н. В. Гоголя, Анной Васильевной, П. А. Кулиш продолжал переписку до последнего времени. Привожу посланную мне им выписку из письма Анны Васильевны к нему от апреля 1885 года, так как она заключает известие о таинственной пропаже его посмертных бумаг.
"Рукописи брата, пишет Анна Васильевна, были хранимы в чемодане покойной матери. За год до своей смерти (1868), она мне привезла их в Полтаву и отдала на хранение. Зная его содержание, я его не раскрывала. И вот недавно хотела показать их старшему племяннику Быкову. В чемодане не оказалось ничего из сочинений брата, ни записных книжек, которых было несколько.
Ключ был у меня, который только знала моя горничная, которая не могла им воспользоваться. Это меня ужасно огорчило. Чемодана я не отпирала, считая себя не в праве распоряжаться "общим". Вот какая неприятность! и прочее".