Все ведущие духовные традиции в истории были согласны между собой в вопросе о природе зла. Источником зла, утверждали они, является невежество. Когда человек слеп в отношении своей природы и своего блага, его поступки попадают мимо нот жизни и образуют разрушительные противоречия. Невежественные поступки непременно становятся вредными, то есть злом. Это прозрение лежит в основе и буддизма, и христианства, и ислама, и наукообразных философских систем Запада.
Мы принимаем решения и действуем в опоре на то, что видим. И если наше видение реальности существенно искажено, мы движемся по вымышленному ландшафту. Мы натыкаемся на предметы, падаем в ямы, получаем синяки и царапины и крушим всё вокруг, но ничего не можем с собой поделать. Мы слепы и потому действуем вразрез с динамикой жизни. Вследствие этого как в нас самих, так и во всём, с чем мы соприкасаемся, образуется бессмысленное трение и надлом. Так и возникает зло.
Невежество является главным антигероем человеческой жизни и имеет сотни личин. В повседневной речи оно известно нам под именем глупость. Глупость въедается в наше восприятие, привычки и решения и компрометирует всё наше бытие. Потому, когда вследствие человеческих действий что-то идёт не так, мы первым делом вспоминаем своего главного врага и приходим к выводу, что кто-то, должно быть, сглупил.
Окончательная победа над глупостью невозможна. В её лице мы имеем дело с поистине фундаментальной стихией – с противоречием между нашим видением ситуации и самой ситуацией, между ограниченностью всякого восприятия и безграничностью информации, между частью и целым. В человеческих силах, однако, прогнать мрак невежества на дальние рубежи. Мы можем уменьшить разлад своего восприятия и ситуации до той точки, где он станет скорее созидательным, нежели разрушительным. Тогда содержащийся в нашем невежестве хаос будет стимулом для творческой динамики жизни, выражением её незавершенности и подвижности.
В западной традиции древнейшим и наиболее влиятельным обозначением для глупости является слово «идиотизм». И, как то часто бывает, происхождение сущностных понятий и заложенные в них метафоры проливают свет на природу той самой реальности, которую они описывают.
Слово «идиот» произошло от древнегреческого прилагательного idios – «частный», «личный». В ранней античности идиотами (греч. idiōtēs, ἰδιώτης) называли просто «частных лиц» в противовес людям, занимавшим некий пост и игравшим активную роль в общественной жизни. В этой характеристике не было никакого уничижительного смысла. Довольно скоро, однако, в значении слова «идиот» произошёл довольно резкий переход. Идиотами стали обозначать не просто частных лиц, а невежественных, необразованных, неумелых и невоспитанных людей. Именно в этой последней трансформации слово «идиот» перешло из греческого в латынь и другие европейские языки.
Путь метафоры от частного и личного к глупому может показаться случайным, но в действительности в нём содержится глубокое прозрение в существо дела. Глупец есть тот, кто не видит своей связи с общим. Он не видит общей картины и взаимоотношений между её частями. Это наглухо огородившийся от мира индивид.
Таким образом, связать на уровне этимологии глупость и наше замыкание в частном и личном было блестящим решением. Идиотизм есть сужение ума до островка эго, когда мы игнорируем как общественную жизнь, так и весь более широкий контекст действительности. Наше восприятие сузилось до подзорной трубы, и в эту подзорную трубу мы не видим обширного ветвления причин и следствий. Мы не замечаем связей между собой и миром, между своими действиями и их последствиями, а потому не понимаем даже того, что происходит у нас перед носом. Идиот всегда безответствен и вершит зло, ибо его решения неуклюжи.
Всё что угодно может быть идиотским, в том числе наши попытки сделать нечто хорошее и оказать помощь. Словами баснописца Ивана Крылова, услужливый дурак бывает опаснее врага. Угроза, идущая от такого неискусного сострадания, периодически подчеркивалась во всех духовных традициях мира. Само словосочетание идиотское сострадание, однако, получило распространение лишь с подачи тибетского учителя Чогьяма Трунгпа в конце прошлого века. Как мы теперь понимаем, характеристика некоторых форм сострадания как идиотских не есть просто бранный термин для придания нашей речи пикантности и очаровательного легкомыслия. Это указание на саму природу такого сострадания, на его невежественный отрыв от панорамы реальности.
Идиотское сострадание обладает узким фокусом восприятия и сбитым прицелом, а потому постоянно попадает мимо цели. Стреляя в добро, оно попадает в зло, но по злой же иронии даже не осознаёт собственных промахов. У идиотского сострадания есть две формы и одно неизменно сопутствующее им свойство.
I
Отправная точка первой вариации идиотского сострадания есть понимание чужого блага как удовольствия, причём удовольствия в предельно узком временном интервале. Мы пытаемся быть полезными другим людям за счёт того, что заботимся об их удобствах и удовольствиях сейчас ценой куда больших неудобств и неудовольствий потом.
Представьте, что вы привели тяжело больного ребёнка на приём ко врачу, но доктор оказался столь добросердечен, что не хочет давать ему лекарство. Дело в том, что спасительное лекарство уж очень неприятно на вкус. Оно непременно расстроит юного пациента, а ему этого очень бы не хотелось. Вместо этого доктор с большой охотой предлагает ребёнку шоколадку. Также он готов поиграть с ним в настольную игру или посмотреть вместе мультфильм.
Далее выясняется, что помимо горького лекарства необходимо срочно провести операцию, но вот беда – после неё у пациента ещё пару недель будет болеть живот. Врач наотрез отказывается причинять ребёнку такие страдания.
Является ли этот врач сострадательным? Пожалуй. Но это идиотское сострадание. Благодаря этой аналогии со всеми её крайностями перед нами зримо вырисовывается первая стратегия идиотского сострадания: стремление к максимизации поверхностного удовольствия и удобства в узком временном интервале ценой ущерба широкому контексту жизни. Мы желаем принести пользу, но по ошибке думаем, что для этого нужно уберегать человека от творческого дискомфорта усилия над собой и от всяческого расстройства. Потому в конечном итоге наше идиотское сострадание невротизирует, ослабляет, оглупляет и разрушает всё то, о чём проявляет заботу.
Как уже неоднократно подчёркивалось, основной объём страдания в человеческом уме есть пустой шум. Это болезненное дребезжание вытягивает нашу энергию и сеет раздор и внутри, и в окружающем мире. Страдание необходимо устранить, но не всё скопом и не без всякого разбора.
Чтобы достичь избавления от страдания, нам нужно добровольно принять и освоить некоторые его формы, ибо наш ум ещё не может учиться без по крайней мере малых и редких уколов боли. На первых порах нам может понадобиться ровно столько страдания, сколько нужно, чтобы быть лекарством, но не так много, чтобы стать ядом.
В самую первую очередь это касается творческого дискомфорта, который мы испытываем, когда прилагаем силы и ведём внутреннюю борьбу для гармонизации своих противоречивых потребностей, привычек и желаний. Как только мы полностью принимаем и осваиваем творческий дискомфорт, благодаря этому принятию он перестаёт быть страданием и из стресса-угрозы становится стрессом-вызовом. Такой стресс переживается положительно. Он стимулирует. С этого момента нам для развития больше вообще не нужно страдание.
Страдание творческого дискомфорта есть то топливо, которое позволяет нам оторваться от земли. Пытаясь уберечь людей от несомых им неудобств, мы лишаем их даже малейшей надежды на освобождение. Идиотское сострадание не видит взаимосвязи между страданием и устранением страдания, между болью усилия, болью столкновения с истиной и последующим преодолением невежества. По идиотским меркам удовольствие есть хорошо, а неудовольствие есть плохо. Следуя этой стратегии, мы готовы морить людей сладкими ядами и ограждать от спасительных, но горьких лекарств.
Итак, при идиотском сострадании происходит наивное отождествление блага с сиюминутным удовольствием и удобством. Теперь перед нами встаёт вопрос: что есть удовольствие? Идиотское сострадание отвечает на него следующим образом: удовольствие есть удовлетворение желаний в порядке их поступления или же в порядке их интенсивности.
Мы стремимся угодить другому человеку и позаботиться о нём, потакая его желаниям. И мы, разумеется, уделяем крайне мало внимания тому, каковы эти желания по своей природе и стоит ли им вообще потакать. Мы боимся сказать «нет». Мы избегаем слова «нет» как чего-то враждебного, «токсичного», пугающего, тиранического. Мы избегаем противоречий и конфликта, полагая, что так будет лучше.
Прекрасным примером такого подхода является воспитание избалованного ребёнка. Наше дитя чего-то хочет – и мы, точно джин с неисчерпаемым запасом щедрости, стараемся воплотить любые его фантазии. Хочешь эту игрушку? Пожалуйста. Хочешь ещё одну? Конечно! Ты устал и не в настроении учиться? Тогда отдыхай, сколько захочешь.
Если наше любимое чадо ведёт себя дурно и грубо, если оно ленится или бьётся в истерике, мы не мешаем его желанию быть грубым, мы не смеем ограничивать чужую свободу быть ленивым и истеричным. Так мы проявляем к нему любовь и уважение. В конце концов, наше вмешательство огорчит ребёнка, а этого нельзя допускать. Может быть, ему нравится быть таким? Это его выбор, его право, его счастье. Мы можем лишь для вида пожурить проказника, сами не до конца понимая, зачем мы это делаем. В общем и целом мы продолжаем смотреть на всё сквозь пальцы.
Мы ведём себя как тот врач, который боится расстроить пациента, дав ему горькое лекарство. На самом деле, мы заходим даже дальше этого убийственно доброго врача. Если наш пациент желает совершить некую глупость, мы не просто отказываемся предложить ему лекарство и тем более не смеем настаивать на нём. Мы с радостью соучаствуем в приобретении им новых болезней или во всяком случае не мешаем этому процессу, ведь именно этого он хочет.
Хорошо известный факт состоит в том, что младенцы любят, когда их движения ограничивают, причём до той степени, которая бы показалась взрослому человеку довольно угрожающей. Младенцам нравится процесс пеленания, при котором их ручки и ножки плотно зафиксированы. Они оказываются помещены в уютную несвободу. Эта несвобода дарит им ощущение неги и безопасности.
Здесь мы имеем дело с природной интуицией, вшитой долгой эволюцией в человеческий геном. Младенец врождённо стремится к некоторым формам ограничения его свободы, ибо нечто в нём «понимает», что ограничение есть творческий акт. Благодаря ограничению возникают условия для формирования свободы более высокого порядка. Ограничение говорит «нет» тому, что вредно и бесполезно. Оно становится препятствием для расходования сил и гибельных влияний извне. И за счёт этого ограничение говорит громогласное «да».
Пеленание есть первая дисциплина младенца. Он приходит в мир с любовью к этой дисциплине. Со временем, однако, ребёнок начинает всё более бунтовать против того, что его ограничивает. В нём просыпается множество желаний, тянущих его в разные стороны. Когда одно из желаний стремится быть в чём-то ограниченным, другое в то же самое время стремится к свободе в том же самом. В результате происходит разрушительное отрицание всяких границ.
На этом этапе ребёнку нужно научиться пеленать себя самого изнутри. Он должен научиться останавливать эти многочисленные ручки и ножки в уме, обуздывать свои психические силы, расчерчивать границы и наводить порядок.
Если не привить ребёнку дисциплину, он быстро и неминуемо становится больным и несчастным существом, которое вредно и себе, и другим. Да, его желания удовлетворяются, но это парадоксальным образом не приносит удовлетворения. Чем больше капризов исполняет его угодливый джин, чем больше свободы предоставляется его решениям, тем более ребёнок недоволен.
Количество его желаний всё растёт, его недовольство растёт, внутренний хаос растёт, а ребёнок не понимает, в чём причина его провалов в деле поисков счастья. И это мучает ещё больше. Хаотичность и неограниченность его желаний разрушает юный ум изнутри. Ему был известен лишь один путь к удовольствию: удовлетворение желаний. Этот путь ему подсказали родители и всячески подталкивали на нём вперёд. Когда же оказывается, что единственный известный ему путь к счастью приносит несчастье, в уме ребёнка просыпается беспомощность и отчаяние. В нём копится фрустрация, которая затем выливается в агрессию, в том числе в самоагрессию.
Избалованный ребёнок является образцовой жертвой идиотского сострадания. Для счастья и роста ему не хватало тех самых неприятных «нет», из которых только и могут родиться новые и приятные «да». У него нет границ, каркаса, структуры.
Этот нелепый подход к помощи другим, а вернее к их растлению, был совершенно чужд таким людям, как Будда или Христос. Они не сотрудничали с чужими капризами и не избегали конфронтации. Они видели момент, когда необходимо было сказать «нет», и умели произнести это слово громко и веско, но с позиций любви и знания, без всякой враждебности. Потому оно так часто и так хорошо работало. Когда же «нет» не достигало чужих ушей, они просто меняли траекторию и проходили мимо.
Коренная ошибка идиотского сострадания – это вера в то, что «нет» представляет собой нечто негативное и тираническое. Однако вовремя сказанное «нет» есть порой более сильное «да», чем само «да». Отрицая и отсеивая определённые возможности, слово «нет» освобождает нашу энергию для того, чтобы мы сделали выбор в пользу других. «Нет» забирает ресурсы из одних сфер нашей жизни, чтобы мы были в состоянии сосредоточить их где-то ещё.
При совершенном действии в нашем «нет» отсутствует что-либо личное и направленное против чего бы то ни было. Это всего лишь побочный эффект нашего «да», отбрасываемая им тень. Как Будда или Христос, при таком подходе мы ни от чего и ни от кого не отворачиваемся. Мы поворачиваемся в избранном направлении. Как следствие этого, наша энергия уходит из остальных. «Нет» является нашим «да», увиденным с другого ракурса. Это «да», увиденное из-за спины.
Самым прозорливым критиком идиотского сострадания в истории был Фридрих Ницше. И основным пунктом его обвинения являлось как раз то, что идиотское сострадание поддерживает слабости и неврозы людей. Ницше писал об этом так:
«Сострадание вообще противоречит закону развития, который есть закон подбора. Оно поддерживает то, что должно погибнуть, оно встаёт на защиту обездоленных и осуждённых жизнью; поддерживая в жизни неудачное всякого рода, оно делает саму жизнь мрачною и возбуждающею сомнение. <...>
Шопенгауэр был прав: сострадание отрицает жизнь, оно делает её более достойной отрицания, – сострадание есть практика нигилизма. Повторяю: этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие и охраняя всё бедствующее, оно является главным орудием decadence – сострадание увлекает в ничто!..» [1]
При идиотском сострадании мы позволяем втаптывать нас в грязь и втаптывать в неё других, мы соучаствуем в чужом падении, поскольку это кажется нам добрым и миролюбивым поступком. Мы подкармливаем всяческие раковые опухоли и делаем вид, что тем самым им помогаем. Мы избегаем решений, которые могут кого-либо огорчить. Однако это совершенно нереалистично. Нет такого выбора, который бы никого не огорчил.
Ницше известен тем, что сформулировал принцип «падающего – толкни». Это был его ответ на крайности идиотского сострадания, которые ему так часто приходилось наблюдать в христианском мире. При всей своей гениальности великий философ периодически перегибал палку, так как его творчество пребывало во власти настроений. В одни моменты он брал более суровый и жёсткий тон, что толкало его в сторону невежества. В другие моменты – более светлые, ясные и спокойные – он учил полному принятию происходящего и тотальной любви к судьбе (лат. amor fati), учил преодолению всяческой злобы и рессентимента и такой же большой любви к посредственности, как и к исключительному.
Если соединить крайности ницшевского наследия и дистиллировать их чистый экстракт, то в итоге у нас получится истинное сострадание – то самое, о котором говорил и Будда. Оно будет творческим действием, основанным на выверенном балансе «да» и «нет», на балансе мягкости и жёсткости.
При буквальном понимании ницшевского принципа «падающего – толкни» у нас возникает большая загвоздка. Человек, которого мы называем падшим и падающим и спешим подтолкнуть, содержит в себе то, что полно сил и готово подняться. Оно всего лишь временно подавлено тем, что тянет его вниз. Каждый в те или иные моменты жизни и в тех или других отношениях пребывает в падении, не исключая самого Ницше. Выходит, всех нужно сбросить в яму? Кроме того, постоянное выяснение, кто из нас падший и должен поскорее оказаться в яме, погружает любое сообщество в раздор и смуту. Это грубый и совершенно нежизнеспособный подход.
Как правило, требуется толкнуть вовсе не падающего человека, а то внутри него, что падает само и тянет здоровые части его ума вниз. Нам нужно разжать цепкие пальцы наших пагубных привычек, позволить им упасть и тем самым освободить все те силы ума, что могут и стремятся подняться. Затем мы поможем склониться над павшими и сделать своими союзниками всё то, что ранее сочли силами регресса и деградации.
Как учит нейробиология, любая нейросеть может пройти переобучение, а любая привычка пережить трансформацию и перенаправить свою энергию в новое русло. Для этого нам нужно уметь говорить «нет», уметь отпускать всё тянущее вниз и не потворствовать пагубным привычкам в себе и других, но делать это с любовью и ясным пониманием. В этом и только этом смысле принцип «падающего толкни» является рабочим принципом.
II
Первая форма идиотского сострадания представляет собой слепое потакание человеку и его желаниям. У этого похода имеется и зеркальная противоположность. Вместо того, чтобы с готовностью...
<…>
Получить доступ к полной версии статьи и подкаста
Заказать новую книгу автора (2023 г.)
Что такое «Письма к самому себе и как ими пользоваться»?