Из серии «Были западных украин».
Тимоха Григорьев, по прозвищу Обабок проснулся, как всегда, затемно. Такова доля крестьянская, затемно просыпаться, если хочешь, не то, что сытым быть, (сытым, крестьянину, даже справному, приходиться бывать редко), хотя бы голодным не остаться.
В избе пахло кислой овчиной, дымной печкой и мышами. Ох, как же неохота вылезать из-под такого тёплого, такого уютного, овчинного тулупа. Да надо. Спал Тимоха на широкой лавке, что примостилась возле глухой стены, под Красным углом*. Холодно тут, да куда деваться, за печкой в тепле, спали малые. А их, у Тимохи, было ажно семеро.
Бабу то, евоную, в запрошлом годе Бог прибрал. Порезала литовкой** ногу на покосе. Все ничего, бывает. Но сейчас, нога та, и попортилась. Гноем вонютным нога исходила. Так что, через две седмицы, жонка померла. И бабка, что травы ведала, не помогла. И молебен. Видать, воля Божья. Тяжело помирала, выла от боли, кричала, что нога её в огне горит, знаемо дело, огневица***. Всё о детях тужила, на кого они останутся, без матки то? Померла Надюха, а дети мал, мала меньше, на батьку и остались. А куда их? Хоть бы кого Бог прибрал. Нет, живучие.
Старшей дочке 12 лет, а остальные погодки. Вроде бы, и замуж через год -другой отдать её можно, да кому она без приданого нужна -то? Две станухи**** льняных, да лапти. Вот и все приданое. Хоть по хозяйству помогает, и то добро.
А руки так нужны! Нужны... Тимоха вздохнул, запустил пясть в нечёсанную голову, и поскрёб там траурными ногтями. Пора вставать, надо печь вздуть, курей покормить, да корову. Перво-наперво, надо отлить... Одним рывком поднявшись с лавки, он, переступая по полу босыми, заскорузлыми ногами помчался на двор******.
*Красный угол – верхний угол в комнате справа от входа. В красном углу располагались иконы.
**Литовка – коса. Название не имеет никакого отношения к Литве. Лезвие косы изготовлялось по технологии литья.
***Огневица – лихорадка.
****Стануха – грубая, домотканая длинная рубаха изо льна.
*****Двор – здесь: сарай для содержания скота, примыкающий к жилому дому.
Облегчаясь в навозный угол, Тимоха слушал, как уютно квохтали курицы, а петух выделывал своё гневное ко-ко-ко, с истерикой. Корова стояла смирно и только стебала себя по бокам хвостом. Три овцы глупо блеяли в углу, вот и все хозяйство... Вернулся домой, и полез в печь. Там, внутри, слабо рдела пара угольков. Взял пучок соломы, и аккуратно, поддувая воздух, поднёс солому к угольку. Соломка занялась, и по избе потянуло противным дымом. Так, теперь открыть вьюшку и подбросить лучинок, а когда разгорятся, охапочку полешек подкинуть.
За печкой кто-то завозился, и с шумом испортил воздух. Да, всех пучит, едьба то какая? Худая едьба, что Бог пошлёт. Молоко детям да хлеб худой червём траченный. Ну, рыбка мелкая, что сынишка с пруда притащит. А сам Тимоха и без молока живёт. Время такое ни весна, ни лето. Две седмицы, как Великий пост закончен. Старый урожай подъели, а нового нет ещё, да и будет ли он? Вона, кака весна то, нонечя, холоднющая!
А к лавке не подступись, денег нетути. Да и откуда им взяться? Десятину и оброк Обабок и то натурой платит. И продать нечего. Другие, эвона, зимой в город подаются, деньгу заколачивают, приходи глядеть! На Тимохе же, как жернова каменны, детишки висят. У него в заначке есть рубль, да сорок копеек. В божнице лежат. Ну, это на самую что ни есть крайность.
За рогожкой зашлёпали босые ноги, это старшая, Тонька, проснулась, да мимо батьки, до ветру, на двор как припустит! И тут же младшие хором захныкали. Начинался новый, обычный день крестьянина Тимохи Григорьева, по кличке Обабок. Да, а почему Обабок? Да потому, что и за мужика, и за бабу он. Ясно вам?
***
Сергей Иванович Номадский, хотя и был помещиком богатым, просыпался с первыми петухами. Эта привычка осталось у него со времён службы в Измайловском, Его Императорского Величества, гвардии полку. Десять лет прослужил Сергей Иванович в гвардии, честно служил, крови своей и чужой не жалел. Прошёл молодым офицером кампанию двенадцатого года, под Москвой был поколот штыком в страшной рукопашной резне, но из боя не вышел, за что и был Государем отдельно отмечен.
После победы, из гвардии перевёлся в армейский полк с повышением, о чем не жалел никогда. Будучи человеком бережливым и истово верующим, не мог и не хотел он себе позволить разгульную гвардейскую жизнь в парадизе великой империи - Санкт-Петербурге. И в глубине души благодарил Бога, что в злосчастный день Фирса* не замарал свою честь солдата на Сенатской площади. А останься он в гвардии, всяко могло повернуться. Сам Милорадович** говорят тоже, того, хитрил...
В возрасте сорока лет вышел он в отставку, и поселился в своём любимом имении. Перестроил господский дом, велел выкопать пруд, и поставить на речке, которая сей пруд, питала, водяную мельницу.
Построил на свои деньги и каменную церковь, в память о павших боевых друзьях. А осветили ту церковь, в честь Михаила, небесного воинства архистратига. И зажил Сергей Иванович помещиком.
Были у него и другие деревни, но эту он любил больше всех. На зиму уезжал в Петербург, а к Великому посту приезжал сюда, подальше от суеты и расходов излишних, отягчающих.
Сергей Иванович, не торопясь, со вкусом потянувшись, сел на постели. Спал он на немецкий манир, в колпаке, и длинной, до пят, рубашке. Любил пышные перины и тонкое англицкое белье. Навалялся на лавках, а то и на земле во время службы ратной, службы государевой. Не роптал, знал, так надо. Теперь же, можно и понежится, под старость лет.
В углу спальни, подальше от образов за ширмой хоронилась ночная ваза. Туда - то, он и направил стопы свои. Вышел из-за ширмы, да как закричит, громко так, но без злобы:
-Лука! Подавай мыться, чёрт эдакий!
*День Фирса – 14 (27) декабря. День памяти мученика Фирса Кесарийского (ум. ок. 250 г.) В этот день в 1825 г. случился мятеж на Сенатской площади, так называемое восстание декабристов.
**Милорадович Михаил Андреевич (1771 – 1825) – во время мятежа на Сенатской площади был генерал-губернатором Санкт Петербурга. Убит мятежниками.
Лука, полноватый мужик лет тридцати с хвостиком, одетый в чистую льняную рубашку подпоясанную кушачком (портки, кстати, тоже чисты), вошёл в комнату, имея в руках подносец, с фарфоровым кувшином и медным тазиком для умывания. На том же подносике лежал миньятюрный кусочек бергамотового тальянского* мыла. Полотенце же, Лука имел перекинутым через левое плечо.
Должен был лакей барину мыться помогать, да ещё брить, и за власами барскими, ухаживать. В общем, наподобие кауфера**. Не вбежал мужик сломя голову, а вошёл, без спешки, но и не мешкая. Сергей Иванович холуёв не любил. Добрый барин, хоть и строгий. Лил Лука в горсти барские воду холодную. Сергей Иванович с удовольствием отфыркивался, и плескал её себе на лицо.
Думалось ему о детях своих, коих двоих родила ему покойная жена Агафья Михайловна, урождённая Соколинская. Сын, Мишка, младший, служил сейчас в полку, в Таганроге. Там, где почил приснопамятный Государь император Александр Павлович. Дочь же Наташа, уж год как замужем за богатым Вологодским купцом Ращевским. Многие косились на этот брак с подозрением, а кто и с презрением. Мол, дворянку рода древнего, шляхетского, чьи предки в Коронном привилее записаны, за купца - делягу выдали! Пфуй! А Сергею Ивановичу нипочем досужие злопыхания, знает он, что за мужем дочка как за стеной каменной, с такими то деньгами. Да и первый Номадский, по фамилии судя, лошадей пас***. Дворянство – дело наживное, тем более в нынешнее время, главное голова! Там все в порядке, глядишь, и понесёт вскорости. А вот Мишка - редкостный обормот...
-Ступай, Лука, вели завтрак в кабинет подать - сказал Сергей Иванович, вытирая порозовевшее лицо ширинкою****.
*Тальянское – здесь: итальянское.
**Кауфер – парикмахер.
***Номад – кочевник.
****Ширинка – здесь: полотенце
Энергично шагая, подошёл барин к зеркалу, стоявшему в простенке между большими, забранными в стекло, окнами, и заинтересованно посмотрел на своё отражение. Из глубины чуть мутноватого стекла, на него смотрел мужчина за сорок, с широким полноватым лицом, небольшим, но мясистым носом и серыми глазами. Лицо украшали пышные, с сединой, бакенбарды по моде, и прижатые после ночного колпака чуть вьющиеся русые волосы. Взял гребенку с круглого, на гнутых ножках, столика. Тщательно, не торопясь, причесался.
А Мишка из головы не идёт, дурак этакий! Огорчил. Ох, как огорчил, право! Приезжал сынок сюда в том годе на пару недель, по пути в столицу, отца навестить. Отца то навестил, да между делом, дворовую девку и обрюхатил. Ненароком, понятно дело. Родила она на крещение мальчика здорового. Дело конечно, житейское, продать девку с приплодом, куда с глаз, да и забыть бы. Вот Саша Пушкин, с которым они частенько встречались на раутах, хороший человек и литератор преизрядный, доподлинно известно, так и поступал. Нет, не мог Сергей Иванович таковое содеять, этот ребёнок все же внук его, первый внук! Вот досада. Тошно подумать, потомку древнего шляхетского рода, что внук его кровный - крепостной у собственного деда.
Взбил он руками кок волос надо лбом, и скорым шагом направился в кабинет. Сделалось легче. Он принял решение.
***
У Тимохи в избе темно, от холода, окна двойной рогожкой затянуты. Тонька со двора прибегла, и сразу за печку к малым юркнула. Послышалась возня, шлепки и хныканье. Это Тонька детей одевать стала. Вышел мужик из избы на свет Божий умыться. После тёмной избы, неяркий, северный рассвет, почти ослепил его. Громко, по-весеннему, орали птицы. Пучки свежей, зелёной травы, вовсю пробивались из сыроватой земли. Май. Самое красивое время года, для крестьянина ещё и самое голодное. В животе урчало. Тимоха наклонился над деревянной бадьёй, и перво-наперво, напился из пясток.
В колышущейся воде ломаясь, отразился облик нашего героя. Серое и длинное измождённое лицо, с потухшими, глубоко запавшими глазами. Нечесаные, длинные волосья, грязно соломенного цвета, клокастая борода, да узкий нос с большими, как крылья, ноздрями. Плескал Обабок себе на лицо колодезную воду и думал: как дальше то жить? Ответа не было. Вздохнул, поддёрнул портки, и отправился выгонять корову. Он убрал жердь подпиравшую двери во двор, и, поднатужившись, отодвинул одну одну воротину, которая висела на двух кожаных, давно просевших, петлях.
В щель, с возмущённым квохтаньем выскочили куры, видать согнала их Тонька, когда яйца искала. Сейчас, она скоро доила корову. Из открытой настежь двери избы во двор, огороженный покосившимся забором из чёрных от сырости жердей, горохом сыпанули дети, мал мала меньше. Тимоха на них как цыкнет! Мелочь притихла, батька может и леща хорошего отвесить. Старшие, уже не шумствуя, побегли во двор, Тоньке помогать, а младший так и остался стоять посреди неухоженного двора, заинтересованно ковыряя в носу грязным мизинцем.
Подновить надо бы згородку то, да некогда. Дел сегодня много, надо на барское поле иттить, а до него версты три, а вечером свой огород докапывать, пока светло. Обабок вернулся в избу. На дощатом столе Тонька отцу завтрак готовила, вчерашний овсяный кисель, два куска хлеба чёрного, да репку. С собой же в тряпицу завернула тот же чёрствый, из грубой муки, хлеб, и два яйца печёных.
Уйдёт батька, уж потом и младших покормит, чем Бог послал. Молча жевал Тимоха нехитрую снедь. Говорить было не о чем. За забором замычали соседские коровы, послышался гортанный то ли крик, то ли визг, это пастух, немой и придурковатый Васька, собирал стадо.
***
Сергей Иванович любил завтракать в кабинете, по крайней мере, сам он так называл эту комнату в анфиладе усадебного дома. Высокие окна выходили на двор. В них удобно было наблюдать, как идёт жизнь в усадьбе. Конюшня, псарня, амбары и баня, все как на ладони. Некуда скрыться от хозяйского взгляда рабам нерадивым.
Завтрак сервировали на небольшом столике возле окна. Плотные, тяжёлые гардины, были уже заранее раздвинуты, и ничто не мешало барину наблюдать за происходящим. Сегодня день скоромный. Сергей Иванович истово перекрестился на образа, сотворил молитву Иисусову, и приступил к еде. Молоко, омлет с луком, коровье масло и пышные французские булочки, кои полюбил он ещё в Европах, когда гнали Наполеона. Из похода навсегда привёз Сергей Иванович любовь к пышному хлебу, и велел печь его в имении. Ещё привёз он с войны Гастона Фернье.
Случилось это зимой, когда французы уже не знали, как вытащить свои кишки из той западни, в какую они угодили под Москвой. Сергей Иванович, тогда ещё гвардии прапорщик Сережа, был в разъезде. Натолкнулись они на еле живых французских фуражиров, трёх здоровых и одного раненого. Живых вырубили безжалостно, саблями. А вот раненого пощадили, негоже православному больных решать. И отправил его, молодого французского сержанта, Сережа к себе в имение.
Тут Гастон, так звали гренадера из Тулузы, как то прижился. Скоро заговорил по-русски, стал пить водку после бани. Люто бился с мужиками на кулачки и занимался барской конюшней. В лошадях он разбирался отменно, как, и, в собаках, впрочем. А ещё барин любил поговорить с бывшим врагом по-французски, дабы в глуши язык упражнять. Барин не держал Гастона у себя, чай не крепостной. Уже давным-давно француз женился на единственной дочке местного купца Ильи Абрамова, из крещёных еврейцев вышедшего. Была она, Серафима, чернява, курчава да вертлява, как и сам Гастон. Пятерых детей прижили, и всех пристроили знатно. Кого постарше, тех по протекции Ильи Исаича во Псков к тамошним коммерсантам приказчиками на выучку определили, а кто помладше деду в лавке помогают.
Легко мог бы бывший солдат жить свободно, в усадьбу и носа не показывая. Но была у него страсть - лошади. А где тут самые лучшие лошади? Правильно у Сергея Ивановича. Вот и ходил он за барскими лошадьми много лет. За это барин его всегда на охоту приглашал, да позволял при надобности брать для себя лошадей из конюшни. На время, конечно.
Вот он, держит за уздечку злющего вороного жеребца. Валяя. Валяй храпит, лягается, и косится кровавым глазом назад, где крепостной мальчик лет шестнадцати, пытается закрепить седло подпругою. Гастон ему, что-то говорит, а сам тайком горячит коня, дабы приучить мальца не бояться. А рожа у француза весёлая. Учит. То добро, справный конюх всегда в полном смысле слова, в цене.
Встал барин из за стола, вытер губы салфеткою, и отправился одеваться. Не всё же в дезабилье* ходить. Пора объехать свою вотчину. Хозяйский глаз приметлив, а мужик ленив. Глаз да глаз, глаз да глаз за ним нужен.
***
Корову Обабок выгнал, и вернулся в избу. В избе было шумно, ну, чисто в саду магомона**. Дети, как сикели*** в потревоженном муравейнике шмыгали по полутемной избе. 'Ужо, я вас, ироды! '- опять прикрикнул на них Тимоха. Стало чуточку потише.
С длинным вздохом приземлился он на лавку возле входа. Тут, в старой рассохшейся кадке лежали лапти. Намотал грубые онучи из рогожки, натянул лапти, и подвязал все это лыком, крест накрест. Летом то тепло, можно и босиком ходить, а пока земля холодна. Ну, вот и все, пора на барщину.
В трёх с хвостиком верстах, у барина огороды разбиты, там то Тимоха как безлошадный, и будет свой урок выполнять. И так три дни в неделю, а три дни можно на себя работать. Обабок и в воскресенье работал, хоть батюшка отец Владимир, и ругался на него за это. Дескать, воскресенье, день Божий, в церкву надо иттить, а не на огород. Но Тимоха все равно работал, жрать то надо, а Боженька простит, он все видит. Затеплит Обабок перед сном лампадку перед образом, да помолится, а помолившись, фитилёк то и затушит, масло лампадное денег стоит. Простит Бог.
Подвязал верёвкою длинную, до колен рубаху, взял тяпки и узелок с едой да вышел за калитку, провожаемый, несущимся из избы детским гомоном. Шлеп, шлеп, лапти, шлеп, шлеп, затопал Тимоха по улице беспорядочно застроенной деревянными избами.
Деревня большая. Дворов полтораста, несколько кривых улиц, переулки. Надо ему пройти прямо, потом направо мимо пруда, через мост, и далее междупольями, к барским огородам.
-Здорово, Обабок!- послышалось слева за спиной. Тимоха обернулся. В калитке, устроенной в новом, плотном заборе, стоял сосед Лукьяныч. Дом у Лукьяныча крепкий, высокий. Двор, через калитку видать, ухоженный. Сам он мужик коренастый краснорожий, чернобородый, и смотрится ладно, хотя и старик уже, в прошлом годе за полвека перевалило. Да, старик, не многие так то долго живут. Старик то старик, а живёт крепко. Плотничает Лукьяныч, кому сундук собрать, кому лавку показистее, для форсу. Домовину, опять же, сработать покойнику. К кому обратится? К Лукьянычу. Хорошо он ладит, крепко и аккуратно. Так что, достаток водится. Дети выросли, давно отдельными дворами живут. Старший в этой же деревне, а младшего, Ильюху, что отцовское ремесло перенял, барин пять лет назад соседнему помещику Лысакову в Булыги продал, вместе с семьёй. Но Ильюха и там устроился, ремесло и есть ремесло, оно кормит. Да и не далеко, по праздникам престольным, иной раз и навестит.
*Дезабилье – лёгкая домашняя одежда, носимая после сна. В дезабилье не принято было ходить при посторонних.
**В саду магомона – искажённое «Содом и Гоморра».
***Сикели – муравьи.
-На огороды, небось? - Допытывался Лукьяныч. Обабок отвечал, вежливо:
-На огороды, Лукьяныч, на огороды.
-Ну и Бог с тобою, иди. Да не ссы, баба моя, к твоим дитям сходит, приглядит, ежели чего.
-Премного благодарны, Лукьяныч - Махнул ему приветливо рукой Обабок и дальше пошёл, уже повеселевшим.
Сосед барщину не работал, на оброке сидел. Так с управляющим договорился. Жонка евоная, Лукерья, по доброте душевной присматривала за Тимохиным потомством, и еды детям подбрасывала, что сами не доели. А Обабок не гордый, не до чванства, коли семеро по лавкам. Так что спасибо ей, и Лукьянычу спасибо, хорошие люди.
Идёт Тимоха по украшенной коровьими лепёшками дороге, на барские огороды. Птицы поют, где то, приглушенно заржала лошадь, собаки лениво перебрёхиваються во дворах. Пахнет свежей травой, сырой землёй, и навозом. Идёт себе, Тимоха, и невдомёк мужику, что изменит сегодняшний день, судьбу его крутенько.
К добру то, или к худу, но изменит.
***
Справа, за барским прудом стала видна усадьба. Кирпичный, одноэтажный, покоем поставленный дом, выкрашенный в светло-розовый цвет. А крыльцо с колоннами. Со двора, на жеребце Валяе, выезжает барин, Сергей Иванович Номадский, в сопровождении управляющего своего - Никиты Терентьева. Направляются они к мосту, дабы речку пересечь беспрепятственно. Навстречу им, с тяпками на плече, и узелком идёт крепостной Тимоха Обабок.
У моста их пути пересекутся.
Рыжая, с белыми носочками, кобыла управляющего, ни с того, ни с сего, фыркнула и слегка взбрыкнув, коротко заржала.
-Слышь, Антоныч, ты не падай, вверх не полетишь! - весело засмеялся барин. Дело в том, что управляющий не любил ездить верхом, все больше в коляске. А Сергей Иванович напротив, изрядно обожал верховую езду и редко катался в экипаже.
-Эко вас, стрекулистов, всё к земельке тянет - потешался помещик, намекая на далёкое прошлое Никиты Антоновича, когда он молодым чиновником, служил по департаменту землеустройства. Не сыскав на той службе чинов и орденов, наравне с богатствами, нанялся он управляющим в имение крупного помещика. И, о чудо! Получилось. Никудышный чиновник сделался неплохим распорядителем, въедливым и энергичным. А главное, страшно боялся потерять место, и посему был барину слугой верным, аки пёс.
Поначалу Сергей Иванович не собирался брать с собой управляющего. Мысль пришла к барину в то время, когда он одевался.
Помещик надел белую хлопчатую рубашку и натянул темно жёлтые панталоны. На ноги, обул замшевые сапожки с отворотами, в таких очень удобно ездить верхами. Затем настало время серого сюртука, из сукна англицкого, добротного и мягкого. Не того, что выделывают Российские мануфактуры. Наше сукно жёсткое, колючее и крашено скверно. Нет, не умеют наши сукна валять. Одел на голову ермолку, шапочку наподобие иудейской, только глубже. Протянул руку к стене, на которой на ковре висело охотничье оружие его превосходительства. Там, в живописном беспорядке, были развешены четыре ружья, персидское, с прямым резным ложем в серебряной насечке на длинном стволе, оно скорее для красоты, длинно и неудобно. Двуствольное, англицкое, и любимая капсюльная бельгийка, лёгкая и прикладистая. А ещё пристроился на стенке грубый, длинноствольный карамультук*, с фитильным запалом, каковой Мишка привёз из Таганрогу, где сторговал этакую диковинку у дикого черкеса. Но он уж только для форсу. Рогатина и два кинжала кавказской работы дополняли антураж.
Однако, не к ним протянул длань Сергей Иванович, а к старой доброй казачьей нагайке с рукоятью в серебряном плетении. Нагайка - вещ незаменимая, и лошадь нахлестнуть, и нерадивого холопа перетянуть можно. А при нужде даже от волков отбиться. Первое дело - нагайка! Взяв в руку привычную плеть, он продел руку в петлю, и так ему захотелось сей плёточкой Мишку - стервеца, почествовать!
Тут то и пришла Сергею Ивановичу мысль взять с собой в объезд управляющего, без Никитки, в том, что он задумал, не обойтись, глядишь, и присоветует чего дельного.
-Лука!- кликнул помещик. Тот вошёл и поклонился.
-Передай Антонычу, велю со мной ехать, пускай собирается, да скажи, чтобы ему Венеру седлали, она спокойная, а то грохнется из седла, как мешок с костями, ездок он тот ещё.
*Карамультук – здесь: примитивное длинноствольное ружьё восточной работы.
Лука вышел, пятясь задом, дабы не оскорбить барина видом своего тыла. Управляющий жил тут же, во флигеле с отдельным входом.
И вот, через полчаса, они едут по песчаной дорожке из барской усадьбы, негромко переговариваясь. Венера больше не брыкалась.
-Вот, что я думаю, Антоныч, с Варькой, той, что Мишка обрюхатил, надо, что - то решать. Её- то сглаз долой, а ребёнка надо устроить, преизрядно. Внук он мой все же. Я вот что думаю, продам ка я её в Булыги, Петру Михайловичу Лысакову, не откажет князинька, купит. Чаду же, я вольную пожалую, и в церковь в Булыгах вклад сделаю, да положу небольшой капиталец на дитё в банк, в Питере. Как в возраст он войдёт, пускай духовные, его в бурсу какую определят, или ещё куда.
Булыги, большая деревня, находилась в двадцати верстах от описываемого мною села. Там стояла большая, каменная церковь, которую построил на свои деньги помещик тамошний Пётр Лысаков. Был он почитай, что одногодок Сергея Ивановича, и хотя и пошёл по стезе сугубо статской, часто сталкивался с Номадским в Питере, на раутах и приёмах.
Несмотря на то, что в друзьях они не состояли, относились друг к другу приязненно. И то верно, земляки, и на жизнь оба смотрят здраво. Пару раз и на охоту вместе выезжали в компании соседей - помещиков помельче. Не откажет князь в таком деле, возьмёт девку. Погруженный в свои думы, Сергей Иванович замолчал. Они так и ехали вдвоём, барин впереди а управляющий за ним. На пол корпуса лошади отставал от барина управляющий, ибо знал своё место.
Влажная дорога не пылила, кругом, на все голоса кричали, свистели и чирикали птицы, занятые своей птичьей весенней любовью, и не было им дела до людей, с их мелкими делами и проблемами. Им бы, птицам, детей высидеть да выкормить. Люди тут не причём.
Шагом ехали два всадника, направляясь к мосту через речку. С того же берега, навстречу, подходил мужик в бедной одежде с тяпками на плече.
Тупо стучали по прибитой земле лошадиные подковы, барин въехал на гулкий бревенчатый мост. Замолчали скрипящие лягухи, испуганные топотом по мосту. Только птицам было все равно.
Мужик, что шёл на встречу, остановился и земно поклонился Сергею Ивановичу, да так и стоял не разгибаясь. Нечесаные патлы закрыли лицо, он как то весь сжался, хотелось сравняться с землёй, нырнуть под мост, только не встречаться с барином, ничего хорошего от господина Тимоха не ждал.
Это и сгубило бедолагу. Сергей Иванович как-то почти физически почувствовал страх мужика. Его взгляд сделался из отрешённого, вполне осмысленным, и в нем мелькнуло узнавание. Остановив лошадь, помещик уставил зрак свой, вельми строгий, на крестьянина.
-Обабок, раб нерадивый – аки лев прорычал Номадский - ты у меня достукаешься, велю на псарне ободрать до костей! Когда избу поправишь? А? Когда забор поставишь? Глаза бы мои тебя, Ирода не видели. Живёшь, яко папуас дикий какой. Вот продам детей твоих к чертовой бабушке, будешь знать, лодырь, как жить по Божецки! Последний раз говорю, приведи избу в порядок, а не то я тебя! - Сергей Иванович замахнулся на Тимоху рукой, в коей нагайку сжимал. Обабок на колени сразу - бух!
– Батюшка ,батюшка, милостивец - быстро залепетал он - помилуй! Рук, батюшка, рук не хватает, не могу, не могу, да и лес купить не на что! Смилуйся, добрый барин! Детишек то, сам ведаешь, цельна куча у меня. Но я сделаю, все сделаю, барин!
Барин Тимоху лупить и не собирался, а потому плеть опустил.
-Ведаю, тяжко тебе, только это Бог тебе испытание такое послал, а ты яко Иов терпи! Да дело делай, да за детями следи, коли судьба такая выпала. И не ленись, не ленись - тебе говорю!
Из за заборов, там и сям, заинтересованно, повысовывались лица. Да тут же, и убрались. Разговоров то на селе сегодня будет!
-Антоныч! - Повернув голову, сказал Номадский - скажи лесничему пусть даст лесу на избу этому супостату. - И склонившись к Тимохе:
-Благодари Бога, лодырь! Я не тебя, я детей твоих пожалел! Лес сам вывезешь, и за свои избу срубишь. Да чтобы к осени, понял! К осени! А то ей-ей продам приплод твой! Ступай да на глаза не попадайся, пока избу не сладишь!
И тронул лошадь.
А Обабок так и остался стоять на коленях на мокрой глинистой земле среди шального гомона птиц и яркой, только только-только народившейся зелени. Стоял Тимоха на коленях и беззвучно плакал и от счастья, что барин лесу дал, а значит всем миром избу новую поставят, и от обиды, ну за что ему жизнь такая постылая вышла! Встал он отряхнул колени, взял тяпки на плечо и пошёл на господские огороды.
-Батюшка, Сергей Иванович,- сказал вдруг Никита вкрадчиво - вот в Булыгах, в дворне князя Петра Александровича есть одна девка. Перестарок, двадцать пятый годок пошёл, немая она, вот никто и не берет. А так девка здоровая, на портомойне обретается. И не дурочка, нет, а просто немая.
-Ты это к чему, Антоныч? - спросил помещик, не оборачиваясь.
-За ту девку, что вы Сергей Иванович князю Петру продать хотите, много, все равно, не взять, слишком, э-э-э... непростая ситуация сложилась.
Помещик остановил лошадь и повернул голову к управляющему.
-Антоныч, говори толком, а то аки сфинкс античный, загадками изъясняешься, что удумал?
И вперил заинтересованный взгляд в Никиту Антоновича.
-А вот к чему я, барин. Что ежели Варьку, рабу вашу, на немую ту обменять? А ту немую, на Тимохе и оженить, все одно она никому не нужна. А так Тимоха поправит хозяйство, и детей сохранит, а ведь они крепостные ваши. Вот и прибыток вам сделается изрядный. А без бабьих рук не потянуть ему, дети с голоду перемрут вскорости, а сам Тимоха ещё и горькую запьёт, один убыток. Не дело.
Сергей Иванович удивлённо посмотрел на Никиту, и вдруг рассмеялся, весело и довольно.
-А ты, Антоныч, смотрю я, голова! Эку стратегму то измыслил, хвалю! Ей-богу хвалю! Я князю Петру письмо напишу, знаю, не откажет, не должен. А ты, Никита, прямо завтра и поезжай в Булыги, и с княжеским поверенным поговори. Сможешь договориться? А?
-Договорюсь, барин, договорюсь, тамошний управляющий хоть и из немцев чухонских, но с головой. Договорюсь, договорюсь - ответил Никита Антонович уверенно.
И, правда, письмо было написано и отправлено. Через месяц князь Петр ответил. Он писал, что рад порадеть земляку, и хорошему человеку, и что управляющему своему он распоряжение послал уже. Писал его сиятельство, что в этом году он поместье в Булыгах не приедет, служба много времени берет, некогда. А ещё писал князь Петр, что с радостью встретится с Сергеем Ивановичем в Питере, зимой, когда тот, по обыкновению, в столицу пожалует. И сетовал, что молодёжь нынче сплошь вертопрахи несерьёзные. Нашкодят, и яко птица страфокамила, сиречь страус, голову в песок прячут. А разбираться - отцам. В общем, хорошее было письмо.
Вот так и встретились поздней весной, возле журчащей воды, среди птичьих свистов два человека. Раб и господин. Оба русские, оба православные.
Они не знали своего будущего. И не могли знать. Не знал потомок литовских князей Сергей Иванович Номадский, что сын, его негодник и шалопай Мишка осенью того же года затеет глупейший спор с прапорщиком Белецким. Случится дуэль, и Мишка уложит Белецкого наповал из пистолета с десяти шагов. Его не повесят, но сошлют на Кавказ, в солдаты. Строг был государь Николай Павлович и дуэлей не поощрял. Там, через год он и погибнет, в стычке с дикими горцами. А дочка его любимая, умрёт ещё раньше, от скоротечной чахотки, так и не успев родить внуков Сергею Ивановичу. И останется барин один, и без наследников.
Проживёт он без малого ещё двадцать лет, и умрёт накануне отмены крепостного права.
Умрёт, но положит в банк капиталец на имя молодого священника одной из Петербургских церквей Николая Троицкого. Своего единственного, но незаконного внука. Воспитанный священником Троицкой церкви в Булыгах он, как незаконнорождённый, получил фамилию от церкви, при которой жил, и в восемь лет отправлен был в Петербургское духовное училище. А затем Духовная семинария, свой приход, женитьба и дети, коих народилось трое и все мальчики. Благодаря деньгам деда был он человеком не бедным, и дал сыновьям хорошее образование. Все выслужили личное дворянство, а их дети, уже и потомственное. Так появились на Руси дворяне Троицкие, интеллигенты, инженеры, адвокаты и учителя.
Когда Сергея Ивановича призвал Господь, земли его и имения, целиком отошли дальним родственникам по матушке. И не стало дворян Номадских, предки коих выехали из Литвы на Русь, во времена Ивана III, Ивана Великого.
А Тимоху оженили с немой девкою Глашкой, и жили они всяко, но, в общем, неплохо жили. Своих детей у них не было, хотя, Глашка весьма охоча была до утех плотских. Видать не только немотой поразила её судьба. Но Тимохиных детей она растила справно, как своих. Судьба их сложилась по - разному. Кто то катал тачку на Сахалине за дела разбойные. Кто-то служил у купца при лавке. И только Захарка, тот самый, что изучал содержание своего носа, подался в город, и став со временем мастером на стекольной мануфактуре, жил зажиточно и спокойно. Тоньку же через год сосватал конюх барский, тот самый парнишка, который встречался нам в господской усадьбе. И хотя Тоньку муженёк время от времени, поколачивал крепенько, особливо по - пьяни, жили они, в общем, тоже неплохо.
Да, с получением воли почти ничего в их жизни не изменилось, а в чем - то стало и хуже. Если барин жалел своё имущество, да Бога боялся, то новые богачи, купчишки и арендаторы, чужих не жалели. Давили из крестьян масло, почём зря, почище пресса, коим семя льняное давят. Только хруст стоял!
Шли годы, десятилетия, потомки наших героев широко расселились по Российской империи. Служилые дворяне Троицкие исправляли должности по департаментам и канцеляриям, были учителями и присяжными поверенными. И даже в Государственной думе, один из них, сиживал.
Ах! Как же эти господа радели за простых людей! За Тимохиных потомков. Красно и много рассуждали о благе народном. Яко Цицероны античные, вели пространные разговоры о высоком. Но народа они не знали. И вместо воли дали народу свободу. Свободу от Бога, совести, сострадания и добра. Дождались. Грянуло!
Не знал красноармеец Ванька Григорьев, в сухой степи возле Перекопа, после жаркого боя, когда под жизнерадостный стрекот цикад, стрелял из маузера в голову раненого штабс-капитана Троицкого, что только что убил потомка человека, которому обязан самим своим существованием. И не мог знать. А если бы знал? Это знание разве остановило бы его? Вряд ли...
Случилось так, что потомки тирана - помещика, который жалея свою собственность, спас от неизбежного вымирания род своего крепостного, желая, ну, конечно же, блага народного, пали жертвами своих роковых заблуждений. Господа эти, рассчитывая установить тиранию богатых и успешных, свою тиранию, разбудили самую страшную тиранию, тиранию жадной и голодной сволочи.
Это и привело штабс-капитана Троицкого в Крымские степи, где он и встретился с Ванькой Григорьевым, красноармейцем из бедноты. Встретился в первый, и в последний раз.
Оба Русские, но в душе, давно не православные.
02 февраля 2020 г.