Несколько дней назад я вернулась из месячного отпуска, окончание которого проходило в турецком отеле – вкусная еда, море, крепкий сон и, как отдельное удовольствие, разговоры с коллегой, с которой мы пересеклись на курорте. Однажды мы ужинали и наблюдали за соседним столиком почти идиллическую картину - несколько взрослых, среди которых молодая женщина с распластавшимся на ее груди ребенком около года. На первый взгляд, ребенок выглядел полностью расслабленным, казалось, что расслабленность его базировалась на телесном контакте с матерью. Был поздний вечер и выглядело так, что вот-вот и ребенок заснет – уставший и сконтейнированный матерью. Удивляло при этом, что мать совершенно не обращала внимания на ребенка, не слишком была озабочена его телесным комфортом, и в какой-то момент мы заметили, что младенец уставился в экран смартфона, в котором мелькают яркие и перевозбуждающие картинки. Глаза его закрывались, но он словно бы не желал поддаваться естественной потребности отойти ко сну, а продолжал бездумно, не отрываясь, вглядываться в мелькание экрана. Таким образом младенец успокаивал себя сам, успокаивал через возбуждение и сверхстимуляцию, истощал себя вместо того, чтобы отдыхать с помощью и участием присутствующей рядом матери. В какой-то момент нашего случайного и непрошенного наблюдения я почувствовала невероятную усталость. Это переживание оказалось созвучным тому, о чем писал Пьер Марти, описывая работу с Матильдой – зеркальное переживание усталости из-за необходимости сдерживать собственные аффекты. Мишель Фэн упоминал, что есть огромная разница между сном, в который погружается успокоенный и удовлетворенный, сытый ребенок, и сном, куда он проваливается, будучи истощенным собственными криками и беспокойством (эту разницу Жерар Швек будет считать прототипичной в дифференциации здорового «заслуженного» отдыха и «отключкой» хронически истощенного пациента). Перед нами же был младенец, который даже криком не давал понять, что он устал и нуждается в матери. Прямо на наших глазах в расслабленном мире пляжного отдыха, где все словно бы подчинено регрессу, расслаблению, свершалась микрокатастрофа – мы наблюдали за опытом, который, если становится нормативным (!) - речь не идет про разовые ситуации) в отношениях ребенок-мать, приводит к тому, что во взрослом возрасте мы видим в наших пациентах – людей в хроническом истощении и усталости с полной неспособностью отдыхать.
Жерар Швек в своей статье о хроническом истощении ссылается на эссе «Опыт познания усталости» австрийского писателя Петера Хандке. Литературоведы его прозу называют ассоциативной – в этом смысле она максимально приближена к «тексту» психоаналитической сессии, позволяет заглянуть за пределы сознания: тем ценнее для нас описанное переживание болезненной усталости и истощения, пережитых автором в детстве. Видно, как в описываемом состоянии отсутствует переживание возможности избавиться от него через отдых и расслабление, как если бы от него можно было только сбежать, спастись через активность и отвлечение. Также описанное отправляет нас к упомянутому примеру выше, когда происходящее с ребенком тем ужаснее, что переживается на фоне внешнего благополучия, как если бы описанная картина символизирует собой невстречу младенца и матери, глубинную рассинхронизацию, невидимую за внешним функциональным присуствием матери и среды:
«Однажды ребенком во время рождественской мессы я сидел среди своих родных и близких в нашей битком набитой деревенской церкви с ослепительно сияющим огнями алтарем, наполненной такими знакомыми радостно-звонкими мелодиями рождественских песен, окруженный запахами взмокшего грубого сукна и воска, и тут вдруг на меня тяжестью навалилась усталость, принеся страдания.
(-Какие страдания?)
Ну, как болезни называют ужасными или коварными, так и эта усталость вылилась в ужасное и коварное страдание, выражавшееся в том, что оно искажало все вокруг меня, обращая церковных прихожан в тесно прижатых друг к другу зеленых войлочных кукол, алтарь в его рождественском убранстве с празднично мигающими огнями в туманной дали — в место страшных пыток и мук, сопровождаемых суматошным ритуалом и бормотанием обреченных на это действо исполнителей, а самого меня, смертельно уставшего от всего, — в какого-то урода с набухшей кожей и головой слона, чудовищно тяжелой, и с сухими до боли глазами; вырванный обморочной усталостью из материального внешнего мира, в данном случае зимы, снежного воздуха, безлюдья, как бывает при езде на санях ночью, под звездами, пока другие дети постепенно расходятся по домам, а мы мчимся все дальше, за околицу, в одиночестве, в полном восторге: вот где совершенство, тут, в тишине, со свистом ветра в ушах, в синеве обледенелого пути; тянет холодом — говорили обычно про такую зимне-холодную благодать. Но там, в церкви, совершенно иное восприятие холода у того, кто зажат в тиски усталостью, словно «железной девой»[1], и тогда он, ребенок, то есть я, начинает проситься во время мессы домой, что перво-наперво означало просто «прочь отсюда!» и отравляло его близким и без того все реже случавшуюся — из-за ослабевающих общинных традиций — радость общения с другими жителями округи (опять снова-здорово).
(- Почему ты обвиняешь себя (опять снова-здорово)?)
Потому что тогдашняя усталость уже сама по себе была связана с чувством вины, даже усиливалась из-за него, перерастая в острую боль» (Хандке).
Мне ничего неизвестно о первичных объектах Хандке, кроме того, что произведение, осмысляющее личную историю своей матери, он назвал предельно «кричащим» образом «Несчастье без желаний» - возможно, это название лучше всего описывает состояние хронических усталости и истощения.
Человек с хронической усталостью неспособен отдыхать, он неспособен услышать сигналы усталости, взывающей к тому, чтобы приостановить активность, а, напротив, усиливает активность, доводя себя до истощения и выключаясь, будучи истощенным, но не расслабленным. Усталость становится не тревожным сигналом, а нормой, образом жизни, необходимостью.
Нарушается то, что Швек назвал "мудростью тела" – для меня очень важен этот «термин»: в последние несколько лет с их чередой коллективных и социальных катастроф я с особенной благодарностью внимаю этой самой телесной мудрости, оберегающей от чрезмерности и перестимуляций, ассоциируемой с удовольствием и влечением к жизни. Возможность довериться мудрости тела и быть способным к полноценному здоровому отдыху связана со способностью регрессировать к первичному нарциссизму, к состоянию до возникновения отдельного от материнского я, с отсутствием стимулов и избегания, уклонения от объекта. «Способность отдыхать от усталости предполагает также способность мысленно воспроизводить (в мечтах) свой опыт удовлетворения, первоначально испытываемый при контакте с матерью. Именно таким образом у отдохнувшего и довольного ребенка сновидение в конечном счете становится хранителем сна» (Швек).
В случае с хроническим истощением, начиная с младенчества, мы имеем дело с обратным, с тем, что стоит на стороне влечения к смерти, с тем, что строится не вокруг опыта удовлетворения, а вокруг его отсуствия, будучи замененным моторной разрядкой и гиперстимуляцией, лишенным возможности мечтать, галлюцинировать, символизировать, выстроенным вокруг «ничто» в терминологии Винникота. Страх перед пассивностью превращается в ужас перед отдыхом, как если бы в покой можно было провалиться и больше никогда не вернуться к жизни. В этом нет спасительного объекта, есть только бесконечное одиночество. Так ребенок, с рассказа о котором я начала эссе, произвел впечатление невероятно одинокого, притом что находился среди компании близких взрослых, рядом с телом матери, но в своем гипервозбуждении и попытке отключить себя через истощение он был вне всяких объектов.
«Есть вещь худшая, чем жизнь в усталости – это жизнь без отдыха. И как средство от этого, мы используем истощение» (Швек).
Автор: Зеленская Анастасия Валерьевна
Психолог
Получить консультацию автора на сайте психологов b17.ru