Наутро после знатного дня, символизирующего обретение наук и мудростей, дед поднялся тяжеловато. Глянул он на свет опухшими, едва раскрывающимися бельмами и видит, будто бы уже совсем день настал. Видит, надо сказать, этак туманненько, хоть и день ясный.
Отчего так — дело тоже ясное как день. Вона на столе опустевший со вчера штоф стоит сиротливо.
— Чево было-то? Ничего не помню… — бормочет Пихто, стоически, без стонов принимая головную боль и сухость во рту.
— Чево-чево, — ответствует ему Яга из позы лотоса (рядышком она, на коврике медитировала как раз), — упился — вот чего.
Дед со стоном поднял свои полураскрывшиеся очи горе:
— Тебе б капитаншей Очевидностью работать — всех бы капитанш за пояс бы… заткнула.
А Яга будто и не слышит:
— …Упился, и сподначивал меня колобка испечь — дескать, бездетство достало.
— А ты? — удивился дед.
— Что — я?
— Испекла, что ли?
— Да ну тебя — совсем рехнулся… Пирожков я напекла. С луком и яйцом. Вкусные.
— Не, мне б водицы, — выдохнул Пихто страдальчески.
Сам тут же поднялся, кряхтя. И, держась за поясницу, в сенцы побрёл, где как раз стояли вёдра с колодезной водою.
Накативши холодненькой, аж выдохнул почти облегчённо:
— Бездетство… Слово-то какое придумала. Эх… пойду переверну календарь, что ли.
