Всадники, несолоно хлебавши, лёгким галопом отправились домой по дороге в Синебровку. Гаршин и прелестная барышня за ними. Коляску заметно трясло, и девушка чувствовала себя на полу коляски некомфортно: дорога через пролесок оказалась убитая напрочь. Видимо почва здесь была помягче, без примеси гравия, и её укатали после недавних дождей. А может быть и раньше. В пролеске дорога заметно снижалась, уходя вниз, в лощину.
Вы читаете продолжение. Предыдущая часть:
Девушка бросала на Гаршина один взгляд горче другого, пытаясь намекнуть на неловкое положение.
— Никто не требует, чтобы ты оставалась в ногах как собака. Сядь уже...— не глядя на девушку сказал Гаршин, вкладывая в свои слова максимум безразличия.
Может быть, какую другую крестьянку он так не пожаловал, как эту. Видно, проснулся в нём мужчина. До тридцати пяти он дал себе слово на девушек не заглядываться, а делать карьеру. Но вот беглянка эта... столь юна и прелестна, что невольно притягивала к себе взгляд. А одета была и вовсе как барыня. А пахла... у Гаршина от этого аромата, нежного и в то же время волнующего, закружилась голова. Запах младенца, деревни, леса... с нотками молока и полевых цветов.
Не удивительно, что старик вдруг решил на ней жениться. Если верить кляузе, что давеча накатал на него фельдшер, старик деревенских баб беременных отправлял обратно в дом родителей. А потом выдавал замуж. В чём может быть ещё причина? Аааа. Что-то про родимое пятно было сказано. Да бывает ли, что родимые пятна вдруг ни с того ни с сего появляются? У деток может быть наследственное...
— Как тебя зовут?
— Милица. Мила, мамка зовёт.
— А отец у тебя кто? Неужто на ум не наставит дочку?
— Нет у меня отца. Мать после Ивана Купалы понесла. Тогда муж её служил. Да не вернулся...
— Нехорошо, нехорошо...
— А я у вас одобрения не прошу. Не меня расследовать приехали. Барина. Вот и расследуйте.
— Как же мать тебя на ноги поставила-то без отца? Такую дерзкую и своевольную?
— А это тоже у барина спросите. Мама в господском доме кухаркой служит. Почитай уже двадцать лет. Оправдывает его, защищает, говорит, что, если б родила ему дитя, он и в жены бы взял. Но после меня ей бог ребёнка не даёт более. Как только может она… его любить? Он же настоящий упырь! Как есть упырь!
— С чего ты взяла? Ты барина видела?
— Матушка видела. Предательница... Никогда её не прощу. Привела меня в дом обманом и... Не прощу... —горячо произнесла Милица потирая запястья. На них были видны следы верёвки.
— А всё-таки почему ты его упырём называешь? Слово — это непростое, за ним же дело стоит.
— Все так в деревне говорят. И живёт он сто лет, и девок изводит. Те, что не родят, те помирают смертью безвременной. Угасают. Словно кровушку из них всю повыпили. А сам из себя — страшный!
— Вот прямо так, слово в слово, фельдшер в письме и описал. Кажется мне, что все повторяют один и тот же заученный текст. А факты? Где же факты? Любит он девушек молодых — вот это для меня факт. А далее?
— Мы в Синебровке, словно проклятые! Девочки уже рождаются со знанием, что рано или поздно станут принадлежать Ему.
— Ха-ха! Насмешила. Вы же и без того крепостные? А насчёт проклятья сомневаюсь. Как ваша деревня живёт, не живёт почитай никто! Одна беднота вокруг. Помещики из своих крестьян все соки выжимают. Куда не пойди — одни развалюхи да тощие животы! А ты — проклятье.
— Проклятье, так и есть!
— И куда ты от этого проклятья бежала?
— К любимому...
— Да ну, брось!
— Не верите и не надо.
— И что он, в другой деревне живёт?
— Вон там на холме, — она указала рукой на высокий холм. Там торчала среди елей и осин крыша, когда-то высокого дома.
— Или мне не по глазам, или дом давно заброшен?
— Ну и что? Это не значит, что в нём никто не живёт.
Коляска въехала в деревню, которая длинным пятнистым удавом тянулась вдоль лощины зажатая с двух сторон между невысокими холмами. Пологие склоны холмов зеленели на солнце большими яркими лоскутами, в низине вилась тонкая струйка реки и Гаршину казалось полной нелепицей расследовать что-то в этом райском местечке.
Продолжение следует...
