Она лежала тяжело дыша и всё чего-то ждала. Секунды тянулись как вечность, в которую ей предстояло скоро погрузиться. Дыхание было прерывистым, застревая на уровне гортани и дальше с клокотанием вырывалось на свободу. Время стало хрупким как тонкое стекло, готовое в любой момент лопнуть от неимоверного, нечеловеческого напряжения.
Постепенно ноги начали неметь и руки, скрещенные на груди затекли, потеряв чувствительность. А она всё чего-то ждала из последних сил, вцепившись натруженными за долгую жизнь руками, в эту тончайшую, как паутина, нить времени. Не было сожаления от прожитых лет, не было горечи и обид, переполнявшими её в последние годы. Не было даже страха покидать этот мир.
Всё её существо, превратилось в сплошное, напряжённое до звона в ушах, томительное ожидание. Она отчаянно ждала… Измученная надежда начала переходить в отчаяние, а отчаяние – в апатию, превращаясь в равнодушие к происходящему. Губы занемели, глаза, кажется, закрылись навсегда – но всё это было лишь временной передышкой перед тем, что её ожидало.
Через несколько минут опять схватил живот. Внутри будто рос огненный шар, что ворочаясь и перекатываясь начал сжигать все её внутренности. Она застонала и заохав, попросила её посадить. Младшая сестра Галя, сама уже покрытая морщинами, позвала свою дочь Лизу и они усадили её. Взбили большие, сделанные из настоящего пуха подушки и она сидела утопая в них. Опираясь на руки она еле держалась, но всё-таки сидела. Шумно дышала, с трудом вдыхая и выдыхая воздух. Наконец огненный шар потихоньку унял свой огонь. Мельчая, он затух совсем. С ним унялась и боль на некоторое время.
Устав сидеть она сказала, — "Всё, Галя, всё!" и сделав взмах слабой рукой, попросила положить её. Снова началось это безумное в своей растянутости ожидание. Так продолжалось уже третьи сутки. Она видела, что измучила и Галю, и её дочь Лизу, что неусыпно дежурили возле неё. Но она ничего не могла поделать.
Обе они дежурили молча, боясь потревожить своими голосами этот тихий мир, в который ей скоро предстоит уйти. А она всё чего-то ждала и даже страх ухода не омрачал её сознание. Вместо жизни в ней сейчас жило только напряжённое ожидание, заменяя собой эту самую жизнь. Казалось, даже секундная стрелка на массивном циферблате механического будильника, тоже замерла в напряжённом ожидании.
Она не хотела уходить, пока не увидит её. Свою Аниску. Её глаза, в которых было бы малейшее сострадание или слезы от её ухода. Или хоть искорку любви в её взгляде. За все эти долгие годы она помнила всю её жизнь до мельчайших подробностей и сейчас просто по старой привычке листала затёртую до дыр книгу памяти… Она лежа с закрытыми глазами вспоминала её маленькую, пухленькую и такую сладкую.
Почему-то вспомнилось, как она совсем крошка радостно хлопала в ладоши и уже через минуту делала удивлённые глаза. Как хмурила белёсые бровки, как её глаза светились счастьем, когда она, её мать, смеясь, зацеловывала её мягкие ручки и она заливисто смеялась, запрокидывая голову. Этот смех, эти движения её маленьких губ так напоминали ей её саму в детстве…Её девочка… Простой светлый ангел. Светлый, потому что у неё не было никого, кроме неё.
Вот она школьница в длинном коричневом платье, торопливо бежит со школы, чтобы помочь ей по хозяйству. В деревне работы много в любую пору… Конечно, подрастая она бывала капризная и своенравная, настаивая на своём, но она как мать, понимала её как никто. И когда Аниска захотела уехать в город учиться, то и тогда она поддержала её в этом решении, бесконечно приговаривая:
— Правильно, нечего здесь делать! Здоровье гробить да спину гнуть. А в городе жизнь, поди полегче будет. А там выучишься, на работу хорошую устроишься, в люди выйдешь. А пока я всё для тебя сделаю. Молоко продавать буду, масло. Вместо одной коровы двух заведу! Хоть и тяжело мне будет смотреть их одной… Но ничего, справлюсь. Кому как не мне… Ты ж у меня одна ненаглядная такая.
Услужливая память тут же подсунула ей другую картину, Вот дочка замуж выходит. Свадьбу хорошую добротную сыграли. Дорогую, из таких, каких многие и не видели никогда. Всех родственников позвала она тогда. А как же иначе! Единственная доченька замуж выходит и напыщенная гордость обуревала её тогда. И даже сейчас, когда столько лет прошло. Столько, что и не вспомнить. Она тяжело вздохнула, опять в животе всё начало разгораться.
— Может сейчас она зайдёт ко мне? — подумала она с очередной надеждой, — Может захочет увидеть?
Она снова и снова до мельчайших подробностей, перебирала прошедшие события в своей памяти. В миллионный раз задавая себе один и тот же вопрос, — Где и когда всё это началось?
В животе опять начал разгораться неуменый огонь. Мысли начали путаться, уносясь прочь. Невыносимая, нечеловеческая боль заставляла её временами уходить в забытье. С одной стороны, оно давало ей успокоение от бесконечных воспоминаний и навязчивых вопросов, на которые она так и не находила ответа. Она попросила слабым взмахом руки, чтобы дежурившая возле неё Лиза посадила её. Сидя, ей легче было переносить боль. Этот огненный дракон пожирающий сейчас её воспоминания, был с одной стороны благом и появлялось только одно желание – поскорее уйти.
Пламя в животе потихоньку затухло. Она попросила положить её. Тихо лежала, отчаянно прислушиваясь.Как собака, вздрагивала от каждого шороха за дверями, — Вроде в комнате что-то изменилось… Она замерла. Нет, всё по-прежнему... Подождав, она выдохнула. Лежала прикрыв глаза, а память вновь унесла её в прошлое.
Вот вспомнилось, как она связав туго деньги в носовой платок, везёт их дочке в город на покупку машины. В те года машина вообще была непозволительная роскошь. А она смогла, накопила и теперь гордо везла деньги. Потом каждому встречному хвасталась, какая у неё дочка хваткая, шустрая и удачливая. Дочь с мужем квартиру в городе заимели. Двое ребятишек подрастают, а теперь и машина будет. Будут значит к матери почаще приезжать. А уж она найдёт, что им напихать в машину. В деревне-то она крутилась как белка в колесе, всё откладывала каждую копеечку. А теперь можно будет в машину им загрузить картошечки своей деревенской, сметанки, маслица и яиц. Да всего, что она выращивала для них, для дочкиной семьи. Мать-то рядом, почитай, всю жизнь была.
Слава богу, дочери повезло с мужем. Она радовалась и гордилась на каждом шагу, что парень хороший дочке попался. Не то, что ей горемыке. Так и не узнала она этого счастья, быть мужней женой. В молодости подвернулся ей этот перекати-поле… Ох и трудно даже представить, каково ей было одной-то. Да уж ладно, зато у неё дочка есть, её надежда и опора. Дочка, это не сын. Дочка завсегда ближе к матери будет. Так в народе считалось и она так думала. Кто её в старости посмотрит, кроме дочери? Вот она и старалась всё для неё сделать, для дочки, для Аниски своей любимой и для этой самой проклятой старости…
Дочка пожив в городской квартире, захотела просторный дом с участком. С зелёным газоном и плодовыми кустами, где будет расти крупная сладкая малина и колючий крыжовник. С садом, ароматные плоды которого они будут собирать осенью. С буйным разнотравьем цветов в палисаднике.
— Ты ведь любишь цветы, мама? — спрашивала дочь, заглядывая ей в глаза и убеждая продать деревенский дом, — Ты же любишь их! Ты всегда сажаешь их в своём саду и теперь будешь сажать их, только в городе. Мы будем любоваться цветами, а ты будешь гулять по саду и радоваться, будто и не переехала с деревни.
Нужны деньги для начала строительства дома. Не могут же они с нуля, без ничего начать строить дом. А дом должен получиться просторный. Всем места хватит. И у тебя мама будет своя собственная комната, да хоть весь второй этаж будет. Будешь жить как барыня!
Она согласно кивала головой, хоть и не хотела покидать свой дом и свою деревню. Но разве ж она станет спорить с дочерью?
— Красивые цветы! Они всегда делают участок лучше, правда мама? — мечтательно говорила дочь, — Ну зачем нам тесная квартира в городе? Ты будешь из своего окна любоваться посаженными цветами. А не как мы сейчас, когда из окна квартиры, нам виден только соседний дом, а из подъезда мы выходим, не под пение птиц, а под шум машин? Это разве жизнь, правда мама?
А они хотят дом двухэтажный, большой. Где вся семья – дети поженятся, внуки пойдут, все поместятся в доме.
— И ты мама не будешь одинока, как сейчас. Сидишь тут в деревне одна. Мы не можем часто приезжать, сама понимаешь. У нас работа, у детей различные занятия в школах. И тебе будет с нами хорошо. Машина у нас есть. Отдыхать ездим в разные места. Тебе ничего не надо делать и у меня душа спокойна будет за тебя, мамочка.
Она погружалась в эти сладостные воспоминания. Когда нужна была дочери, жизненно необходима. Когда раньше всё по–другому было. Когда Аниска крутилась юлой вокруг неё. И убеждала, убеждала, убеждала... Всё сулила златые горы, которые ей и не снились. Наконец, она вняла убеждениям дочери.
Действительно, чего ей сидеть одной в деревне? Будет она жить в городе, в большом доме в окружении любимых внуков и старость ей будет в радость. Не одинокая всё ж она, а счастливая!
Дом был продан и она поселилась у дочери. Всё–всё до последней копеечки отдала дочери. Зачем ей деньги? У неё пенсия есть. Да, пенсию дали небольшую, да, но жить можно. Чего ей ещё надо? Спокойно проживу остаток жизни в дочкиной семье и в радости.
При воспоминании о доме снова в животе начал перекатываться огненный шар. Она застонала и широко открыв рот вдыхала с шумом воздух, а затем с клокотанием хрипло выдыхала его. Её лицо посерело, на лбу выступили крупные капли пота. Она знаком попросила посадить её. Галя с Лизой осторожно усадили её, поправив постель. После нескольких минут неподвижности и напряжения, она откинулась на спину. Сидела провалившись глубоко в подушках. Нахохлившись как воробей смотрела на младшую сестру Галю. Мама поздно родила её, так что она сама годилась Гале в матери, горько усмехнулась она.
— У Галки одна функция, сердобольная уж больно, — подумала она, глядя на сидящую напротив в кресле младшую сестру. Галя устав за эти бессонные сутки прикрыв веки, сидела откинувшись в кресле. Сёстры с разницей в семнадцать лет… Видимо, из-за большой разницы в возрасте они плохо ладили между собой, мало общаясь, хотя младшая, может и пыталась найти к ней подход. Она отвернулась к окну. За окном занималась заря, только птицы щебетали в листве деревьев. Пересохшие губы зашептали что-то, раз за разом повторяя имя дочери, — Аниска родная… безжалостная дочь. Про таких только в сказках говорят. Эх, Аниска, Аниска…
Галя очнувшись, открыла глаза. Протянув руку, молча погладила её сухой ладонью. Тогда-то, она и не смогла сдержать навернувшихся слёз.
Никогда в их роду, никто не страдал потерей памяти. Все до последнего были при ясном уме, прекрасно понимая свои последние дни жизни, подумала она, затем попросила Галю её уложить. Не хотелось ни говорить, ни есть, ни пить. Хотелось просто лежать в преддверии конца.
В углублениях впалых щёк у неё появились тёмные пятна. Она лежала, проваливаясь в сон, а память беспощадно возвращала её обратно… Вот построили они большой двухэтажный дом и загнали её на второй этаж. Именно загнали, другого слова она и не могла подобрать. Выделили комнату на втором этаже и сидела она теперь целыми днями в этой комнате, изредка спускаясь вниз. Спускалась она с большим трудом, держась за перила и наверх поднималась медленно, очень медленно. И за всё время, пока она поднималась по лестнице, её словно протыкал насквозь невидимый нож.
Поначалу-то вроде ничего было и она радовалась, что живёт в дочкиной семье. А потом неодобрительно шикать начали на неё. А дочь… та изо всех сил пыталась скрыть, как она её раздражает. Тихо бурчала при виде матери, недовольно поджимая губы. Не было ни тепла, ни задушевных разговоров, как мечталось.
Она сжималась, считала себя виноватой, что крутится между ними, поэтому старалась поменьше выходить из комнаты. Вскоре семья дочери словно забыла о её существовании. Будто её и не было никогда. И на смену ожидаемой счастливой старости пришла тихая боль. Хотя она изо всех сил надеялась на улучшение.
Постепенно дочь совсем изменилась, стала открыто насмехаться над ней, затем и вовсе голос стала повышать. А могла и сказать злобно обидные слова в лицо. Уж что-что, а закатывать скандалы дочь умела… Как крикнет что Аниска, так сердце у ней и заходится от страха. Уйти бы, да оказалось поздно уже… Нет конечно, комната её убиралась, вещи стирались и чистые в шкафу стопочкой лежали. Так что действительно, она жила как барыня, с горечью усмехалась она про себя.
Да вот только всё это делалось молча. Никто с ней и словом не обмолвился. Внуки, уже подростки и те лишь недовольно отмахивались, не замечая её. Она чувствовала себя лишней и ненужной в этой родной для неё семье. А ведь у неё никого и не было, почитай кроме них. Вот и сидела она теперь в своей комнате, стараясь не мешать никому, ни испортить ничего, ни путаться под ногами как безродная приблудившаяся собака. Становилась неуклюжая и зажатая, с несчастным выражением овцы, ведущую на заклание. Как же она ненавидела себя за это выражение, будто прилипшее к её лицу.
Конечно, когда знакомые с деревни приезжала к ним в город, то и она садилась за общий стол, расспрашивала о деревенских, о новостях, о бывших соседках. Только о доме никогда не спрашивала… Все было благопристойно в глазах родни и знакомых. Ничем старалась не выдать, что стала ненужной и чужой в семье дочери и Аниска умело подыгрывала ей. Но иногда были две-три минуты понимания с дочерью, что временами ей казалось, что не подыгрывает она, что вот всегда так теперь будет.
Всё одно. Дочь не замечала и не разговаривала с ней после ухода людей. Как живое забывалось всё. Со всеми остальными Аниска была приветливая, а с матерью опять такая же чужая. От дочери исходила такая ненависть, что становилось страшно. И опять она сидела в своей комнате забытая всеми. Такая тоска накатывала, хоть вой.
Как-то раз, настолько стало горько от этой никчёмной и ненужной своей жизни, что сдержаться уже было невыносимо, да так, что она завыла в голос, Она сидела бесконечно воя, как волк на полную луну. Выла и выла, протяжно-надрывным криком от этой несправедливости жизни, от этой нелюбви к ней, от этого угрюмого одиночества и скорбной тоски. Аниска молча заглянула в её комнату и также быстро вышла, ничего не говоря. Наконец, она остановила приступы воющего плача и издала тихий стон.
Всё кончено. Она уже не могла находить оправдания дочери. Ведь сама уже не молодая Аниска к тому времени была, а почему и за что она к ней так? Разве в чём виновата она? А если и есть какая её вина перед дочерью разве можно так себя вести? За что, ей такие невыносимые муки, Господи!
Теперь чувствуя свой уход, попросила Аниску позвать Галю с Лизой из деревни. Пусть хоть они побудут возле неё перед уходом. Страшно уходить одной, забытой всеми и ненужной никому в своём доме. Ведь даже внуки и те не заходят к ней. Так и уйдёт одна, а Галя она ведь мягкосердечная и жалостливая и дочь её Лиза такая же. Хоть порой и резка она была с Галей из-за своего властного характера. Но Галя отходчивая была, хоть и серчала частенько на неё, но потом отходила душой, почитая её как старшую сестру. Сама-то она была по молодости боевая, хваткая. Вот и Аниска пошла в неё.
Может и обижала она когда Аниску и как бы сурова она не была, только она ведь как мать старалась всё для дочери сделать. И теперь она ждала дочь для этого – попросить перед уходом прощения за всё. И слова любви нужны ей тоже, убедиться и услышать, может всё ж таки любит её дочь. Тогда и уходить легче будет… Вот ведь, прожила она с божьей милостью столько лет, а жизнь такая короткая оказалась. Как будто и не жила вовсе. Всё как один миг прошло перед глазами.
Она опять прислушалась к шуму за дверями, – может дочь зайдёт напоследок попрощаться? Уже и любви не ждала от неё, просто попрощаться, в глаза её посмотреть. Да что там, даже в те минуты, когда она смиренно сидела в комнате, ожидая свою дочь, в это же самое время любовь к дочери превышала всё в её материнском сердце. Но что толку было думать об этом… Всё равно назад уже ничего не вернуть. А теперь только ещё пущей тяжело. Бог не выдаст, свинья не съест. При мысли о холодности дочери к ней у неё начала подниматься обида в груди, которая нарастала как снежный ком.
Эх, дочка, дочка! Ни жалости нет в тебе, ни совести, ни стыда... Обида и боль росли разрастаясь в груди, всё больше и больше увеличиваясь в размерах. Этот сгусток рос, готовый взорваться внутри так, что ошметки её старого тела разлетятся по всей этой ставшей стылой для неё комнате. В старческих глазах появилась слеза, подрагивающая на напряжённой коже век. Солёная капля скатилась скользнув по виску и замерла в углублении ушной раковины. И больше ничего не осталось.
Грудь тяжело поднималась и опускалась, Она заговорила, сквозь слёзы зашептала, с трудом выдыхая каждое слово: — Я... И впрямь... Теперь я всё поняла... Да, доченька, ты и есть То самое... О котором давно говорили. Правда... Господи! Дай силы вынести эту ношу! Ради... всего святого... Господи! — не в силах сдержать этот ком обид, она выдохнула гортанно, — Бесстыжая! Бессердечная! Бесс...! Бес! — она открыла рот, но из груди вырвался только хрип. Вся тяжесть выкатилась из её груди с последними словами. И сразу ей стало так легко и хорошо, что вышла вся скорбь и горечь, переполнявшие её и она уже навсегда закрыла глаза…
