Надо же, я всем сердце пожалел, что уже нет с нами Александра Исаевича Солженицына. Сегодня заново открыл этого писателя, прочитав его цикл произведений под общим названием «Крохотки». Крошечные рассказы, а сколько любви и тоски по своей Родине. Той, что загнала за полкопейки в лагерный барак, той, что выгнала из его же дома, той, куда он вернулся, когда она ему снисходительно разрешила. Это же как горячо нужно любить свою непутёвую Родину, чтобы всё простить, забыть и вернуться к ней по первому зову. Не таить обиды, злобы, не клеветать на неё. Какую надо иметь силищу духа. Каким великим патриотом своей Родины нужно быть!
Со школы мы помним слова Антона Павловича Чехова: «Краткость, сестра таланта». Но заключить в этой краткости огромную силу мудрости не каждый талантливый писатель сможет. Я не переставал удивляться, как в полстраницы можно уместить огромную любовь к своей Родине: уму не постижимо, ярко и мощно. В несколько строк он уместил главное желание своей жизни. Крохотка называется «Дыхание».
«Ночью был дождик, и сейчас переходят по небу тучи, изредка брызнет слегка. Я стою под яблоней отцветающей- и дышу. Не одна яблоня, но и травы вокруг сочают после дождя - и нет названия тому сладкому духу, который напаивает воздух. Я его втягиваю всеми лёгкими, ощущаю аромат всею грудью, дышу, дышу, то с открытыми глазами, то с закрытыми - не знаю, как лучше.
Вот, пожалуй, та воля - та единственная, но самая дорогая воля, которой лишает нас тюрьма: дышать так, дышать здесь. Никакая еда на земле, никакое вино, ни даже поцелуй женщины не слаще мне этого воздуха, этого воздуха, напоённого цветением, сыростью, свежестью.
Пусть это-только крохотный садик, сжатый звериными клетками пятиэтажных домов. Я перестаю слышать стрельбу мотоциклов, завывание радиол, бубны громкоговорителей. Пока можно ещё дышать после дождя под яблоней- можно ещё и пожить!»
Вспоминаю недавний случай. Встретил в лесополосе перед морем знакомую 30-летнюю женщину с пятилетним сыном. Идёт, уткнувшись в дебильник, сын плетётся со скучнейшим видом. Словом всё, как всегда. «Лен, - спрашиваю её, - а что сынуля скучный такой?» «А, не знаю,» - отмахнулась она.
Удивительно! Рядом шлёпает ребёнок, познающий мир, каким будет для него окружение, будет ли он любознательным. Лови момент! Это не повторится никогда! Открывай ребёнку мир. Мир добра, мир природы, мир человека. «Вась, смотри-ка», - и я пнул кусок ржавого железа – осколок снаряда времён боёв 1945 года. Мы взяли этот осколок, рассмотрели. Рассказал, о былых здешних боях, как летит снаряд, разрывается на осколки, ранит бойцов. Теперь, говорю, поищем, где-то тут воронка должна быть от него. Мы нашли углубление, рассмотрели его. Васькины глазёнки светились от счастья. Мамашка же, дура, такая, в своём дебильнике магазинный каталог трусов рассматривала. Не понимала, что сейчас у сына самый интересный возраст. А потом будет удивляться, почему её сын ничем не интересуется.
Помню, когда был маленьким, найдём каску немецкую в лесу, либо обломок штыка, так папа рассказывал часами. Мы рассматривали всё вокруг, представляя при каких обстоятельствах этот предмет здесь оказался. Это было удивительно интересно. Так развивалась моя любознательность, наблюдательность. Я вспомнил этот эпизод, когда читал крохотку «Старое ведро».
«Хожу от блиндажа к блиндажу, соображаю, где что могло быть. И вдруг у одного блиндажа, у выхода, наталкиваюсь на старое, восемнадцать лет лежалое, а и до тех восемнадцати уже отслужившее ведро.
Оно уж тогда было худое, в первую военную зиму. Может, из деревни сгоревшей подхватил его сообразительный солдатик да стенки ко дну ещё на конус смял и приладил его переходом от жестяной печки в трубу. Вот в этом самом блиндаже в ту тревожную зиму, дней девяносто, а может сто пятьдесят, когда фронт тут остановился, гнало худое ведро через себя дым. Оно накалялось шибко, от него руки грели, от него прикуривать можно было, и хлеб близ него подрумянивали. Сколько дыму через себя ведро пропустило-столько и мыслей невысказанных, писем не написанных от людей, уже, может быть, покойных давно…..
С тех пор и брёвна с блиндажа содрали, и нары изнутри, и столик - а худое верное ведро так и осталось у своего блиндажа.
Стою над ним, нахлынуло. Ребята чистые, друзья фронтовые! Чем были живы мы и на что надеялись, и самая дружба наша бескорыстная- прошло всё дымом, и никогда уж больше не служить этому ржавому, забытому. .. »
Да, Солженицына, как участника многих сражений и артиллерийских дуэлей можно было понять. Каждая мелочь в блиндаже в короткие минуты затишья становится дорогой.
Как мило и трогательно написаны крохотки. Сколько мыслей рождают они. Взять, к примеру, крохотку «Костер и муравьи».
«Я бросил в костёр гнилое брёвнышко, недосмотрел, что изнутри оно густо населено муравьями.
Затрещало бревно, вывалили муравьи и в отчаяньи забегали, забегали поверху и корёжились, сгорая в пламени. Я зацепил брёвнышко и откатил его на край. Теперь муравьи многие спасались бежали на песок, на сосновые иглы. Но странно: они не убегали от костра. Едва преодолев свой ужас, они заворачивали, кружились и - какая-то сила влекла их назад, к покинутой родине! - и были многие такие, кто опять взбегали на горящее брёвнышко, метались по нему и погибали там. .. ».
А ведь это он о Родине писал. Какой бы не был плохой, кривой, но это свой дом. Да, есть дома покрасивее, да и земли побогаче, там и жить по сытнее. Но, в конце-концов, мы возвращаемся в свой дом. Для того, чтобы его спасти, быть может, улучшить или просто остаться навеки в нём. В этой крохотке и любовь, и преданность, и какая-то внутренняя сила – огромная сила. Такое мог написать только истинный патриот земли русской.
Помню, купил я турпутевку по Золотому кольцу России. Нас, туристов, завезли на ужин в бывший монастырь, вот забыл название. Сам обеденный зал был устроен в трапезной монастыря. Под строгими ликами святых толчея с подносами, кто-то выпивает, звучат песни Аллы Пугачевой и Тыниса Мяги. Люди боязливо смотрят вверх, и периодически слышен шепот «Господи, прости меня грешную, не я этот бардак устроила». Периодически выходила дородная женщина и визгливым голосов пугала: «Товарищи, не надо молиться, вы же советские люди!» Мало кто удерживался, чтобы не поперхнуться. Эта картина оставила в моей памяти неизгладимый след.
Ровно такой же, как в Горьковской области, когда подошли к заброшенному храму. Еще видны на стенах едва проступающие лики святых. А с внешней стороны криво прибит лозунг «Мы придём к победе коммунистического труда». Под ним мелом кто-то криво написал: «Как пить дать, придём». Вот что было в мозгах у этой женщины, призывавшей не молиться? Была ли вообще голова у тех, кто повесил на храм тот лозунг? Итог строительства социализма подводит крохотка «Прах поэта».
«Теперь деревня Льrово, а прежде древний город Ольrов стал на высоком обрыве над Окою: русские люди в те века после воды, питьевой и бегучей, второй облюбовывали - красоту. Ингварь Игоревич, чудом спасшийся от братних ножей, во спасенье своё поставил здесь монастырь Успенский. Через пойму и пойму в ясный день далеко отсюда видно, и за тридцать пять вёрст на такой же крути - колокольня высокая монастыря Иоанна Богослова.
Оба их пощадил суеверный Батый.
Это место, как своё единственное, приглядел Яков Петрович Полонекий и велел похоронить себя здесь. Всё нам кажется, что дух наш будет летать над могилой и озираться на тихие просторы. Но - нет куполов, и церквей нет, от каменной стены половина осталась и достроена дощаным забором с колючей проволокой, а над всей древностью - вышки, пугала гадкие, до того знакомые, до того знакомые. .. В воротах монастырских - вахта. Плакат: «За мир между народами!»- русский рабочий держит на руках африканёнка.
Мы - будто ничего не понимаем. И меж бараков охраны выходной надзиратель в нижней сорочке объясняет нам:
- Монастырь тут был, в мире второй. Первый в Риме, кажется. А в Москве - уже третий. Когда детская колония эдесь была, так мальчишки, они ж не разбираются, все стены изгадили, иконы побили. А потом колхоз купил обе церкви за сорок тысяч рублей - на кирпичи, хотел шестирядный коровник строить. Я тоже нанимался: пятьдесят копеек платили за целый кирпич, двадцать за половинку.
Только плохо кирпичи разнимались, всё комками с цементом. Под церковью склеп открылся, архиерей лежал, сам- череп, а мантия цела. Вдвоём мы ту мантию рвали, порвать не могли. ..
-А в от скажите, тут по карте получается могила Полонского, поэта. Где она?
- К Полонекому нельзя. Он - в зоне. Нельзя к нему. Да чо там смотреть?- памятник ободранный? Хотя постой,- надзиратель поворачивается к жене. - Полонекого-то вроде выкопали?
- Ну. В Рязань увезли, - кивает жена с крылечка, щёлкая семячки.
Надзирателю самому смешно:
- Освободился, значит. ..»
Пожалуй, лучше про всю социалистическую идеологию не скажешь. Вы согласны со мной? Только сейчас начинаешь понимать истинную цену безбожия. Можно верить, можно не верить, это – личное дело. Но коллективное безбожие есть коллективное бездушие.
Один мой знакомый программист сделал так, что при загрузки его компьютера появляется какая-либо крохотка. Здорово! Потому, что крохотки хочется читать и перечитывать, хочется над ними размышлять.
Закончить хочу отрывком из крохотки «Город на Неве»
«Какое счастье, что здесь ничего уже нельзя построить! - ни кондитерского небоскрёба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова. Ни один архитектор, самый чиновный и бездарный, употребив всё влияние, не получит участка под застройку ближе Чёрной Речки или Охты.
Страшно подумать: так и наши нескладные гиблые жизни, все взрывы нашего несогласия, стоны расстрелянных и слёзы жён всё это тоже забудется начисто? всё это тоже даст такую законченную вечную красоту?. .»
Вот и я подумал о красивых шлюзах Беломоро-Балтийского канала, канала имени Москвы, шахтах Воркуты, Трансполярной магистрали, урановых шахтах. Всё сегодня работает и всё стоит на костях.
Вам понравилась статья? Поставьте, пожалуйста 👍 и подписывайтесь на мой канал