Друзья, сегодня – 20 ноября – день рождения Владимира Климентьевича Яснецова (1926–2002) – ведущего живописца Художественной лаборатории Дулёвского фарфорового завода имени газеты «Правда». Хочется проиллюстрировать замечательный биографический очерк Юрия Андреевича Арбата 1955 года о начале творческого пути юного Володи Яснецова, о желании пойти по пути экспериментов, указанном главным художником Петром Васильевичем Леоновым. Наслаждайтесь!
Первые шаги // Арбат Ю.А. Фарфоровых дел мастера: Очерки. – М.: Профиздат, 1955. – 176 с., 8 л. ил.
Отец Володи Яснецова был грузчиком в горновом цехе, но в Дулёве его знали больше как садовника. С детских лет Володя помогал отцу: то копал землю в саду, то рыхлил её возле деревьев – яблонь, вишен, рябины, – ягодников – смородины, крыжовника, – особенно после того, как отец уже отработал своё на фарфоровом заводе и перешёл на пенсию.
Когда Володя подрос, ему часто говорили:
– Копия отца.
Высокий, коренастый, крепкий, не знавший, что такое болезни, он и в самом деле очень напоминал Яснецова-старшего. Только сдержанности в нём было больше.
Мальчишкой Володя, как и все его сверстники, дрался конечно, но первый никогда не задирал. И хотя передал ему отец задумчивую мечтательность, была эта черта в молодом Яснецове более целеустремленной. В семье все рисовали, и для Володи рисование стало самым любимым занятием: вот где можно было дать волю фантазии.
Из девятого класса пошёл в 1943 году Владимир Яснецов в Советскую Армию. Стояла осень, ветер путал на деревьях последние листья, под окном горели красные гроздья рябины. Где бы потом ни был Владимир, перед его глазами неотступно стояла эта картина: спутанные ветром осенние листья и «костёр рябины красной».
Семь лет пробыл Владимир Яснецов на Дальнем Востоке. Вот ведь судьба! С этим краем многое было связано и у его отца Климентия Васильевича Яснецова. После солдатской службы в Ревеле он попросил выписать воинский билет в самый дальний угол Российской империи – на Камчатку, решив, что в этом неведомом краю его ждут чудеса. Но ни чудес, ни удачи не было. Куда только ни кидала его потом жажда странствий и поиски неизведанного! Он плавал на баркасах, ловя рыбу в Охотском море, «рубал» уголь на шахтах, был строительным рабочим на прокладке новой железнодорожной магистрали. Яснецов-старший был жаден к жизни, к новизне впечатлений. Так же неожиданно, как прежде из Ревеля на Камчатку, перебрался с Камчатки в Среднюю Азию. Прожил там десять лет, в совершенстве постиг садоводство, которым так славятся таджики и узбеки из Канибадама и Самарканда, и опять махнул через всю страну, осев на этот раз под Москвой, в Дулёве, где уже давно жил его брат. На пустоши развёл богатейший сад и ягодники.
На второй год после приезда в Дулёво родился у Яснецова сын – Владимир.
На Дальнем Востоке молодой Яснецов увидел иную, не подмосковную природу: оранжевый закат золотил сумрачные сопки, отграничивая их сиреневыми глубокими тенями. Но воздух был кристально прозрачен. Владимиру захотелось рисовать. Он попросил сестёр прислать ему краски и в свободное от службы время написал несколько пейзажей.
Когда в 1945 году началась война с Японией, Яснецов впервые попал за границу. Преследуя отступающие части Квантунской армии, советские войска шли по Маньчжурии. В одном городке – он даже не запомнил, в каком именно, так для русского глаза они походили один на другой своими фанзами с загнутыми углами крыш и так для русского уха трудны были их названия, – Володя увидел коллекцию рисунков тушью известного китайского художника Ци Байши.
Как непринужденно разбегались по бумажным свиткам крабы, как естественно колебались на ветру ветви бамбука и легко и свободно резвились в воде пучеглазые рыбы или на берегу цыплята ссорились из-за червяка! Это была культура тысячелетий, искусство большого талантливого народа.
Тогда же он увидел воспроизведенную в журнале работу этого художника – картину «Сон о возвращении домой». Всё было очень просто, но чувствовалось, что художник отобрал только самое необходимое для выражения задуманного: два домика на фоне далёких гор, деревья, мальчик в красной одежде, выбежавший навстречу путнику.
Яснецову перевели иероглифы четверостишия, написанные художником и помещённые под рисунком:
Мощные порывы ветра колеблют старые крыши.
Кустарник, где в засаде сидели солдаты, вырван.
Во сне я часто возвращаюсь домой.
Какое счастье видеть ребёнка, бегущего навстречу!
Володя Яснецов тоже думал о возвращении домой. В его сознании странно переплетался образ родного дома и сада – пылающие гроздья рябины и осенние листья – с живой непосредственностью китайской манеры изображения природы.
«Многого, оказывается, я не знаю, – отметил про себя Яснецов. – Подумать только: такого искусства не видел».
Когда выдавалось свободное время, Яснецов рисовал. Трудолюбие он унаследовал от отца. Но теперь молодой художник сомневался в своих силах. Он увидел мастерство и позавидовал ему, поняв, как сам ещё слаб в живописи.
Володя стал копировать чужие произведения с открыток и литографий. Ему казалось, что так он скорее овладеет техникой живописи.
В 1950 году Яснецов демобилизовался и вернулся в Дулёво. Что делать? Первой мыслью было поступить в Художественный институт. Но средняя школа не закончена. Приходилось выбирать иной путь в жизни.
На фарфоровом заводе есть художественная лаборатория, – сказал отец. – Толкнись туда.
Ну что ж, Володя был не против. Он пошёл на завод, узнал, что, действительно, лаборатория существует, и без долгих сборов, тут же показал свои работы и подал заявление. Его зачислили учеником.
Для ученья Яснецова прикрепили к старому мастеру Фёдору Фёдоровичу Маслову. «Работать» рисунок на посуде оказалось совсем не то, что рисовать пейзажи. Маслов показал Володе, как разводить керамические краски и наносить их кистью на фарфор.
– Скипидар в горне выгорит, а краска закрепится на раскаленном добела фарфоре, – сказал мастер.
К концу первого года работы в лаборатории Яснецов заинтересовался наиболее сложным способом украшения посуды, так называемой «цировкой». При таком способе сначала наносится слой матового золота, а потом гравируется блестящий узор.
Для этой работы обычно выдавалось 52-процентное золото в порошке. Его «расправляли», прибавляя скипидарное масло и жидкое золото. Весь процесс можно изложить в нескольких словах, выполнять же «цировку» довольно сложно. Надо, чтобы золото ложилось не густо, а то окажутся пробелы; но и не слишком жидко, а то оно выгорит при обжиге. Премудрость «цировки» и раскрыл Яснецову Фёдор Фёдорович, ничего от него не тая.
Минул год с тех пор, как Володя стал учиться в художественной лаборатории. Комиссия просмотрела, что он сделал за это время, и решила:
– Работать может.
Его перевели на копировку рисунков. Глаз у него оказался острый и цепкий, рука уверенная и ловкая. Он рисовал быстро и зарабатывал изрядно – больше двух тысяч в месяц. Но чем дальше, тем больше и неотступнее росло в нём чувство неудовлетворённости. Володя знал, после чего это началось: после того как попал он в «образцовую», в заводский музей.
В большой комнате возле сортировочной стояли стеклянные шкафы с фарфором – посудой и скульптурой. На стенах и в одном из углов были выставлены изделия дореволюционных времён, когда семья Кузнецовых мало-помалу скупила все фарфоровые и фаянсовые заводы в России. Эти вещи казались нарядными, они так и сияли золотом.
Вокруг Володи стояли шкафы, наполненные произведениями мастеров советского периода. Яснецов решил обстоятельно познакомиться с работами Петра Васильевича Леонова, главного художника завода. Это был настоящий фейерверк рисунков, узоров, приёмов. Казалось, энергия художника безгранична, фантазия неистощима. Смелость в творческих решениях доходила иногда до дерзости, до вызова, до удальского желания резко выступить против приевшегося, примелькавшегося.
Вот ранние работы Леонова. По существу это были узоры ситцев, перенесённые на фарфор. Яснецову не очень нравилось, что рисунки чересчур «глазасты», иногда даже кричащи, построены на сочетании простых цветов: красного, жёлтого, синего, зелёного.
Смущало Володю и то, что тут же рядом были рисунки совсем другого стиля, будто это работы другого художника: скромная «Голубая сетка»; нежный сервиз «Ларины» – жёлтый с цветочками, навеянный патриархальным бытом героев «Евгения Онегина»; изящный, похожий на ювелирное изделие сервиз «Золотое кружево». Яснецову казалось, что почерк художника должен быть более определённым. Но, может быть, Леонов искал что-то и пробовал себя в разных направлениях?
Следующая полка – продолжение первой линий – настоящее буйство цвета. Володя побывал в музеях Москвы и знал, что русский фарфор всегда отличался яркостью. И Леонов в 1935–1936 годах, видимо, стремился развить эту линию. Он использовал мотивы русской деревянной резьбы, ковки, пряничных узоров, лубочных картинок. Здесь были выставлены сервизы «Карусели», «Сказка о рыбаке и рыбке», «Цветные лошадки», «Петухи». И опять вторая грань – работы нежные, даже изысканные, будто у художника было озорное желание показать, что он умеет делать и нечто совсем противоположное и хорошо знаком с «академическими» требованиями. В чинном спокойствии стояли сервизы «Посольский» – белый с золотыми травлёными звездами, «Белый с золотыми ручками», бело-палевый.
Всё же, судя по большинству работ Леонова, художнику ближе был народный стиль. Завершающим ударом этого периода явилась «Красавица» – сервиз в двух вариантах. Один – синий, кобальтовый, подглазурный и другой – зелёный. Основой для этого рисунка послужила знаменитая русская «Агашка» – розан, исполненный как бы мазком пальца.
Володя знал историю этой работы. Готовили сервиз на Всемирную выставку в Париже. Леонов сделал тогда несколько рисунков. Идея использовать «Агашку» пришла художнику в конце работы. Рисунок родился сразу, и Леонов дал его на исполнение в цех старому живописцу Хрисанфу Степановичу Салину. Леонов зашёл в лабораторию и услышал какую-то старинную русскую песню – весёлую, ухарскую. Пели работницы.
– Как назовем сервиз, Петр Васильевич? – спросил Салин.
На обороте выставочных вещей полагалось писать название.
– А как ваша песня называется? – спросил Леонов у девушек. – Очень она по своему духу к сервизу подходит.
– «Красавицу» поют, ответил за всех Салин и тут же добавил:
– А знаете, вот и имя есть. Пишу на чашках: «Красавица».
И написал. А сейчас это название значится и в музеях и в книгах по истории фарфора.
На выставке в Париже Петр Васильевич Леонов получил Большую золотую медаль, Дулёвский завод – «Гранд при» и Большую золотую медаль, а живописцы, расписывавшие сервизы, – шесть золотых и восемь серебряных медалей. Это был немалый успех.
Яснецов шёл по музею дальше. Его интересовал каждый сервиз, он старался понять, в чём секрет удачи или неудачи той или иной работы Леонова. Володя ощущал, что художник делал своё трудное дело не спокойно, не равнодушно, а волнуясь, мучаясь, горя, вызывая у одних ценителей бурный восторг, а у других – не менее бурный протест. Равнодушных не было. Вот о такой работе, о таком размахе и мечтал Володя.
Заметил Володя и менее удачные работы Леонова: то рисунки с явным подражанием немецким узорам («Луг»), то бледные, невыразительные «Ромашки» и «Бабочки», то сервизы официальные, суховатые.
И вдруг снова удар, силы не меньшей, чем «Красавица»: два сервиза – «Песня» и «Сказка». Володя видел эти работы в Государственном музее керамики в Кускове и тогда же подивился свободе и смелости художественного решения. Было здесь что-то и от «Красавицы», и от увлечения русским орнаментом, и в то же время в рисунках ощущалась дерзкая уверенность линий, чувствовалась жизнерадостность, сила. Володя услышал тогда в Кускове спор двух художников:
– Смело, согласен, – говорил один. – Но это, несомненно, разрушение формы.
Его собеседник спокойно ответил:
– А не кажется ли вам, что вы подходите к форме формально? Что значит «разрушение»? Отсутствие кем-то узаконенного бордюрчика? Или отсутствие симметрии? Так не обязательно должна быть симметрия: можно дать и общее равновесие масс» Посмотрите, как художник умеет распределять цветовые акценты и золотые пятна.
Об этом споре вспомнил Володя, бродя по заводскому музею. Он долго размышлял обо всём виденном здесь и, наконец, пришёл к Петру Васильевичу Леонову и подал ему заявление об уходе. Неожиданно? Ничуть.
Яснецов не любил поступать необдуманно. Это было не в его характере. Решение зрело давно. Володя понял, что оставаться копировщиком он не может. Мало радости сидеть только ради того, чтобы зарабатывать побольше денег. Хотелось творчества, а не ремесла. Лучше уж уйти с фарфорового завода, где посадили за копировку, и работать хотя бы токарем, а в свободное время рисовать, учиться у природы, черпать темы в её многообразии, в её щедром богатстве. Закончить десятилетку и пойти учиться в Художественный институт.
Главный художник завода Петр Васильевич Леонов – тот самый, чьи работы Яснецов так внимательно изучал в «образцовой», – был человек вспыльчивый, иногда до грубости. Вот и сейчас он посмотрел на Володю своими чёрными «грузинскими» глазами и вдруг мгновенно вскипел и закричал:
– Ты что, сдурел?..
Володя опешил. Он не ожидал такого ответа, убеждённый, что Леонову всё равно – держать его в лаборатории или нет.
– Почему ты хочешь уйти?
Володя замялся: как всё рассказать? Он ответил коротко, желая поскорее закончить неприятный разговор.
– Решил профессию сменить.
– Значит, надоело рисовать, – зло сказал Леонов.
Теперь рассердился Володя. Стараясь всё же сохранить спокойствие, он ответил:
– Наоборот. Я потому и ухожу, что мне хочется рисовать. Здесь я что делаю? Копирую. Перспективы нет. А я сам хочу создавать рисунки.
– Ты? Сам? – иронически переспросил Леонов. – А ты пробовал?
Насмешка не смутила Яснецова. Он ответил с вызовом:
– Пробовал. И маслом много пишу.
– А что же ты молчал?
Володя даже не нашёлся, что ответить. Эти слова Леонов произнёс совсем другим тоном – заинтересованно, сочувственно. Действительно, почему Яснецов молчал? Не хотелось набиваться, лезть, надоедать? Да, это было. Но его беспокоила и неуверенность в своих силах.
А Леонов спокойно и укоризненно покачал головой:
– Поговорил бы ты со старыми живописцами. Они рассказали бы тебе, как приходилось выбиваться молодым художникам. Всех подкупай, ко всем подлаживайся.
– Мне рассказывали старики. Я люблю их слушать, – смущенно признался Володя.
– А если рассказывали, так ты должен понять, что сейчас времена другие. У нас в стране молодёжи помогают. И я коммунист, и директор завода коммунист, и в цехе и на заводе партийная и профсоюзная организации есть, наконец, и райком существует. Не дадут несправедливости совершиться. А ты всё про себя да в себе.
Володя молчал. Он понимал, что Леонов прав.
– Покажи рисунки.
– Они дома.
– Много?
– Много. И картины есть.
– Я зайду к тебе.
И в воскресенье главный художник завода был уже в посёлке за переездом, где стоял окружённый вязами и фруктовыми деревьями дом Яснецовых. Первое, что Леонов увидел, была копия шишкинского «Утра в сосновом лесу». Володя снимал со стен и вытаскивал из папок картину за картиной, и всё это оказывались копии известных произведений.
Леонов сидел разочарованный. Судя по всему, это один из тех любителей, которые возятся с красками в свободное время и вызывают неоправданные восторги в семье: «Ах, как мальчик рисует! Ну, точно те же медведи и те же сосны, что и на конфетной этикетке».
Но что-то заставило Леонова снова остановить взгляд на одной из картин. Да, всё было так, как на оригинале, но вот дерево освещено иначе. Леонов стал пересматривать копии и заметил, что всё они написаны очень легко и свободно. Кроме того, в каждой работе оказывалось и дополнение: то освещённая трава, то живая веточка, то цветок.
Леонов улыбнулся: какая-то «изюминка» у парня есть. Он спросил:
– А композиции для фарфора ты не пробовал делать?
Яснецов достал несколько рисунков. Среди них были цветочки, «раскинутые» по всем правилам старых дулёвских художников. Но два эскиза, на которых Володя изобразил хорошо им наблюденное – вяз и малину, Леонов отложил.
– Это можно дать.
Долго говорили тогда Леонов и Яснецов. Рассказал Леонов, как впервые в конце 1931 года пришёл на Дулёвский завод, как пришлось ему бороться против старого, отжившего, выдававшегося порой за «традицию».
– Иногда я перехлёстывал, –загораясь, вскакивая и взволнованно ходя по маленькой комнате, нервной скороговоркой сыпал Леонов. – Я знал это и всё-таки делал. Шла борьба, и надо было определить позиции. Я переносил в фарфор ситцевые по характеру своему узоры, и мне говорили: этого делать нельзя, это текстиль, а не фарфор. А между тем «ситцевые» чашки расходились в десятках тысяч: значит, народу они нравились. Работники торговой сети уверяли, что людей потянуло на новинку. И отлично. Я старался дать эти новинки, хотя потом кое от чего и отказался.
Он сел у окна, посмотрел на созвездия цветов в саду и качнул головой.
– Я признаю традиции, но традиции народные. Поехал в Ярославль, побывал там в Ильинском соборе – этом замечательнейшем памятнике русского зодчества и фресковой живописи. Мне казалось, что это русская «Божественная комедия», добро и зло в представлении народном. Какая безудержная сила цвета и света! А видел ли ты старые русские изразцы? Нет? Посмотри. Я изучал работы малых русских заводов, когда «Красавицу» свою делал. Сколько там подлинно народного, а не наносного! Много мне крови пришлось попортить, пока удалось вытеснить разные «французские рисунки» да немецкие слащавые цветочки, полсотни лет мозолившие глаза. Слыхал о них?
– И сейчас ещё есть люди, которые пытаются возродить это купеческое увлечение иностранным. И добро бы узоры эти народу были свойственны, а то ведь так, сделаны по приказчичьему вкусу.
Никакого заявления об уходе Володя, конечно, не подал. Леонов сказал ему, что при первой же возможности пошлёт его учиться живописи, а пока Яснецов может после выполнения обычной работы заниматься своими рисунками для фарфора.
Появилась та перспектива, о которой Володя мечтал.
В декабре 1951 года, перед открытием выставки прикладного и декоративного искусства, Леонов взял Володю в Москву помогать экспонировать изделия. Насмотрелся тогда молодой Яснецов на современный фарфор! Все советские заводы прислали лучшие произведения, и он сравнивал их со своими первыми работами. «Листья вяза» и «Малинка» показались ему теперь неоригинальными и мрачными. Он позавидовал некоторым художникам, особенно ленинградцам. Как они легко и воздушно рисуют, как бережно относятся к белому цвету фарфора: он играет у них, облагораживает всю вещь!
«Нет, повторением пройденного ничего не достигнешь», – решил Володя.
Первый эскиз, который Яснецов сделал после возвращения в Дулёво, был «Барбарис». Чем-то эта ягода напоминала ему китайские встречи в Маньчжурии. Показалось, что есть в расположении ягод и листьев барбариса свобода и лёгкость, которая так свойственна рисункам художника Ци Бай-ши. Но это было не подражанием и даже не влиянием – здесь всё было русское: радостное, естественное ощущение природы, того мира, к которому с детства приучил его отец садовник.
«Барбарис» оказался узором необычным. Уже за столом в художественной лаборатории разгорелись споры. Старые художники и те из молодых, которые шли проторенными путями, отмалчивались и пожимали плечами. Только один прямо сказал:
– Надо рисовать, как видишь. Мало ли какая тебе фантазия в голову взбредёт. Я вижу птицу – её и рисую. Тысяча перышек у неё – и я должен суметь тысячу изобразить, на то я и художник. Сучок на дереве переношу в целости, а не поправляю его.
Тут не выдержал молодой художник Николай Борисов. Яснецов любил его чайный сервиз «Астры» со своеобразным рисунком, выставленный в Музее керамики в Кускове. Борисов был парнем острым на язык. Услышав рассуждения о копировке пёрышек у птиц, он насмешливо сказал:
– Ты воробьев с натуры рисовал, а того не заметил, что они в холод на помойке возле твоего дома сидели, намокли и перемёрзли. Посмотри, какие они у тебя заморённые.
Все вокруг засмеялись. Но спорщик не унимался:
– Ты видишь ягоду, её именно и рисуй, а не вообще ягоду. Это, говоришь, барбарис? Так ты бы каждую барбарисину и вырисовывал. У тебя ягоды разных цветов: гроздь красных, гроздь жёлтых, а гроздь чёрных. Где ты это видел?
Володя возражал:
– Есть знаменитый китайский художник Ци Бай-ши. У него на одном рисунке ягода жёлтая, а листья чёрные. Он нарочно взял эти два цвета, и я его понимаю. Сочетание цветов часто решает всё.
Но спорщик только качал головой: что ему китайский художник?
Яснецов мог бы сказать, что и старый дулёвский художник Коньков тоже смело вносит в изображение цветов своё понимание узора, свой колорит, но он знал, что сторонника старых правил ничем не переубедишь.
Однако и Николай Васильевич Юрьев, сосед Володи, только лет на десять старше его, засомневался:
– Это в производство не пойдёт.
– Почему?
– Не повторишь.
Яснецов возразил:
– Ведь тут и не надо механически переносить. Тогда, конечно, вся живость пропадёт. А если подойти творчески...
Юрьев молчал. Он был человек осторожный и любил безопасные пути.
– Насчёт колорита я не спорю, – сказал он. – Есть в тебе это. Но композиция слаба.
– Чем?
– Посмотри: куда потом пойдёт эта ветка?
– Зачем мне знать, куда? Мне важно, чтобы рисунок был увязан со всей чашкой.
– Не по правилам делаешь! – сказал Юрьев, уверенный, что этими словами он окончательно ниспроверг противника. Для Юрьева правило, по которому работало несколько поколений живописцев, было непререкаемой истиной.
Володя радовался, что талантливая молодёжь – Петя Храпунов, Ваня Киселёв, Витя Колосов – была на его стороне.
И Леонову рисунок понравился сразу. Он высоко оценил его оригинальность и свежесть.
– Молодость чувствуется, Володя. И это хорошо, – сказал он.
«Барбарис» украсил кофейный сервиз и на выставке изделий местной промышленности в Москве вызвал не только внимание, но и одобрение. Художники, работники фарфоровых заводов, смотрели на донышко чашек и кофейников и с удивлением читали: «В. Яснецов».
– Яснецов? – переспрашивали они. – Кто такой?
А молодой художник уже подумывал о другом рисунке. Володя не забыл, как десять лет назад уходил в армию. Молодой солдат уносил с собой на Дальний Восток облик родного дома: осенние листья за окном и пылающие костры рябины.
Он думал об этом на работе, думал, возвращаясь домой, думал и в один из вечеров, когда по радио передавали «Лебединое озеро» Чайковского. Мать спросила:
– Что ты сидишь? Погулял бы.
Но жена, Вера, заговорив о хозяйственных делах, увела мать, и Володя был ей благодарен: она поняла, что мужу надо побыть одному.
Только после того как на бумагу уже легли красные пятна в окружении оранжевой и блекло-зелёной путаницы листьев, художник сообразил, что музыка помогает ему работать. Он вспомнил слова Леонова о рисунках, навеянных русскими песнями.
«Рябинка» чем-то напоминала «Барбарис», но это было сходство стиля, выражение той же сущности художника, не только радостно принимающего разнообразную и богатую природу, но и выбирающего из этого разнообразия то, что ближе его сердцу.
И снова споры в художественной лаборатории, покачивание головой у сторонников старины («Мазня!») и поддержка Леонова.
На выставках в Москве посетители обратили внимание на «Рябинку», но теперь фамилия уже не удивляла:
– А, это тот Яснецов, который выставлял «Барбарис»!
По соседству с Дулёвским фарфоровым заводом был расположен завод красочный. Там надумали новое и интересное дело. Некоторые виды деколи, то есть переводных картинок, которыми украшают посуду, попробовали помещать не на глазурь, а под неё. Это давало большую прочность, а главное – под слоем глазури контуры рисунка чуть расплывались и он становился особенно красивым, как бы сделанным от руки.
Яснецов предложил заводу свой рисунок «Ромашки». Он не стал умещать цветы аккуратным бордюрчиком, а смело разбросал их, пренебрегая границами борта. Рисунок получился необычным, неожиданным и очень привлекательным. Это была ещё одна победа молодого художника.
Три сервиза – один столовый и два кофейных – яркие цветы по белому фону (осуществление желания оставить свободной белую поверхность фарфора), флоксы на синем кобальтовом подглазурном фоне и снова цветы по белому – вот что из работ Яснецова послали на выставку в Копенгаген, город, издавна славившийся качеством и тонкостью отделки фарфора, чья марка – три голубые волны – известна всему миру.
Чего же теперь желать Володе Яснецову? Есть и перспектива и радостная, творческая работа. Какая причина для беспокойства? А он беспокоится.
Недавно в разговоре с одним московским художником Яснецов услышал слова, запавшие ему в душу:
– Бойтесь однообразия и повторения самого себя. Заметили вы, что на ваших рисунках – и там, где рябинка, и там, где астры, – листья одинаковые? Это уже не единство стиля, не выбор наиболее близкого материала из природы, а повторение пройденного. Не хотите подражать другим? Отлично. Но не подражайте же и себе, а творите! Вы умеете наблюдать природу. Смотрите, как она разнообразна, какой богатейший материал даёт. И не для рабского копирования – пусть этим утешаются бескрылые натуралисты,– а для вдохновения, для творчества на радость людям.
Об этой-то опасности – повторении себя – и думает Володя Яснецов. Он видит свои недостатки и знает, что они могут завести его в тупик, если с ними не бороться. Он будет учиться, много, очень много работать. Жаль, что этот московский художник уехал. Володя мог бы ему показать свои новые рисунки. Над ними пришлось немало потрудиться, потому что критиковал их самый строгий судья – автор.
Подписывайтесь на мой канал, давайте о себе знать в комментариях или нажатием кнопок шкалы лайков. Будем видеть красоту вместе!
#явижукрасоту #ясчастлив