СОВЕРШЕННО ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ, СПРОВОЦИРОВАННАЯ ШАМПАНСКИМ.
Продолжение. Начало здесь
Я давно подозревала, что сосна в центре нашего двора только притворяется деревом. А на самом деле у колонки притаился трехголовый Змей Горыныч из сказки. В свои шесть лет я уже начиталась русских народных сказок, и эта моя начитанность не могла не сказаться на моем восприятии мира. Ночью, набравшись смелости, тайком от бабули, я пробралась на кухню, чтобы своими глазами увидеть, как три надменно изогнутых ствола превращаются в мощные змеиные шеи чудища. Холодный лунный свет обливал сосну, холодное стекло окна студило лоб, громкое тиканье ходиков на стене пугало, казалось, кто-то назойливо скребет деревянную стену, и вот-вот из-за кошачьей морды с вытаращенными глазами высунется когтистая лапа. Пустынный двор, наполненный лунным светом, утратил привычные четкие очертание, все плыло и мерцало. Стволы-шеи извивались. Мощное основание дерева цеплялось за землю корявыми лапами корней. Змей Горыныч тянул к окну свои мрачные ветви. В колючих иголках таились желтые звериные глаза.
Скорчившись на табуретке, я спрятала лицо в ладонях. Стало еще страшнее. Не выдержав испытания ужасом, я заорала. Дедушка Тиша, теряя тапки и чертыхаясь, вбежал в кухню, подхватил меня на руки. За ним прибежала взволнованная бабуля в фланелевой ночной рубашке. Бигуди торчат из-под белого платочка, как маленькие антенны.
- Что, чадушко?! Что случилось? - дедушка Тиша снимает меня с табуретки, садится сам, усаживает меня на колени и гладит большой теплой ладонью. Бабуля хлопотливой наседкой мечется по кухне, ставит чайник, гремит чашками, хлопает дверцами буфета. Горячий чай с медом, по мнению бабули, лучшее лекарство от всех болячек и жизненных потрясений.
- Там Змей Горыныч, - я тычу рукой в сторону окна, хватаю дедушкину ладонь, прижимаюсь к ней щекой, устраиваясь поудобней, вдыхаю такой знакомый запах древесных стружек и совсем чуть-чуть машинного масла, которое бабушка закапывает пипеткой в свою швейную машину. Привычные запахи и вещи успокаивают меня, Дедушка Тиша смеется и чуть покачивает ладонь, я покачиваюсь вместе с ней, как на качелях. Страх растворился в этом уютном теплом покачивании. И я уплываю все дальше в сон, я знаю, что теперь все будет хорошо, потому что есть теплая ладонь, которая не даст в обиду, утешит, поддержит, развеет злые сны и страхи
Дедушка Тиша жил в деревне, но раз в месяц непременно наезжал к нам с бабулей в гости. И все в нашей жизни сразу менялось к лучшему: переставали надоедливо скрипеть двери, смазанные машинным маслом. Ключи легко входили и выходили из замка, сломанные кофемолка и утюги снова исправно мололи и гладили, как положено. Краны текли водой только тогда, когда их открывали, словом, - наша с бабулей жизнь из бесконечной борьбы с мелкими и крупными бытовыми неприятностями превращалась почти в непрерывный праздник. Все вертелось, крутилось, горело, светило, стучало и молчало строго по нашей с бабулей воле, а не само по себе.
Дедушка Тиша называл бабулю дочей и донюшкой, и я неизменно удивлялась этому обстоятельству: в моей голове никак не укладывалось, как можно быть одновременно дочерью и бабушкой. В сложные для меня хитросплетения родственных отношений я по малолетству не очень вникала. Так уж сложилось, что дедушка Тиша заменил мне и деда, сгоревшего за три месяца от рака задолго до моего рождения, и отца, разбившего семейную лодку где-то через год после моего рождения. Лодка утонула в ревнивых скандалах и разборках: мама слишком любила джаз и даже одно время подвизалась в ресторане в качестве исполнительницы джазовых композиций. Не выдержав соперничества с джазом, отец отправился покорять дальние страны, да так и затерялся где-то в мировых просторах. Мама немедленно вышла замуж за барабанщика гастролировавшей в нашем городе джаз-банды и укатила с ним на край земли — в город Владивосток.
Первое время оттуда изредка приходили коротенькие письма, полные радужных надежд, приветов, поцелуев и просьб выслать денег. А потом письма прекратились, но бабуля сохраняла спокойствие, из чего я сделала вывод, что жизнь у мамы наладилась. Ну, а то, что мы стали ей не нужны - в мою систему координат так и не вписалось. Может, поэтому мои представления о любви были несколько перекошены, словно отражались в кривом зеркале. Нет, я не чувствовала себя обделенной любовью. Напротив и бабуля и дедушка Тиша любили меня без памяти в полном смысле этого слова: баловали, прощали мои детские шалости, подростковые взбрыки, не хранили обид. Но с тех пор я убеждена: в каждом из нас заложена любовь к родившим тебя. Только иногда программа сбоит, или жизнь вносит свои коррективы. И этот кластер в моей программе остался невостребованным. Невостребованность отдавала легкой горчинкой, словно я не оправдала чьих-то надежд, или не так себя повела, не выполнила возложенной на меня миссии. Обмен любовью должен был состояться, но не состоялся. Я не получила материнской любви, и мои чувства к матери так и остались нерастраченными. Чем старше становилась я, тем больше ощущала эту свою неполноценность что ли. Словно обещали научить летать, а крыльев не дали. Мне, как я потом поняла, не хватало оберегающих материнских рук. Материнские руки-крылья всю жизнь незримо несут своего детеныша через преграды, смягчают удары, снимают боль. В тот вечер, когда дедушка Тиша прикрыл меня кольцом своих рук от Змея Горыныча, я почувствовала, как это важно, чтобы тебя любили.
Наверное, детям открывается многое из того, что взрослые потом то ли забывают, то ли теряют способность чувствовать и понимать. Может, во спасение, может, в наказание. Я не знала тогда, что есть такое слово -"мироустройство". Но дедушка Тиша, и бабуля помогли мне понять, что есть любовь. А осознание того, что именно любовь не дает этому миру скатиться в тартарары, пришло позже. Мир держится на любви. Так просто. И так сложно.
Когда дедушка Тиша умер, я снова осиротела, и чувство сиротства уже не отпускало меня. Дедушка умер ясным майским днем. Сидел под злополучной змейгорынычевой сосной, читал газету, надвинув на нос круглые очки, похожие на маленький велосипед. Да так с газетой и отошел в иной мир. Когда бабуля вернулась домой с работы, он уже закоченел, и обрывки газеты пришлось осторожно вынимать из закостеневших пальцев.
Тогда, по малолетству, я не задумывалась, куда девается любовь, когда люди умирают? Отлетает вместе с душой? Или растворяется в окружающем нас эфире? А может, благоухание цветов — это и есть эманация любви людей, покинувших землю? Ну, не станет же Творец, так щедро наделивший нас любовью, забирать ее обратно, набивать ею небесные сундуки, подобно алчному скряге. Неет! Я много размышляла, работа в библиотеке тому немало способствовала. Сотворить такое чудо, как окружающий нас мир, под силу только гению. А у него, как у любого творца, есть множество проектов, но проект под названием «Человек» - это нечто особенное, ослепительная вспышка счастья, улыбка влюбленного гения, именно влюбленного в свое творение. Да чего там! Если уж крохотную невзрачную рыбешку Создатель наделил любовью! Только подумать - ничтожное безмолвное существо, сто миллионов пятнадцатое звенышко в бесконечной цепочке живой мелочевки, что летает, ползает, плавает — и даже она, эта рыбка, сотворена с любовью, в счастливом вдохновении. Что уж тогда говорить о человеке! Да, именно эта рыбешка, убедительнее всяких остроумных аргументов утвердила меня в абсолютной уверенности, что любовь - наше естественное состояние, так было задумано, и замысел был хорош.
Морская кроха из семейства иглобрюхов — ярчайшее тому доказательство. Влюбленный поэт пишет стихи, влюбленный композитор — сочиняет музыку, влюбленный токарь нарезает трапецеидальную внутреннюю резьбу такой совершенной красоты и точности, что понимающие люди цепенеют от восхищения. Влюбленный пятнистый иглобрюх создает потрясающей красоты и точности барельеф. Из песка! Крохотными плавничками и хвостом, работая без перерыва на отдых и еду целых две недели, он рисует на морском дне то ли солнце, то ли колесо сансары. Подводное течение так и норовит разрушить хрупкое творение маленького архитектора, но он с упорством и вдохновением создает эту поразительную картину. Ну откуда эта рыбья малявка может знать про солнце, тем более — про колесо сансары, олицетворяющее основополагающие принципы буддийской мысли! Но эта рыбья кроха — творец, и его творчество — так же прекрасно, как прекрасна Сикстинская мадонна и Тадж Махал, как прекрасен мир и человек, созданные для любви. То, что в современном мире любви катастрофически мало и с каждым днем становится все меньше - не программный сбой, не вина Создателя, а скорей всего, вина человека. Представьте себе, что именно человеку по изначальному замыслу доверили генерировать любовь на Земле. Такая вот у него миссия. Все равно, что поддерживать огонь в очаге. А он. человек, справляется так себе, на троечку, как нерадивый школяр.
Мне нравится так думать, тогда многое становится понятным, по крайней мере, для меня. И даже то, что я, не задумываясь, шагнула за Высоцким в пропасть с тропы Смерти, тоже становится понятным, если помнить о возложенной на нас миссии. Да, конечно, не было за моей спиной материнских оберегающих крыльев, а они мне очень бы пригодились в тот миг. На что я надеялась? На что вообще можно было надеяться в этой отчаянно страшной ситуации? Только на чудо! И это последнее, что я успела подумать. Дальше - темнота.
...Я открываю глаза и пытаюсь понять, где я и что со мной. Меня слегка покачивает, словно я плыву на лодке, чего совершенно не может быть. Какие лодки на дне ущелья? Прямо надо мной, на расстоянии вытянутой руки клубится то ли туман, то ли облако. Я пытаюсь осторожно пошевелить руками, ногами. Вроде бы все работает и нигде не болит. Уже хорошо, значит, не разбилась. А Высоцкий?! Приподнимаюсь и вижу в нескольких метрах от себя Высоцкого. Он тоже пытается сесть, трясет головой. Уф! Мы живы! Но где же мы? Явно не на дне ущелья. Мы лежим на чем-то мягком. На чем-то, что похоже — да ни на что это вообще не похоже. Потому что оно не только мягкое, но и теплое! И покачивается. Теперь я ясно ощущаю это легкое покачивание. Что это за ущелье такое? Я поднимаюсь и делаю несколько шагов по странно мягкой неровной поверхности. Неглубокие канавки пересекают ее, создавая какой-то очень знакомый узор. Я задумчиво разглядываю этот узор, Высоцкий присоединяется ко мне.
- Что скажешь? - осторожно спрашиваю я, чувствуя, как во мне нарастает тревога..
- Ну, что я могу сказать, - Высоцкий с силой трет подбородок, - я могу сказать только одно: это не ущелье. Знаешь, если бы я не думал, что схожу с ума, я бы сказал, что эти линии очень напоминают линии на ладони. Смотри!
- О, черт! Значит, и ты об этом подумал! Но ведь свихнуться на пару невозможно, коллективных глюков не бывает.
Я потрясенно оглядываюсь, однако облако, парившее над нами, опустилось еще ниже, оно буквально на глазах наливается густой грозовой темью, нас обволакивает влажная прохлада и разглядеть что-либо уже невозможно. А то, на чем мы стоим, раскачивается все сильнее, подчиняясь какому-то неведомому ритму. Все труднее держать равновесие, и мы опускаемся на колени. Я подвигаюсь к Высоцкому и шепчу:
- Но если это чья-то ладонь, - я с трудом выговариваю это слово и даже начинаю заикаться, - то где-то рядом должен быть... ну... хозяин. В смысле, остальное тело.
- В логике тебе не откажешь, - мрачно шутит Высоцкий. Какое-то время мы молчим.
- Знать бы еще, что я-то здесь делаю. А у меня сегодня в десять запись на радио., - задумчиво произносит он.
Чувство вины буквально парализует меня. Я готова разреветься не столько от страха неизвестности, сколько от стыда, что так подставила хорошего человека. И я неловко неубедительно извиняюсь:
- Понимаешь, я не хотела. Я вообще ни о чем таком не думала... нет.. ну... иногда думала, конечно, вот бы увидеть... Так кто не думает! А я себе сидела в халате, фотки рассматривала, шампусик пила. У меня и в мыслях ничего такого не было! Честное слово! Да если б я знала, что эта пробка натворит, я бы себе руку оторвала.
- Какая пробка? - удивился Высоцкий.
- От шампанского, - мрачно отвечаю я.
- И что натворила пробка? - Высоцкий явно заинтригован.
Я пересказываю ему предысторию событий. Высоцкий недоверчиво крутит головой.
- Да уж... Пробка в роли машины времени. Это ты загнула.
- Да? - свирепею я. - А где мы сейчас по-твоему?
А и в самом деле, где? Нас по-прежнему качает в непонятном ритме, облака проносятся мимо. Мы явно движемся. Куда? И самое главное — кто несет нас?
- О Боже мой! - я даже подскакиваю от внезапного озарения.
- Что? Что случилось? - Высоцкий, нахмурившись, хватает меня за руку.
- Стихи! Я вспомнила! Сейчас, я сосредоточусь!
Я тру лоб, словно помогая моей измученной событиями голове сосредоточиться. И быстро, без выражения читаю:
На земле всё сгорит и расплавится,
Всё сожрёт ненасытный огонь,
Только мой островок и останется,
Потому что он – Божья ладонь.
- А чьи это стихи? - Высоцкий с недоумением смотрит на меня.
- Это Зиновьев, но не тот, другой. Ты его еще не знаешь.
- Ну, ладно, стихи. И что?
- Ты же сам сказал, что... ну... это похоже на ладонь. Ну, ладонь! Божья! - я заикаюсь и торможу от волнения.
Высоцкий задумчиво оглядывается. На лице его расплывается скептическая улыбка.
- Ну, тебя и занесло! Где мы - и где Бог.
- Да? - разозлилась я. - Хорошо, тогда предлагай свою версию.
Ответить Высоцкий не успевает, гигантская ладонь сжимается, накрывая нас с головой. Мой отчаянный визг глохнет в теплой душной темноте сжатой ладони. Сердце в ужасе колотится где-то уже в глотке. Очень неприятно ощущать себя беспомощной букашкой, и я барахтаюсь, извиваюсь, как извивался бы червяк, схваченный птицей. Так же неожиданно ладонь разжалась и нас, как червяков стряхивают на землю. Мы лежим на траве у какого-то покосившегося забора в тени деревянного дома с резными кружевными наличниками. И я вдруг понимаю, что этот забор, и этот дом мне хорошо знакомы. А уж сосну в центре двора с тремя изгибающимися стволами, словно шеи сказочного Змея Горыныча, я знаю наизусть. Сколько альбомов я извела, пытаясь перенести на бумагу эти коварные извивы, эту таинственную сущность странного дерева. Но ни дома, ни двора, ни моей загадочной сосны давным-давно уже нет. Их снесли в девяностые годы, и новый русский соорудил на этом месте трехэтажную хижинку.
Но сейчас мы с Высоцким валяемся, как хлам, у забора давно сгинувшего дома. И я с трепетом смотрю на сосну, под которой сидит старичок, надвинув на нос очки-велосипед и читает газету. Дедушка Тиша? Дедушка, который умер пятнадцать лет назад! Дедушка Тиша живой и невредимый читает газету?! Что же это? Значит, мы тоже... Значит, нас уже нет?...
С воплем:
- Дедушка! Родненький! - я бросаюсь к дедушке Тише, обнимаю, тормошу. - Это же я, Саша! Твоя правнучка!
Я сейчас не хочу думать о памятнике. На могиле дедушки мы с бабулей установили крест из черного гранита, посадили гортензию. И крест, и пышный куст с белыми цветами помимо моей воли маячат перед глазами. Но дедушка — вот он! Живой! Смеется. Аккуратно складывает газету, кивает:
- И то верно! Крест богатый спроворили, уважили! - Дедушка словно читает мои мысли. - Да только зря все это. Суета, внученька... Это ж вы не мне, вы себе крест поставили, гордости своей. Да ты не обижайся...
Я не могу скрыть огорчения и отворачиваюсь. Дедушка Тиша ласково похлопывает меня по плечу.
- Вон Владимир Семенович, — дедушка кивает в сторону Высоцкого, - сидит и думает, что это старый мухомор привередничает, крест ему, видите ли, не понравился...
Я вижу, как лицо Высоцкого заливает багровая краска смущения, и улыбаюсь, видимо, дедушка попал в точку. Вот уж не ожидала, что насмешник Высоцкий не разучился краснеть.
- Я, пожалуй, пойду покурю, - говорит он куда-то в сторону, а вы тут пообщайтесь пока.
Потоптавшись, он решительно подходит к нам:
- Батя, ты не сердись, я не со зла. Просто столько событий...
Он протягивает руку дедушке Тише:
- Прости, батя!
Дедушка Тиша, вздохнув, кивает и пожимает протянутую руку.
- Ну, ступай, гость дорогой, оглядись. Хотя, ты ведь и не гость уже...
Во взгляде Высоцкого ясно читается удивление, но ничего не сказав, он отходит и скрывается за домом.
Мы остаемся одни. Я беру дедушкину ладонь и прижимаюсь к ней щекой. "Как же я соскучилась по тебе, дедушка! - шепчу я. - А про крест ты все неправильно понял. Нам с бабулей так хотелось сделать для тебя хоть что-то. Мы так горевали, просто сердце разрывалось».
Дедушка, как в детстве, целует меня в макушку, и я счастливо улыбаюсь. Солнце припекает, скошенная трава источает душистый аромат такой густой сладости, что, кажется, ее можно есть, я ощущаю эту дурманящую сладость на своих губах, слушаю, как гудят пчелы в саду, голубой купол неба как-то особенно празднично сияет. И все вместе: разомлевшая на солнце земля, цветы и птицы, небесный свод и невесомое облачко прямо над нами — так созвучно моему состоянию легкой безмятежной радости, что я не могу сдержать улыбки. Как же я, оказывается, соскучилась! Как не хватало мне и этого дома с кружевными наличниками, и старого сада, и соловьиных песен ранним утром.
- Я думала, что уже никогда-никогда не увижу тебя, дедушка. Понимаешь? Никогда! Но я все время помнила тебя. Понимаешь? Я должна, непременно должна была тебя увидеть, хотя бы во сне, чтобы сказать все, что не успела сказать. Но ты совсем-совсем не снился мне, дедушка.
Неожиданные слезы набежали на глаза. Я замолкаю, мне надо успокоиться и собраться с мыслями. Дедушка Тиша ласково треплет мне волосы. От этой простой ласки у меня перехватывает дыхание.
- Как же я люблю тебя, дедушка!
- Потому я и здесь сейчас, с тобой, - улыбается дедушка, - да и вчера, когда вы со скалы сиганули, мне пришлось вас ловить...Эх, чадуня, да если бы не я, и костей ваших не собрать. Еле успел ладони подставить. Не подвели руки-то.
Дедушка Тиша повертел передо мной руками, и опять рассмеялся.
- Так это ты спас нас? Спасибо, конечно. А я-то думала, что это … - я запнулась и отвела глаза, сказать: «Бог»,- я почему-то не решилась и окончательно смутилась.
Дедушка Тиша махнул рукой:
- Да не смущайся ты. Конечно, это был Он. Бог или Создатель. Называй, как хочешь. Но вообще-то это был я. Ну, в общем, разницы нет.
- Как это нет? - я ошарашена. Холодок пробежал по спине. Я недоверчиво рассматриваю дедушку. Да, нет, ерунда какая-то. Это же мой дедушка. Его карие глаза с хитринкой, его седые усы и бородка. Да он меня разыгрывает по своей обычной привычке.
- Ага, - я понимающе подмигиваю, - так я и поверила, что ты стал Богом.
- Почему стал? - посерьезнел дедушка Тиша. - Я всегда им был, и есть, и буду.
- Но ведь Бог, он, - я ищу подходящее слово, - он большой, необъятный...
- А я что говорю? - смеется дедушка. Он поднялся со скамейки, раскинул руки, словно собрался взлететь, дальше случилось невообразимое. Разве что в кошмарном сне или после дурной попойки могло привидеться такое. Лицо дедушки исказилось, словно кто-то изнутри надул его, как воздушный шар. Рот растянутый в жуткой ухмылке, мгновенно изменил такое родное и знакомое лицо, оно превратилось в уродливую маску, совершенно утратив знакомые черты. Его крепкая коренастая фигура преобразилась, разрослась, умножилась в тысячи раз, а, может, и в миллион, заслонила собой полнеба и солнце.
Разинув рот, я пятилась, не в силах отвести взгляда от завораживающего зрелища. пока не уткнулись в деревянный забор из почерневшего от времени штакетника. Дальше отступать было некуда. Я вцепилась в штакетины, обреченно замерла. Гигантская фигура, странно подвижная, извивалась, то наклоняясь, то выпрямляясь, размахивала руками, то откидывалась назад, открывая солнце и небо, то нависала надо мной, словно гигантская надувная кукла из тех, что рекламщики ставят перед магазинами на потеху ветрам и публике. Радужные сполохи окутали ужасающее создание веселыми вспышками.
Зная себя, я должна была уже от страха валяться в глубоком обмороке, но спасительное забвение запаздывало. Да и прыжок в пропасть, видать, даром не прошел. Что-то во мне изменилось, волна ужаса отхлынула вдруг, и я уже с любопытством рассматривала забавные кульбиты радужно-разноцветной фигуры.
«Новогодняя елка отдыхает» , - мелькнула мысль, и в ту же секунду радужно сияющее чудище преобразилось в огромную ель, усыпанную разноцветными шарами и сверкающим дождем. Сильный хвойный аромат, казалось, вытеснил воздух, затопил все вокруг, в горле запершило.
- Елы-палы! Что за хрень!
Ель стремительно разрасталась, гигантские зеленые лапы — каждая иголка размером с небольшой деревянный шампур, только ядовитого зеленого цвета. На это стоило посмотреть! Еловые лапы, как в ускоренной киносъемке, заполнили собой все пространство двора, радужные шары раскачивались, золотой дождь струился, подхваченный ветром, слепил глаза. От этой неожиданной новогодней карусели у меня закружилась голова, но я все-таки сообразила, что еще мгновение - и иголки-шампуры сделают из меня сито. Вспомнились детские страхи, таинственная сосна, Змей Горыныч. И в ту же секунду мой детский кошмар - трехствольная сосна - взметнулась к небу, огромный корявый ствол избороздили глубокие трещины, больше похожие на канавы. Я уперлась в теплый сосновый бок руками, пытаясь задержать его движение вширь. С таким же успехом я могла бы попытаться остановить движущийся тепловоз. Чувствуя, что могу бесследно исчезнуть в одной из тех гигантских трещин, если что-то немедленно не предпринять, я продолжала тупо толкать ствол гигантской сосны. Нет, не удержу. А где ж тут удержать такую махину! Вот тебе и Змей Горыныч!
В тот же миг ладони ощутили холодную слизь скользящей под ладонями поверхности чего-то гладкого, упругого, совершенно отвратительного на ощупь. Высоко в небе извивались три толстенных змеи с плоскими приплюснутыми головами . Я с визгом отдернула руки, и по устоявшейся детской привычке принялась судорожно тереть их о зеленый сарафанчик. Огромная голова чудища, размером с автобус, нырнула вниз с небес и закачалась прямо передо мной, скаля острые треугольные зубы, раздвоенное жало влажными красными тряпками выстреливало из разинутой пасти, обдавая горячей вонью. Словно огромные сверкающие плошки, желтые глаза хищно щурились вертикальными зрачками. Черные провалы зрачков затягивали, словно бездна.
- Нет! Нет! - завопила я. - Хватит, верни мне дедушку! Хватит! Умоляю!
И услышала тихий смех, похожий на шелест из пасти чудища:
- Смеш-ш-ш-но... Это же ты думаеш-ш-шь, это ж-ж-же твои мысли, я всего лиш-ш-шь слуш-ш-шаю тебя...
- Я поняла! Все поняла! Я думаю о дедушке. Пожалуйста!
Я закрыла глаза и постаралась представить дедушку Тишу. Словно штормовой ветер налетел, заскрипела сосна, осыпая иголки, я открыла глаза и увидела, как высоко в небе тает улетающий Змей Горыныч, размахивая длинным чешуйчатым хвостом, а под сосной на лавочке сидит дедушка Тиша в клетчатой фланелевой рубахе. Улыбается.
- Ты, чадунюшка, чего к забору-то приросла?
Я облизываю пересохшие губы и стараюсь сосредоточиться. Главное - опять не накосячить в мыслях. «Думай по существу!» - приказываю я себе. И даже зажмуриваюсь, чтобы ненароком не промелькнула какая-нибудь ненужная мысль. Но командовать мыслями сложно, как в известной притче, где прдлагалось не думать о краснозадой обезьяне. Голова аж гудит, как растревоженный пчелиный улей. В этой критической ситуации я еще успеваю посожалеть, что там, в реальной жизни, мы так беспечны и безудержны в своих мечтах, размышлениях. Эх, если бы все мы были осторожны и взвешены в своих желаниях, мыслях, скольких бы бед мы избежали. Я бы уж точно не шлялась по задворкам времени. И все-таки, что же это было? И я осторожно повторяю свой вопрос. Мне бы остановиться, дождаться ответа, но гудящие пчелы растревоженного любопытства остановиться не могут:
- Что же это было? А-а-а, я кажется, догадываюсь: это просто сон, осознанный сон? И я управляю этим сном. Ну, конечно! Дедушка Тиша мне приснился, а этих чудищ я придумала сама. Я читала, так бывает. Вот сейчас я сосредоточусь и передо мной появится розовый бегемотик с фиолетовыми ушами, маленький такой бегемотик!
Дедушка Тиша, запрокинув голову, хохочет:
- Ну, насмешила ты меня своим бегемотиком. Ну, учудила!
Он утирает выступившие слезы рукавом клетчатой рубахи, и этот такой живой, слишком живой жест смущает меня. И снова холодок страха окутывает меня. Где я? Дедушка умер, значит, я с ним в раю? Ну, конечно! Мой добрый дедушка, как никто заслужил себе местечко в раю. По моему глубокому убеждению, он уже пятнадцать лет, как стал ангелом. Но ангелы не плачут, не носят фланелевых рубах, не хохочут дедушкиным смехом. Ангелы бесплотны, а ладонь у дедушки такая же, как в жизни, теплая, загрубевшая, словно он только что охаживал рубанком отливающую золотом сосновую доску, рассыпая по траве кудрявые стружки, и присел отдохнуть. Я совсем запуталась в этих мыслях и сейчас хочу только одного: ясности.
- Дедушка, - в моем голосе звучит робость, и это мне совсем не нравится, - ты ведь умер?
Дедушка Тиша вздыхает, расправляет рубашку, стряхивая с нее невидимые пылинки, скрестив руки на груди, он задумчиво произносит:
- Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.
- А ты никогда не читал мне этих стихов, дедушка, почему?
- Не успел. Тогда ты бы их все равно не поняла. Тогда время для этих стихов еще не пришло.
Я и сейчас их не очень понимаю. И наверное, поэтому завожусь. А может, от избытка впечатлений:
- Угу! И вот теперь, в загробной жизни, ты читаешь мне стихи. Это, конечно, здорово! И очень убедительно. Значит, смерти нет? Стоило умереть, чтобы убедиться в этом. И ты теперь тут то ли Бог, то ли полуБог. Да? И все можешь? Змеем можешь, елкой можешь обернуться? Фокусник!
Дедушка все также спокоен и задумчив. Он молчит, а я уже не могу остановиться. Из-за дома выходит Высоцкий и быстро направляется к нам. У него странное выражение лица. Я бы сказала — ошарашенное. Но мне некогда разбираться, что с ним, мне надо выплеснуть чувства, захлестнувшие меня.
- Ну, если ты все можешь, тогда я хочу увидеть, я хочу, чтобы вот здесь, сейчас появился … появился.... ты кого бы хотел увидеть, - спрашиваю я у подошедшего Высоцкого. Он непонимающе смотрит на меня, мне кажется, он даже не услышал меня.
- Володя, вот сейчас, здесь, ты кого бы хотел увидеть из прошлого? - повторяю я.
Действие происходит в параллельной реальности, все совпадения с реальными лицами случайны.
Продолжение когда-нибудь будет...