Почему-то сейчас, в зрелом уже возрасте, вспомнилось Ольге прочитанное давным-давно в журнале из школьной библиотеки: когда старик в крестьянской семье становился слабым и беспомощным, о нем говорили, мол, «заедает чужой век», берет ресурсы у молодого поколения, отнимает годы чужой жизни. Суровая действительность диктовала свои правила: лишний рот в семье становился причиной того, что каждый был обделен едой, а работники не получали достаточно энергии, чтобы прокормить семью.
Поэтому-то стариков изгоняли из семьи под благовидным предлогом: иди, мол, грехи замаливай в монастырь — и человек отправлялся в паломничество, потому что мог рассчитывать на ночлег и трапезу, однако долго оставаться в одном месте не мог, а потому скитался так, пока пневмония от холода и недоедания или еще какая хворь не довершала начатое родными людьми.
И почему она это вспомнила? Жуть какая-то, думала Оля, глядя на свою свекровь, которая неторопливо пила чай и смотрела какую-то дурацкую передачу по телевизору, где то ли искали женихов обделенным невестам, то ли наряжали дурнушек в модные тряпки.
Свекровь поймала взгляд невестки: «Сколько еще будешь рассиживаться? Иди посуду мой. Белье нестираное лежит. На участке тоже работы полно.» Оля пошла заниматься делами. Хотела выпить кофе, затем и пришла на кухню, да некогда все. Выйдя на участок, немедленно закурила, ища глазами старую жестяную банку-пепельницу — их было расставлено повсюду много, и принялась за прополку.
«Заедает чужой век… А в каком, интересно, возрасте старик превращался из главы семьи, источника житейской мудрости и уважаемого человека в паразита, от которого так просто избавлялись родственнички?..» — думала Оля. Потом оборвала себя: опять про эту жуть думаю, да что ж такое, видать, день сегодня тяжелый.
Оля делала по дому абсолютно все. Она совсем недавно вышла на пенсию, и тут же с облегчением перестала работать: дома-то дел невпроворот. Муж не привык готовить еду или мыть полы, да он к стиральной машинке-то не знает с какой стороны подойти. А потом еще и инсульт у него случился, тут уж он совсем обезножел, какая тут помощь в хозяйстве?
Свекровь все по хозяйству знает (подняла же она, будучи матерью-одиночкой, ненаглядного сына), а туда же: утром чинно восседает на кухне, ждет, когда Оля подаст ей кашу и свежесваренный кофе. Потом следит, чтобы помыла посуду — нечего, мол, в раковине оставлять на пиршество мухам, надо сразу мыть. Одежду любит не только чисто выстиранную, но и отглаженную. Казалось бы — обычный дом за городом, ты людей-то чужих видишь раз в неделю, а все равно, подавай ей наглаженное, желательно, еще теплое от утюга.
Оля не понимала: она ли их, семью свою невеликую, состоящую из мужа и свекрови, разбаловала? Или они сразу появились на свет такими… как их… энергетическими вампирами? А что, думала Ольга, улыбаясь, вампирша родила вампиреныша в середине двадцатого века, он вырос, женился на мне, и теперь они меня вдвоем едят…
Почему она не уходила? Точнее, не выгоняла своих дорогих близких, ведь дом-то был ее, от отца ей доставшийся, добрачный… Понятно почему: предать она не сможет, а что же, как не предательство, будет разрыв с больным человеком, с которым, считай, всю жизнь прожила? Надо было раньше, может, пока здоров был… А теперь она не сможет, ни за что не сможет оставить этих беспомощных и слабых людей. Или вампиров, кто там они. Да хоть зомби — свекровь вон, позавчера бахнула полфлакона корвалола, спала, как младенец, а утром встала и лыка не вяжет. К обеду ничего, расходилась. Так что может и зомби у нее в роду имелись, хе-хе, невесело усмехнулась Оля.
И ладно бы взобрались они на ее, Олину, крепкую шею, да ехали тихонечко. Так ведь нет: каша свекрови была то слишком холодная, то пересолена, кофе отдавал тряпкой, а тряпку для мытья полов, по мнению мамы мужа, Ольга все время выбирала неправильную, и оттого всей семье приходилось мириться с разводами на полах; муж нудел под аккомпанемент свекрови свою сольную партию — окна грязные, помой немедленно, на участке вот это выкопай, а тут перекопай, да что ты наделала, безголовая, переделывай!
Оля молчала — она вообще была неразговорчивая, курила, все плотнее уминая бесконечные бычки на дно расставленных на каждом шагу жестяных банок, пила много крепкого кофе, заедая его конфетой-другой. Нормально питаться было некогда, да и аппетита такая «диета» не прибавляла.
И вроде бы стройная должна быть Оля, а брюки приходилось расшивать, и обувь тоже покупать на размер-другой больше. Ноги стали толстые, рыхлые. Надавишь на голень пальцем — остается вмятина. Чудная какая-то полнота, думала Оля, надо переставать есть конфеты. Но рука сама тянулась к шоколадке, потом привычным жестом подтягивала к себе пепельницу, и кофе вновь дымился в большой кружке…
Умерла Оля внезапно. С утра ходила какая-то бледная и сонная, свекровь постоянно покрикивала, чтоб пошевеливалась, моль недобитая, а то каша утренняя остынет, пока она дотащится с ней до стола. Потом Ольга пошла в теплицу, присела на стульчик, завалилась на бок… Скорая приехала быстро, и качали ее дюжие мрачные парни слаженно и четко, честных полчаса, вспотели, как черти. А только без толку реанимационные мероприятия все были.
Мужу олиному врачи потом сказали: у нее сердце было, как тряпочка. У нестарой еще женщины. Почему? Курение, питалась как попало, годами не лечила высокое давление… Сосуды у нее все бляшками забиты, понимаете? Инфаркт произошел, но если б не он, так инсульт бы в ближайшее время случился, а то знаете, бывает же, что и одновременно эти две болезни на человека наваливаются, и тогда шансов на выживание, считай, не остается…
Муж плакал, как ребенок. Любил, говорит, ее! Не успел ей сказать! Свекровь сидела, поджав губы. Привычка ожидать ароматный травяной чай или крепкий кофе, что будто по мановению волшебной палочки появлялись перед ней в руках невестки, была еще слишком сильна.
Потом-то, конечно, пришлось шевелиться. Огород сам себя не прополет. Огурцы себя не польют. Муж с энтузиазмом пятилетки принялся изучать, как стирать вещи в машинке, как варить матери кашу. Вещи по окончании цикла стирки вываливались из барабана такими же грязными, как и до него. Каша отчаянно подгорала.
В общем, без Оли жизнь не ладилась.
Им очень сочувствовали, предлагали помощь. Подвозили до сельского магазина. Приносили сладкие помидоры со своего участка, делились по-соседски.
И только одна соседка, ее ровесница, олина подруга, пришла как-то без приглашения, открыла уверенным движением калитку, зашла в дом и сообщила просто и буднично, что они, эти двое — муж и свекровь — Олю попросту сожрали. Сожрали и не подавились. И теперь будут вдвоем век вековать, разделив между собой ее, олино, время жизни и радости. Только сами-то радости пусть от жизни не ждут.
Потому что нельзя просто так безнаказанно и не скрываясь, заедать чужой век.
Что думаете, уважаемые читатели?