Летнее утро. Лес. Поют птицы. Солнце светит сквозь деревья. Видна лесная речка. С одной стороны – лес, с другой – поле, за ним – деревня. Слышен плеск: кто-то купается, но за кустами не видно. Камера постепенно подъезжает ближе, видны брызги: это купается девушка. Молодая, красивая, с длинными волосами. Она смеется, радуется, резвится, плавает то на спине, то на животе. Видно обнаженное тело: она купается голышом.
Из леса на поляну выходит человек в чёрном костюме, в галстуке и лакированных ботинках. В руках – увесистый кейс. Он останавливается, снимает тёмные очки. На вид ему лет 30-35. Коренастый, русское лицо – но какое-то неживое, застывшее, как маска. Он, видимо, устал, садится на пень, предварительно убрав с него вещи девушки. Смотрит на реку. А девушка на спине плывет к берегу и его не видит. Подплыв, переворачивается на живот и собирается выходить, но видит сидящего человека, кричит «Мамочки!» и остается по грудь в воде. Он спокойно смотрит на нее и говорит:
- Чего боишься? Выходи!
- Я не боюсь, я не могу.
- Почему не можешь?
- Я еще объяснять должна? Уходи, дай мне выйти из воды!
- Ну и выходи, я тебе не мешаю.
- Слушай, ты меня за дуру-то не держи, проваливай, откуда пришел. Знаем мы вас таких красивых да упакованных, всё равно вам всем только одного надо!
В голосе у нее появляются визгливые нотки, и она чуть не плачет – но не от страха, а от злости.
- Да ты чего разоралась-то? Я что, мешаю тебе, что ли? Выходи и иди, куда хочешь. Нужна ты мне, выдра несчастная. У меня таких, как ты…
Тут девушка меняет тактику и говорит доверительно, как другу:
- Слушай, я замерзла. Вода холодная. Ну хоть отвернись, чего тебе, жалко, что ли? Или в лес сходи прогуляйся… А то я простужусь и умру, а ты виноват будешь…
Он выходит из бесстрастно-бессознательного состояния, присматривается к ней и говорит просто, как старший брат:
- Да ты голая, что ли? Без купальника? Так бы сразу и сказала! Держи своё полотенце! – и он, не выпуская кейса, берет её полотенце, которое лежит на земле, и бросает ей. Она ловит полотенце и опять недоверчиво смотрит на него.
- Ну, отвернусь я, отвернусь… – Он медленно идет к лесу.
Она, убедившись, что он не покушается на её честь, быстро выбегает из воды и заворачивается в полотенце.
- Готова, что ли? – спрашивает он, не оборачиваясь.
- Сейчас, ещё минутку.
Она быстро вытирается и натягивает платье. У неё прекрасная фигура. Она промокает волосы полотенцем, чтобы они скорее сохли. Он поворачивается, оценивающе смотрит на неё и спокойно, не заигрывая, говорит:
- А ты ничего…
- А я знаю, – отрезает она и собирает вещи – сумку и полотенце, собираясь уходить. Он видит это и говорит:
- Слушай, подожди, не уходи. Не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю. Он говорит это так, как будто ему лет 60. И глаза у него при этом потухшие, он даже не смотрит на девушку. Поэтому она внутренне соглашается, «доверяется» ему – это видно по её лицу, но как бы для проформы она деловито говорит:
- Вот ещё! Мне морковки две грядки сегодня полоть.
- Ничего не случится с твоей морковкой.
Она вздыхает и садится на поваленное дерево немного поодаль. Он смотрит не на неё, а на реку и за реку – на деревню.
- Это что за деревня?
- Малые Утюги.
- Вот это да! Там, где я сидел, меня Утюгом звали…
- А где ты сидел?
- Где обычно сидят?
- А… – Она испуганно смотрит на него. – А ты... за что сидел-то?
- За изнасилование.
Она застывает от ужаса, а потом начинает оглядываться, выбирая путь к бегству. Он замечает её состояние:
- Да ты не бойся. Засудили меня. Я малой был, 16 лет, а ей семнадцать. Я думал, любовь это, а она: женись, женись. Я ей говорил: у нас денег нет, жить не на что, а она своё талдычила. А потом взяла и в суд на меня подала, ну, и присудили 5 лет за изнасилование.
- Вот это да… Тебе, наверное, жалко, что столько времени потерял?
- Да нет. Зато людей увидел. Раньше-то я людей не замечал, а там увидел.
- Слушай, а ты, часом, не врешь?
- Не веришь? Смотри! – он заворачивает рукав, там синеет арестантский номер. Помолчав, он спрашивает:
- А ты сама здешняя?
- Ну да.
- Малые, значит, Утюги. Три бабки, один дед, да вот эта красавица – небось, все ваши Утюги? – он задумчиво, подперев щёку, смотрит за реку. Там, на поле, бабка гоняется за козой. Коза брыкается и мекает, а что кричит бабка, не разобрать.
- Почему? Вовсе нет. Здесь много народу живет. И детей много. Даже школа есть. Старая, правда, потолки протекают…
- Есть хочешь? – вдруг спрашивает он, всё так же глядя за реку.
- Я? Нет.
- Да не ломайся, хочешь ведь, проголодалась. Иди сюда, перекуси, – он открывает свой кейс, там в одном отделении – ноутбук, в другом – термос и закуски. Он расстилает на траве бумажную салфетку, наливает кофе в стаканчик. Достает бутерброды с семгой, сервелатом, красной икрой. Раскладывает на салфетке, сам не ест. Она подходит:
- Ух ты! Вот это да! – говорит она с детским восторгом. – А ты сам чего не ешь?
- Не хочу я. В горло ничего не лезет.
Она несколько минут заворожено смотрит на розовую семгу, на прозрачную икру, потом серьёзнеет и говорит:
- Нет, знаешь, я тоже не буду.
- Что ты выкобениваешься? – он сердито, почти с ненавистью смотрит на нее. – Чего из себя корчишь?
- Да ты не сердись, знаешь, просто не могу. У наших ребятишек вареной колбасы кусок раз в неделю – и то праздник, а тут… Спасибо, но ты убери это всё. А то испортится.
- Слушай, мне и так тошно, а ты тут выдрючиваешься. Тоже мне, Армия спасения. Ну, не хочешь – возьми с собой, раздай голодающим… – Он сам понимает, что неловко пошутил, криво ухмыляется, складывает бутерброды обратно в пакет и пытается спасти положение:
- Я вот сюда кладу, в тенек, в траву, чтобы не испортились.
Она просто отвечает:
- Спасибо.
- Кофе-то хоть выпей.
- Кофе давай, а то я замерзла, пока в реке по твоей милости сидела.
- Сама виновата. Могла сразу сказать.
Опять тишина. Она садится на траву, пьёт кофе. Потом, обхватив колени руками, тоже задумчиво смотрит за реку. Он пытается хоть как-то наладить контакт:
- Что же ты про морковку-то забыла. Как же она там, непрополотая, ждёт тебя, не дождётся.
- Ничего, подождёт. Жарко уже полоть, я лучше завтра с утра.
- Да, жарко. – Он теперь как будто впервые почувствовал, как ему жарко. - Слушай, ничего, если я галстук сниму?
Она смотрит на него и смеется:
- Ты что? Да раздевайся, конечно. Ты, наверное, совсем испарился!..
Он снимает галстук, потом пиджак, потом рубашку, и остается в майке. На обоих плечах – татуировки.
- Ой, слушай, а можно посмотреть? – она, склонив голову, удивленно на него смотрит.
- Смотри, конечно.
- Слушай, а они у тебя на всю жизнь останутся?
- Да нет, сведу потом. Это по молодости да по глупости согласился. Зато меня теперь с ними в любую зону пропустят!
- Да уж…
- Слушай, ты отвернись, пожалуйста, - просит он. – Пойду искупаюсь, а то я весь потный. Иди по лесу погуляй.
- Да ладно, ладно, не волнуйся, не буду я на тебя смотреть.
Она уходит в лес, он раздевается сначала до трусов, потом оглядывается – её нет, он снимает трусы и заходит в речку. Плавает, фыркая, видит ее и кричит:
- Иди сюда, ко мне!
- Сейчас, разбежался! – она спотыкается о его пиджак, оттуда выпадает пистолет, она направляет пистолет на него:
- Ни с места!
Он из воды кричит:
- Да ты сдурела! Положи на место! Не трогай!
Она осторожно кладет пистолет на место:
- Не бойся, я пошутила.
Он обиженно плывет в другую сторону и не смотрит на нее.
- Да ладно тебе! Вылезай, я отвернусь.
Он вылезает, быстро надевает трусы, костюм не надевает. Садится отдохнуть, так ничего и не говоря. Она чувствует себя виноватой, старается его развеселить:
- А ты чего тут делал-то в лакированных ботинках и в костюме? Может, депутат из района? Тайно приехал узнать о жизни населения у самого населения?
Он мрачнеет:
- Нет, не угадала.
- А ведь таких красавчиков у нас даже в районе нет. Неужели ты из Москвы?
- Оттуда.
- А как ты тут оказался? Автобус из райцентра только вечером.
- С поезда спрыгнул.
- Правда? Ты что – сдурел?
- Жить захочешь – не то сделаешь.
- А ты… криминал, что ли?
- Да как тебе сказать… Своими руками я никого не убивал, просто где-то схитрил, где-то от налогов ушёл… – Он вдруг оживляется:
- Ты говоришь, у вас школа старая? Потолок протекает? Сколько нужно, чтобы новую построить? Сто тысяч? Двести?
- Да я не знаю… Наверное, много нужно.
- Ну-ка, давай посмотрим. Он открывает свой кейс, достаёт оттуда ноутбук, что-то набирает, смотрит на экран:
- Ага. Тысяч триста долларов хватит.
- Долларов? – она испуганно смотрит на него.
- Ну не рублей же. Я заложил и помещение, и оборудование, и библиотеку. Значит, так, я перевожу деньги на вашу школу. Реквизиты знаешь?
- Какие реквизиты?
- Ну, школы, деревни вашей, чего-нибудь…
- Нет, не знаю. Давай, я к завтрашнему узнаю?
- Завтра нельзя, завтра будет поздно. Давай на твое имя положим. Вижу – не обманешь.
- На моё имя? Не понимаю.
- Что тут понимать: я перевожу эти деньги со своего счёта на твой. У тебя есть счет в Сбербанке?
- Нет, конечно.
- Что за глупости! Почему «конечно»! – он начинает нервничать. Правда, он и так всё время нервничает и оглядывается. – Значит, так. Открываю на твое имя счет в райцентре – как называется? – Тетюши. Так. Тетюши. Твое ФИО? Давай быстрей. Или ты говоришь, или школы вам не видать. У меня нет времени.
- Пирогова Екатерина Андреевна.
- Так. Так. Всё. Готово! Ты даёшь мне слово, что не потратишь эти деньги по-глупому, а сделаешь так, чтобы они пошли на школу? Я приговорен к смертной казни, сегодня-завтра меня не будет в живых. Обещаешь?
- Обещаю. Я же там учительницей начальных классов работаю. Я всё сделаю.
Он закрывает ноутбук, закрывает кейс:
- Деньги, деньги… Вот так получается: деньги есть, могу еще двадцать школ таких построить, живи – не хочу, а жизнь – всё, кончилась.
- Почему кончилась?
- Потому что пасут меня. Перешел я дорогу хорошим людям. Думал уехать куда-нибудь в глухомань, вроде этой деревни, жить себе тихо, морковку вот полоть – нет, не успел, и на поезде меня достали. А ведь в плацкарт взял, чтобы затеряться. Нет, нашли, они своего не упустят, женушка моя с братанами своими, я знаю. С поезда-то я спрыгнул, ну, может, часа два жизни себе прибавил. Они меня все равно найдут, рано или поздно. Устал я бороться, спасаться. Да ради чего? Сейчас, потом – не всё ли равно?
- Зря ты так говоришь. Нехорошо это. Было время – и я так думала. Думала – всё, жизнь кончилась, хотела руки на себя наложить – спасибо, бабушка помогла.
- Ты? Сопля такая? Да у тебя-то что за проблемы? Любит – не любит, плюнет – поцелует?
- Не надо так. Я не буду больше с тобой разговаривать. Оставайся тут со своими деньгами, и Бог тебе судья. – Она встаёт, собираясь уходить. Но он тоже встаёт и удерживает ее за руку:
- Погоди… Прости, если что не так сказал… Ты же видишь – я это… не в себе немного. Просто вижу – тебе, небось, и двадцати нет? Ну, и тоже – жизнь кончилась?
- Да, мне 19. А ты думаешь, нужно много прожить, чтобы горя хлебнуть? Да нет, совсем немного надо, мне пятнадцати хватило.
- Так расскажи, что случилось. Может, полегчает.
Она опять садится и рассказывает ровным голосом, глядя куда-то в сторону:
- Я уже четыре года тут живу, у бабушки Любы угол снимаю. Сама-то я из Тетюшей, мы там с мамой жили. Не то чтобы дружно, но так, ладили. У неё – своя жизнь, у меня – своя: подружки, дискотеки. Парня своего у меня тогда не было. А тут мать отчима привела, они расписались, и мне житья не стало. Мать ревнует: ей под сорок, а мне 15, я уже тогда ничего была. А отчим всё ко мне пристает, мать от этого злилась ещё больше. Весной я заболела, в училище не пошла, лежала дома. Они с утра на работу ушли, я опять заснула – грипп, что ли, у меня был, не помню. А когда проснулась – рожа его мерзкая прямо надо мной. Значит, специально с работы вернулся, ключ у него свой был. Он мне полотенце в рот запихнул, руки заломил – здоровый был, как бык, – ну, и изнасиловал. А потом, когда уходил, сказал: «Матери только пикни – жива не будешь». Я два часа лежала, встать не могла, потом поднялась, собрала, что могла, – вещи, деньги, что у меня были, документы – что в сумку поместилось – и ушла. Родственников у меня не было, идти некуда. Спасибо, май был, хоть не холодно. У меня и болезнь-то вся сразу прошла. Села я на скамейку, чего делать, не знаю, а в голове одна мысль: с собой покончу. Даже мне полегчало от этого: раз – и больше ничего нет. Сидела я так, сидела, и вдруг вспомнила, как мы практику проходили зимой – здесь вот, в Малых Утюгах. Я же в педучилище училась. И жила я тогда у бабы Любы, у старушки одинокой. Может, думаю, к ней съездить? С собой покончить и там можно… А когда я зимой-то у неё жила, она меня полюбила, как внучку. Она ж одинокая, два сына на войне погибли. Меня мать родная так не любила. Ну, и поехала. Автобус вечером как раз отходил, в полвосьмого. Приехала я в девять часов к бабе Любе, она уже спать легла. Сначала испугалась, не узнала меня, потом признала, пустила. Я не хотела ничего ей рассказывать, так, думаю, поеду, попрощаюсь. А сели мы за стол чай пить, она видит – на мне лица нет. И так осторожно стала меня расспрашивать… Ну, я потом расплакалась и всё рассказала. Она меня валерьянкой напоила и спать уложила… Так четыре года у неё и живу. Работаю в школе. Спасла меня тогда баба Люба, если б не она – мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
- Чем же она тебя спасла? Корешки-заговоры?
- Да нет.
- А что же тогда?
- А вот смотри – она распахивает платье на груди. Но тела не видно – виден только сияющий крест. Видение пропадает, остается крестик на цепочке.
- Это… что? – спрашивает он.
- Это крест. Баба Люба крестила меня. Привела в церковь, научила молиться. И знаешь – я теперь даже за маму молюсь… и за н е г о. Чтобы ему простилось.
- И что… Как же ты живешь теперь?
- Знаешь, я теперь успокоилась – и даже рада, что так получилось. У меня в жизни теперь смысл появился – я деток учу, бабе Любе помогаю. Но это Господь меня научил, чтобы во всем видеть хорошее – даже в плохом. Вот, видишь, какая у меня история получилась – не хуже, чем твоя, – она смотрит на него и улыбается впервые за весь свой рассказ.
- Да уж. Только твоя история с продолжением, а моей сейчас конец. Ну и правильно. Собаке – собачья смерть. Жалко, раньше не встретил тебя. Такую. Сейчас бы, может, все по-другому было. А так…
Он молчит, потом спрашивает:
- Слушай, а когда человек крестится, то что?
- Все грехи с него снимаются.
- А если он убийца?
- Знаешь, когда Иисуса Христа распяли на Голгофе, с ним двух разбойников распяли. Один насмехался над Ним, хотя сам так же страдал. А второй сказал: «Достойное по делам моим приемлю, – то есть что сделал, за то и получил, – помяни меня, Господи, во Царствии Твоем!» И он первым в рай вошел, этот разбойник. Сейчас ведь нет слова «разбойник», сейчас «киллер», да? Так вот, этот киллер за два часа до смерти покаялся и в рай вошел первым из всех людей…
Он как-то весь краснеет, откладывает свой кейс и становится перед ней на колени:
- Катя, слушай, я ведь не крещеный. Да, людей не убивал. Я не киллер, но я нанял киллера и убрал двух своих конкурентов, и теперь «заказали» меня самого. Я умоляю тебя: мне жить осталось только этот день, меня все равно найдут. Крести меня, ради Господа. Ты не можешь мне отказать, не имеешь права.
Она серьезно смотрит на него, как бы что-то соображая, потом говорит:
- Если ты это от страха, лучше не надо, все равно не поможет. Если веришь в Господа нашего Иисуса Христа – тогда крестись.
- Верую! Что мне делать?
- Надо идти в реку. Крестят в воде.
- Тогда пошли скорей!
Они идут к реке и входят в воду. Катя кладет ему руку на голову.
- Крещается раб Божий – как тебя зовут? – Алексей во имя Отца и Сына и Святого Духа – она погружает его в первый раз. Он выныривает из воды, хочет на нее заругаться – мол, что за шутки? – но она прижимает палец к губам: «Тс-с!» - и отрицательно мотает головой: нельзя, мол.
Он фыркает, отплевывается. Она погружает его во второй раз:
- Крещается раб Божий Алексей, во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Во второй раз он выныривает строгий, серьезный, но черты лица как-то мягчеют, оттаивают.
Она погружает его в третий раз:
- Крещается раб Божий Алексей, во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Он выныривает из воды и улыбается. И видит, как из леса выходят трое: двое мужчин и женщина. Мужчины в черных костюмах и в темных очках, женщина – в гламурном летнем платье. В руках у мужчин – пистолеты. Катя стоит к лесу спиной и их не видит. Она видит только, как меняется его лицо. Он быстро целует ее и говорит на ухо:
- Спасибо тебе, милая. А теперь уходи. За мной пришли. Плыви к кустам и убегай.
Она пытается противоречить, оборачивается, но он закрывает ей рот рукой :
- Нет, ты должна жить, не имеешь права. Ты сделала самое главное, за это спасибо тебе. Прощай, – и подталкивает ее.
Она проплывает под водой и стоит в зарослях ивы, в воде, так, что с берега ее не видно. Все это происходит очень быстро, трое видели и девушку, но сейчас их интересует только он.
- Леша! Ну наконец-то! Кого я вижу! – хриплым голосом произносит женщина. – Дома детки плачут, маме спать не дают: где же папа? А вот он, папа, возится в реке с какой-то телкой. Развлекается, значит, на пленэре. Ха-ха-ха! – она деланно смеется. – Думал, убежал от нас? Нет, милый, от нас не убежишь! Мы и под водой достанем! Она улыбается двум своим подручным, те понимающе ухмыляются: да, куда уж!
- Ну, что, - продолжает тетка, – приехали? Любишь кататься, люби и саночки возить! «И никто не узнает, где могилка моя…» - поет она хрипло. Охранники ржут.
Алексей смотрит на них молча, ничего не отвечая. А Катя стоит по шейку в воде, в зарослях ив, и молится шепотом, закрыв глаза: «Господи, помилуй! Господи, помоги!» – и иногда вынимает из воды руку, чтобы перекреститься. Алексей находит ее взглядом и тоже крестится.
- Ой, не могу! – вопит жена. – Ты что, от страха рехнулся? Ты ж некрещеный! Ладно, все, хватит ломать комедию. Перед смертью не накрестишься. Кончай его, ребята, хватит пялиться. А кралю его мы потом найдем.
Охранники на берегу устанавливают что-то вроде гранатомета.
Алексей еще раз истово крестится и спокойно начинает выходить из воды.
- Ребята, пли! – орет жена.
Раздается взрыв. Когда дым рассеивается, становится видно, что ребята лежат по разные стороны от гранатомета и не подают признаков жизни. Самого гранатомета, собственно, и нет – на его месте дымится воронка.
Тетка стояла в стороне, поэтому она жива, но сидит на траве. Ее, видимо, контузило. Лицо перекошено от злости. Она вытирает с лица сажу, достает из кармана пистолет и злобно вопит:
- Думаешь, легко отделался! Не тут-то было!
Алексея взрыв застал по пояс в воде. Он опять крестится и начинает идти дальше, прямо на тетку с пистолетом. Она прицеливается и стреляет. Осечка. Опять стреляет. Опять осечка. Камера на Катю. Она с закрытыми глазами и посиневшими от холода губами всё повторяет: «Господи, спаси и помилуй раба Твоего Алексея! Господи, помоги!» По щекам у нее текут слезы, но как разберешь – где слезы, где вода…
Камера на тетку. От ярости у нее дергается левый глаз. «Да что ж такое, твою мать!» – хрипит она и, повернув на себя дуло пистолета, заглядывает туда. И вдруг раздается выстрел. Она случайно задела курок и пистолет, наконец, сработал.
Наступает полная тишина. Алексей стоит по колено в воде и непонимающим взглядом смотрит на берег. Сначала ему кажется, что попали в него, но потом он понимает, что жив. Тогда он бежит в заросли ивы, где стоит Катя, выносит ее оттуда на руках, кладет на траву. Она открывает глаза, видит Алексея, потом видит все на поляне, пытается что-то сказать, начинает рыдать – и не может остановиться. Алексей ее успокаивает, гладит по голове, но она припадает к его плечу и продолжает рыдать. Он обнимает ее, целует в волосы, в мокрое лицо, гладит по плечам и повторяет:
- Ну, тихо, тихо. Не надо.. Всё будет хорошо… Всё будет хорошо.
2004 г.