"Перебирая в памяти сохранившиеся отрывки событий далёкого детства, ловлю себя на мысли о том, почему я боялся идти в школу. В первую очередь, наверное, потому, что люди нас сильно обижали. У всех ребят папы были дома, а нашего безвинного отца арестовали ночью и увезли в тюрьму".
Продолжаю публиковать воспоминания Ашрафа Валиуллина (1924-2010), уроженца татарской деревни Старое Арсланово из Буздякского района Башкирии. Он был сыном сельского муэдзина. Начало его истории можно прочитать здесь:
Его отца репрессировали в 1930 году. Поэтому самые первые воспоминания героя тесно связаны с предгрозовыми днями, когда вся его семья была рядом и, кажется, ничто не предвещало беды. Конечно, это было лишь в детском сознании.
В этом эпизоде Ашраф Валиуллин рассказывает о своей жизни в родной деревне после ареста отца: сын "врага народа" и ученик начальной школы, а единственным человеком, который пытался защитить его от злых нападок окружающих была мать. Очевидно, память вытеснила многие неприятные эпизоды, оставив лишь самые яркие моменты. Ашраф Мирсаяфович практически забыл о школьных буднях, но помнил о первой фотографии и родственнике с браунингом, о девочке Тагзиме, о купании с мальчишками в местной речушке. В1935 году бывшего муэдзина Мирсаяфа Валиуллина освободили и он вернулся в Старое Арсланово. Тем временем в сельсовете строчили очередной донос на него...
Из воспоминаний Ашрафа Валиуллина:
"Мулла песие"
"Люди разорили наше скромное хозяйство, отобрали дом, выгнав нас на улицу. Мне порой и сейчас слышится грозный окрик того дяди, когда он отобрал ключ от нашего дома и топнув ногой, цыкнул на меня, как на щенка.
Засели в глубине памяти и мальчишки с их злыми языками, которые при каждой, даже безобидной ссоре, не упускали возможности обозвать нас, детей репрессированных, «мулла песие» (кошка муллы), что было больно слышать и унижало. Это прозвище действовало на неокрепшую детскую психику, видимо, также оскорбительно, как для взрослых придуманное в верхах зловещее «халык дошманы» (враг народа). Всё это не могло не отразиться отрицательно на детях, не вызвать чувство отчуждённости от людей и вынуждало держать себя в стороне от них.
Играя с мальчишками во дворе или на улице, я всегда чувствовал рядом свою любимую маму. Школа как бы отдаляла меня от моей привычной опоры и надёжной защитницы. Боязнь расстаться с привычной обстановкой не сопровождалась никакими внешними проявлениями, истерикой, криками вроде «не хочу», «не пойду». Всё происходило молча, без слов и рассуждений. Каждый по-своему понимал предстоящую неизбежность в судьбе маленького человека, по-своему внутренне переживал.
"Школа находилась в помещении бывшей мечети"
Первые два дня в школу провожала меня мама и со своим последышем сидела за партой. Ещё дважды на уроках рядом со мной бедная Марьям тата. После этого она ещё раз проводила меня до школы, но в класс не зашла. Нам дали понять, что никто не ходит в школу с родителями и никто из мам или бородатых пап за партами не сидит. Постепенно привык ходить в школу самостоятельно и я.
Школа находилась в помещении бывшей мечети, осиротевшей после лишения её красоты минарета, который бесцеремонно срезали и безжалостно сбросили на землю.
Маме одной было материально тяжело с двумя детьми: больной Марьям тата и мной. Одет я был скромно, ходил в стареньком пальтишке, которое приходилось постоянно чинить то маме, то Марьям тата, то мне самому. Обут я был, как все, в лапти. В весеннее время, чтобы ноги не сильно промокали, к лаптям снизу прикрепляли деревянные подпорки, от чего я казался и ростом выше.
Учился я хорошо, усердно, старательно. Довольная мама, гладя меня по голове, говорила: “Һәр вакыт шулай яхшы укы, улым” (всегда так хорошо учись, сын мой). Будь мама жива, можно было бы показать ей мои зачётки, дипломы и порадовать её: «Смотри, мама, я исполнил твой наказ, даже ни одной тройки за все годы!», - «А почему дипломы разные?» - спросила бы она. «С обложкой бордового цвета – это диплом с отличием» - обрадовал бы я маму ещё больше.
Тагзима, лето и яблоня Тукая
Почему-то ничего особенного не сохранилось в памяти, как прошли четыре года учёбы в школе родной деревни. Помнится лишь, как зимой катались с горки на санках, падая и валяясь в снегу, весело смеялись, забывая обо всём на свете, с девочкой, которую звали Тагзима. Странно, что и теперь, спустя семь с лишним десятилетий, мне слышится звонкий, серебристый голосок этой бойкой девочки, даже не забылось её имя.
Летом с мальчишками мы почти всё время проводили в лесу, который находился недалеко от деревни. Там было небольшое болото, где, находясь в воде выше колен, собирали яйца птиц, оставляя бедных без потомства. Надо же было нам, маленьким дурачкам, так безрассудно поступать! Купались в маленькой речушке, запрудив её чем попало и подняв уровень воды, чтобы поплавать.
“Җәй көне: эссе хавада мин суда коенам, йөзәм,
Чәчрәтәм, уйныйм, чумам, башым белән суны сөзәм ...”
Г. Тукай
В переводе поэта А. Глоба эти строки, потеряв всякую прелесть звучания на родном языке, стройность, колоритность и музыкальность, звучат так:
“Случился жаркий день – один я на реке,
Ныряю, плаваю, шныряю в тростнике.”
Вообще всякий перевод стихотворения на любой другой язык, в лучшем случае, может передать лишь содержание. Это на мой взгляд, возможно, ошибочный, ведь я не специалист по литературоведению. Когда речь заходит о переводе стихов Тукая на русский язык, у меня всегда перед глазами почему-то яблоня. Вот она цветущая, благоуханная, неописуемо красивая, с ароматными плодами – это стихотворения Тукая. В переводе поэтов: вот она стоит осенью в ненастную погоду - оголённая, без листьев и цветов, безжизненная.
Подарки из Средней Азии
... Наступил 1935 год. Папа вернулся из заключения, пробыв там 5 лет. Я окончил 4-й класс – последнюю ступень начальной школы, единственного учебного заведения родной деревни. Наступили каникулы.
Радостное событие ожидало нас летом 1936 года: приехала из Средней Азии на кратковременную побывку моя старшая сестра Райса апа с мужем Мухтар абыем. Он был из астраханских татар. К нам приехал в военной форме, подпоясанный широким ремнём. Ещё один ремень, потоньше, спускался с левого плеча на правый бок, где висела огромная кобура с пистолетом (браунинг?).
Всем нам привезли подарки, а меня одели буквально с ног до головы: белая сорочка, короткие летние штаны с лямками через плечо, белые носочки и кожаные ботинки, на голову – тюбетейку. И всё по моему размеру, словно примеряли. Проявить такое внимание и заботу о младшем братишке могла только Райса апа. В нашей деревне я был первым мальчиком в такой роскошной одежде.
В то памятное лето многое для меня было впервые. И стройная, красивая Райса апа, которая уехала от нас, когда я был совсем маленький, и загадочный чужой дядя с пистолетом, и непривычная моя одежда, в которой по настоянию Райса апы меня потом сфотографировали тоже первый раз в жизни (фото сохранилось благодаря Марьям тата).
Первая фотография
Фотографов в деревне не было. Взрослые с кем-то договорились и Райса апа с Мухтаром абыем повезли меня на станцию Буздяк, что находилась в 12-ти километрах от нашей деревни. Медленно тянула лошадь телегу, на которой кроме хозяина, мы сидели втроём: Райса апа, Мухтар абый и я. Мне было жаль лошадку и хотелось снять свои новые ботинки и пойти пешком, рядом с телегой босиком, как всегда летом.
Помню, в стороне, на верхушке телеграфного столба, мирно сидела большая птица, грач или ворона. Мухтар абый вынул из кобуры пистолет и прицелился на ходу в сторону птицы. Раздался глухой хлопок и птица, взмахнув крыльями, улетела, как бы говоря удивлённо: “Что за шутки?!”. Тогда мне не было дано понять, да и сейчас трудно представить, зачем Мухтар абыю понадобилось стрелять в беззащитную птицу. И я внутренне обрадовался, что птица не упала на землю, а благополучно улетела.
Во время фотографирования я чувствовал себя стеснённо, растерянно. Ведь никогда не приходилось мне, деревенскому мальчишке, находиться перед фотоаппаратом. Я должен был стоять неподвижно, никуда не оглядываться, смотреть не моргая, только на блестящее круглое стекло. Фотограф, накрывшись с головой тёмной накидкой, долго возился, то приближаясь со своим аппаратом ко мне, то отдаляясь. Непривычную позу я старался выдержать, только непрерывно зачем-то жевал свою нижнюю губу.
Вскоре Райса апа с Мухтаром абый уехали. Мы – папа, мама, Марьям тата и я, остались одни, грустные-прегрустные. На душе у всех нас было тревожно, неспокойно.
Все чувствовали, что ведётся подготовка компрометирующих материалов на лиц, подлежащих репрессированию. Вот, например, какие порочащие строки были направлены из сельсовета на отца за 5 месяцев до его ареста:
“... Кулак (мазин). Раскулачен в 1930 году, отсидел 5 лет. Единоличник. Ведёт агитацию против Советской власти. Хлебопоставку, мясо, денежные сборы категорически отказался выполнять, заявив в сельсовете, что Советская власть всё отобрала, ограбила, больше ничего не может платить. Жена Разия – дочь муллы ...”.
Несмотря на то, что жизнь в родной деревне стала для нас неуютной и пришлось испытать нашей семье много горя и печали, Старое Арсланово было и остаётся родной деревней. Здесь многие годы жили и трудились родители, ведя своё скромное хозяйство. Здесь родились Мажит абый, Райса апа, Марьям тата, я, здесь находился разорённый ныне родной очаг".
Ашраф Валиуллин
Читайте также:
Автор благодарит за содействие Ильгизара Ахмедова. Рукопись воспоминаний А.М. Валиуллина хранится в семейном архиве Иштиряковых.
