«Некоторые вещи – это просто вещи, а некоторые в то же время являются еще и знаками […]. Среди этих знаков есть просто сигналы, есть приметы и атрибуты, а есть – символы» – так, словами Святого Августина, начинает свой труд по символической истории европейского Средневековья Мишель Пастуро.
Мишель Пастуро, историк-медиевист, заведующий кафедрой истории западной символики в Практической школе высших исследований в Париже, вице-президент Французского общества геральдики, стоящий у истоков сравнительно новой научной дисциплины – символической истории. Материал для данной работы Пастуро собирал на протяжении трёх десятилетий, обобщив свои труды по истории средневековой символики. Автор охватывает большой спектр тем: археология и семантика цвета, судебные процессы над животными, влияние рыцарских романов, мифологию цветов и деревьев и т.д.
Важно отметить Пастуро как первооткрывателя в отношении темы символической истории. «Символ как способ мышления и восприятия настолько привычен для средневековых авторов, что они практически не ощущают необходимости предупреждать читателей о своих семантических и дидактических намерениях или в обязательном порядке объяснять употребляемые слова» – пишет автор[2].
Пастуро связывает первые трудности, стоящие перед историком, изучающим средневековый символ, прежде всего с лексикой. Современные европейские языки не располагают терминологическим инструментарием, а потому не способны с точностью предугадать все тонкости средневековой латинской лексики. Это является весьма значимым моментом для понимания средневековой культуры, т. к. языковое и лексическое разнообразие средневекового автора является частью базовой ментальной формой его инструментария. И между тем, средневековый символ имеет изменчивый, подвижный характер толкования, а потому и не поддается обобщению, упрощению. «Мы имеем дело с историческим объектом, при изучении которого историка […] на каждом шагу подстерегает опасность анахронизма» – пишет автор[3].
Перед началом исследования, по мнению Пастуро, легче всего определить и охарактеризовать средневековый символ посредством лексики. Однако и тут есть свои трудности: средневековая этимология совсем не похожа на современную, законы её фонетики неизвестны. Пастуро приводит множество примеров этих словесных средневековых путаниц, но я приведу лишь одну: Орех считался в Средневековье вредоносным деревом, т. к. обозначался латинским словом nux, которое связывали с глаголом nocere – «вредить». Сюда же можно отнести трудности трактовки отдельных деталей иконографии[4], цвета, чисел, животных, растений и пр.
Так складывается сложная природа средневекового символа, основывающаяся на связи аналогического типа, опираясь на сходство между двумя словами, понятиями или объектами.
Животное. Раннее, как отмечает Пастуро, историки не уделяли животным большого внимания – они были вытеснены в область «исторического анекдота» и лишь некоторые исследователи обращали внимание на тот или иной материал, касающийся этой темы[5]. Но спустя время, животное становится полноправным объектом истории: его изучение перемещается в авангард научных исследований и становится центром пересечения ряда дисциплин (археологии, антропологии, зоологии и пр.).
Главную роль в этом, по мнению Пастуро, сыграли медиевисты. Прежде всего это связано с объемом средневековых документов, где встречаются животные в самых разных контекстах: судебных процессах, бестиариях, геральдики и пр. Интересным моментом является и то, как к животным относились в Средневековье: в отличие от античности, когда к животным не проявляли практически никакого интереса (а более того, приносили в жертву или презирали его), в эпоху Средневековья они значительно улучшают своё положение. Животные становятся предметом постоянного изображения, сравнения с человеком (особенно на контрасте достоинств последнего), создания многочисленных метафор и т. д. [6]
Эта тенденция восходит также к Аристотелю и ап. Павлу. В своих сочинениях, в частности трактате «О душе», Аристотель излагает идею об общности живых существ; отношение ап. Павла выражено в его Послании к римлянам: «…сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих»[7]. Всё это вызывало у средневековых теологов множество вопросов: действительно ли Христос пришел спасти всех живых созданий? все ли животные являются «детьми Божьими»? воскреснут ли они после смерти и куда попадут? И самое главное: можно ли рассматривать животных как существ, морально ответственных за свои поступки?[8]
Вопрос о моральной ответственности выводит Пастуро на объемный материал, связанный с судебными процессами над животными: многие из них основательно подтверждены документами (дело свиньи-детоубийцы из Фалеза (1386)), другие известны лишь по косвенным упоминаниям в расходных книгах.
Растение. При изучении значения дерева в контексте средневековой символики, Пастуро считает нужным обращаться не только к сфере знаков и образов, но также и технической и материальной культуры, феодально-юридических структур и экономических интересов[9]. Большинство средневековых авторов сопоставляют плоть дерева с плотью человека, подчеркивают антропоморфный характер не только дерева, но и древесины, делают дерево предметом гуманистического дискурса[10].
Значимую роль в средневековой символике Пастуро отдаёт и цветам, а именно лилиям. Как отмечает автор, научная литература, посвященная этому цветку сильно скудна, меж тем как лилия является подлинным историческим объектом (а также политическим, династическим, художественным, эмблематическим и символическим одновременно)[11]. Тем не менее в источниках недостатка нет: геральдическая лилия, на протяжении XII по XIX века, появляется повсюду.
Цвет. Феномену цвета Пастуро и вовсе посвящает пять своих монографий, а именно историю синего, желтого, черного, зеленого и красного цветов. «Цвет — не только физический феномен и феномен восприятия; это еще и сложный культурный конструкт, который не поддается ни обобщениям, ни даже анализу и ставит перед нами множество сложных вопросов» — пишет автор[12].
У археологов, историков искусства и исследователей повседневности, конечно, возникают трудности при рассмотрении цвета как исторического объекта. Это обусловлено несколькими причинами: источниковедческими, методологическими и эпистемологическими (т. е. относящимися к теории познания). Прежде всего они свидетельствуют о культурной относительности любых вопросов, касающихся цвета, т. к. его нельзя изучать вне времени и пространства. В решении данного вопроса, Пастуро отмечает значимую роль историка, для которого цвет – это прежде всего социальный факт. Автор отмечает два направления, по которым должно идти исследование: с одной стороны – обзор всех областей цвета (лексика, химические свойства, одежда, произведения художников и т. д.), а с другой – изучение в диахроническом плане не только практики, но и процесс изменения, затронувший любые исторически зафиксированные аспекты цвета (замещение, исчезновение, смешения и пр.).
Для средневековых авторов, преимущественно служителей Церкви, цвет представлял собой теологическую проблему: в качестве метафоры, атрибута, отношения к физике и метафизике света, а также как человек связан с божественным[13]. С поздней Античности и до конца Средневековья вопрос света и материи особенно занимал теологов: одни Отцы Церкви связывают цвет с чем-то пустым и бесполезным, другие – ясным и теплым. Одним словом, мнения на этот счёт были разные, а следовательно это порождало большое количество дискуссий.
Пастуро также отмечает профессию красильщика в Средневековье, ремесло которого было закрыто и строго регламентировано. В многочисленных письменных и изобразительных источниках подчеркивается сомнительный и даже дьявольский характер этого ремесла, что, в целом, характерно для многих обществ с древнейших времён[14].
Геральдика. Из феномена цвета вытекает другой важный аспект Средневековья – геральдика. Она возникает в первой пол. XII века и коренным образом трансформирует все эмблематические и символические практики средневекового общества. «Этот новый жанр, а также код, который обеспечивает его функционирование — герб как таковой, — дали рождение системам и обычаям, которые выходят далеко за рамки собственно геральдики» — пишет Пастуро.
Появление гербов явилось важным социальным явлением огромного значения. Связано это прежде всего с аспектом эволюции воинского снаряжения. Из-за своей военной амуниции, западные воины были практические непознаваемы в лицо, а потому постепенно они начинают изображать на своих щитах геометрические, зооморфные или цветочные фигуры в качестве опознавательных знаков.
Однако задача исследователя состоит в том, чтобы выяснить происхождение изображаемых фигур, установить точные хронологические рамки их превращения в гербы, а затем проследить каким образом они становятся фамильными и наследственными. Тем не менее, исчерпывающий и обстоятельный анализ источников, по мнению Пасутро, проделан не был, а выдвигаемые в настоящее время идеи могут быть лишь гипотезами.
Из этих вопросов вытекают следующие: проблема датировки, выражение идентичности, распространение в обществе, язык геральдики и пр. (о которых автор подробно повествует в отдельных главах).
От вопросов геральдики, Пастуро переходит к проблеме происхождения национальных эмблем – знамён и флагов, которые самым тесным образом связаны с геральдическими аспектами. По мнению автора, изучение этой темы незаслуженно обходится историками стороной. Связывает он это прежде всего с тем, что использование их довольно прочно укоренилось в современном мире, а потому сохранить необходимую дистанцию при попытке проанализировать их происхождение и историю практически невозможно[15].
Игра. Самый древний документ, упоминающий игру в шахматы, датируется нач. XI века. Церковь почти до самого конца Средневековья клеймила эту игру, несмотря на активное распространение её со второй пол. XI века[16]. Конечно, шахматы пришли с Востока (проникнув в Европу через Испанию) – западные народны переняли их у мусульман. В Средние века шахматные фигуры часто встречаются в сокровищницах церквей или аббатств (Сен-Дени, Сен-Морис д’Агон в Вале и пр.)[17].
Пастуро отмечает двоякое отношение Церкви к этой игре: с одной стороны она объявляет шахматы дьявольской игрой, но фигуры, предназначенные для игры, собирает, а иногда и почитает[18]. Другая игра – кости – весьма навредила шахматам. Епископ Флоренции, которого обвинили в пристрастии к шахматам, ответил в свою защиту, что хотя он в них и играл, но — «без костей». Так, отказавшись от костей, шахматы постепенно становятся уважаемой игрой, а затем и вовсе приобретают престижный статус – азарт уступил место мышлению.
Автор также упоминает о важности материала, из которой изготавливались фигуры, а именно кости. Особенно важен выбор: кости какого животного выбрать для изготовления? Гиппопотам не подходил – животное тогда не известное, ручное чудовище, к тому же плавающее задом – знак тяжкого греха. А вот слоновая кость напротив вызывала восхищение: согласно бестиариям, слон – непримиримый враг дракона, то есть Сатаны. Таким образом, перед резчиками стоял вопрос не только доступности материала для изготовления, но и от соображений символического порядка.
Конечно, Пастуро не обходит стороной и литературную антропонимику (раздел ономастики, изучающий антропонимы – имена людей и их отдельные составляющие), связанную с рыцарской идеологией. В основе первых артуровских романов (вт. пол. XII вв.) лежит сильное искажение о воспоминаниях, происходивших в Британии в V-VI вв. Главный герой – некий dux Arturus (лат. вождь Артур),бритто-романский военный вождь, обороняющий север острова от вражеских набегов[19]. Этот персонаж стал легендарным, а с течением времени и вовсе стал королем Артуром, правителем королевства Логрия (в своём роде пра-Англии). При дворе его собираются лучшие рыцари мира, которых позже будут называть «рыцарями Круглого Стола».
История Артура и его соратников вбирала в себя сюжеты кельтской мифологии, которая дополнялась новыми элементами из фольклора и мифологических традиций. Около 1000 года Артур начинает появляться в англосакских хрониках, сказаниях валлийских бардов, превратившись наконец в целостную историческую фигуру, династического предка. Этот литературный персонаж также даёт основу для создания других рыцарских романов.
«Воображаемое всегда является одновременно и отражением реальности, и моделью для нее» – пишет Пастуро[20]. Литературная антропонимика не стала исключением: данный культурный феномен встречается в Средние века еще до появления и распространения печатных книг. Так, филологи обращали свое внимание на популярность имен Роланд и Оливье – крестильных имен, распространившихся благодаря «Песне о Роланде» и связанным с ней преданиям[21]. Превращение литературного имени в реальное – значимый культурный феномен, говорящий прежде всего о свободной системе выбора имен (в угоду моде, вкусу или религиозным представлениям).
Эхо традиции. Дабы проследить связь раннего и позднего Средневековья, Пастуро упоминает Жана де Лафонтена – французского писателя, известного прежде всего как автора басен. В его бестиарии почти нет нововведений, своих зверей он берет из книжной традиции басен Европы и Азии: большинство материала Лафонтен заимствовал у своих предшественников, а также хотел сохранить за каждым животным его привычные культурные черты[22].
Геральдика также занимает важное в подтекстах баснописца, причем не только в виде намеков на герб той или иной особы, но и изображении целостной системы набора животных в произведении.
В завершении символической истории Средневековья, Пастуро уделяет внимание одному из самых известных романов эпохи романтизма – «Айвенго». Интерес у Вальтера Скотта, автора «Айвенго» появился задолго до написания романа: в 1800-1805 гг. он переводит на современный английский язык ряд литературных текстов XIII и XIV веков[23]. Скотт был настоящим учёным, состоял в переписке и самыми именитыми учеными Соединенного Королевства, по мнению современников был также филологом и лингвистом; следует отметить и его желание добавить репутацию геральдиста, т. к. геральдика, на его взгляд, являлась благороднейшей из наук[24].
Пастуро считает, что большинство схем и тем, вокруг которых Скотт организует свое повествование, уже присутствовали в коллективном воображаемом задолго до того, как он их использовал[25]. Несколько расширив материал, он не нарушил общей структуры, показав то самое, архетипическое Средневековье.
В заключении Мишель Пастуро приводит фразу Марка Блока, французского историка, автора ряда трудов по западноевропейскому феодализму: «История — это не только то, что произошло, но и то, что из этого сделали». Несомненно, ее можно было бы также использовать как эпиграф к данной книге автора. В начале книги, Пастуро как бы представляет перед читателем зал с многочисленным материальным культурным наследием Средневековья, которое читатель не может в полной мере оценить как что-то, заключающее в себе глубокий смысл. Однако углубившись в суть каждого предмета, его происхождение, форму, фактуру и прочие детали, читатель осознаёт, что всё это сделано с определенным замыслом, всё имеет свой символ и идею, что только более раскроет перед ним горизонты реальности и творчества эпохи Средневековья.
Примечания:
[1] Пастуро М. Символическая история европейского средневековья / Пер. с фр. Е. Решетниковой. СПб: «Александрия», 2013. 448 с.
[2] Указ. соч. С. 7.
[3] Указ. соч. С. 8.
[4] Например, символика рогов, как демонических. исключение: Моисей, который имеет рога из-за неверного толкования Библии и неправильного перевода древнееврейского слова.
[5] Указ. соч. С. 25.
[6] Отдельное внимание Пастуро уделяет средневековому бестиарию, а именно месту льва и кабана.
[7] Рим 8:12.
[8] Указ. соч. С. 28.
[9] Указ. соч. С. 83.
[10] Указ. соч. С. 84.
[11] Указ. соч. С. 102.
[12] Указ. соч. С. 117.
[13] Указ. соч. С. 140.
[14] Указ. соч. С. 183-184.
[15] Указ. соч. С. 263.
[16] Указ. соч. С. 289.
[17] Указ. соч. С. 294.
[18] Там же.
[19] Указ. соч. С. 314.
[20] Указ. соч. С. 318.
[21] Там же.
[22] Указ. соч. С. 332.
[23] Указ. соч. С. 355.
[24] Там же.
[25] Указ. соч. С. 365.