Алексей Константинович Толстой – синоним свободного человека. Князь Мещерский писал о нем: "Его главною духовною стихией была свобода — опять-таки в идеальном значении этого слова». Сказано, возможно, несколько туманно. Что значит в идеальном? Анархическую вольницу Толстой, друг с детских лет императора Александра II и патриот, рвавшийся на Крымскую войну, никогда не приветствовал. Скорее была активная нелюбовь ко всему, что загоняло живые формы в узкие формальные рамки, к бюрократии, к лицемерию. Неприятие всего этого было у Алексея Константиновича аристократическое и почти рыцарское.
Дадим слово ему самому. В письме к Александру II, приложенном к прошению об отставке в сентябре 1861 года, были такие слова: "Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор. Большей похвалы заслуживало бы, конечно, непосредственное деятельное участие в государственных делах, но призвания к этому у меня нет, в то время как другое призвание мне дано. Ваше величество, мое положение смущает меня: я ношу мундир, а связанные с этим обязанности не могу исполнять должным образом. Благородное сердце Вашего величества простит мне, если я умоляю уволить меня окончательно в отставку, не для того чтобы удалиться от Вас, но чтобы идти ясно определившимся путем и не быть больше птицей, щеголяющей в чужих перьях».
В этом же письме читаем почти державинские слова: «У меня есть средство служить Вашей особе, и я счастлив, что могу предложить его Вам: это средство — говорить во что бы то ни стало правду, это — единственная должность, возможная для меня и, к счастью, не требующая мундира».
Все изложено крайне учтиво и одновременно максимально ясно. Толстой вообще был максималистом. И даже написал об этом стихи:
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой,
Коли пир, так пир горой!
Середины в творчестве Толстой, кажется, не знал. Почти все шедевры его поэзии созданы на двух полюсах: лирическом, наполненном восторгом перед жизнью, и безудержно юмористическом, нередко даже издевательском. Когда все это соединялось вместе эффект получался весьма странный. В хрестоматийном стихотворении «Средь шумного бала, случайно…» были строчки, которые скорее мог бы сочинить незабвенный директор Пробирной палатки Козьма Прутков, чем замечательный лирик Толстой:
В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь.
Но, когда лирический восторг перед миром побеждал, рождались стихи редкой чистоты и свежести. Например, ставший романсом отрывок из поэмы «Иоанн Дамаскин»:
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды,
Благословляю я свободу
И голубые небеса!
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от краю и до краю,
И солнца свет, и ночи тьму,
И одинокую тропинку,
По коей, нищий, я иду,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду!
И та же неудержимость, иногда на грани приличия, в хулиганских юмористических и сатирических стихах. Неудивительно, что многие из них не были напечатаны при жизни. Например, распространявшаяся в списках уморительная поэма «Сон Попова» о чиновнике, которому приснилось, как он пришел на именины к министру без панталон. И завертелась такая карусель, что только пробуждение спасло беднягу.
Гениальная в своем высоком идиотизме речь министра будто написана в наши дни:
Прошло у нас то время, господа, —
Могу сказать; печальное то время, —
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес — но не вполне — да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.
Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступленье!
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?»
«Сон Попова» высоко оценил даже Лев Толстой, в целом без восторга относившийся к сочинениям своего дальнего родственника. Но вольнодумство этой вещи наверняка не принял бы другой довольно известный литератор XIX века, имевший к Алексею Константиновичу непосредственное отношение. Козьма Прутков – единственный человек, родившийся от четырех мужчин без матери. Отцовство с Толстым разделили братья Алексей, Владимир и Александр Жемчужниковы.
Прутков – не имеющая аналогов литературная маска. У него есть биография, характер, семья, он занимает должность и даже сочиняет проекты в стиле как нам обустроить Россию (самый знаменитый из них – «О введении единомыслия в России»). В количественном отношении Толстой написал для Козьмы Петровича не так много, но все это – шедевры русской юмористики. Например, упоительное «Письмо из Коринфа»:
Я недавно приехал в Коринф.
Вот ступени, а вот колоннада.
Я люблю здешних мраморных нимф
И истмийского шум водопада.
Целый день я на солнце сижу.
Трусь елеем вокруг поясницы.
Между камней паросских слежу
За извивом слепой медяницы.
Померанцы растут предо мной,
И на них в упоенье гляжу я.
Дорог мне вожделенный покой.
«Красота! красота!» — всё твержу я.
А на землю лишь спустится ночь,
Мы с рабыней совсем обомлеем…
Всех рабов высылаю я прочь
И опять натираюсь елеем.
Здесь снова та невероятная степень свободы, которая всегда отличала Толстого. Свободы и личной, и творческой. Он писал лирику и юмористику, драмы из русской истории и мистические повести, поэмы и романы. К сожалению, в последние годы жизни этот мощный поток стал иссякать. Дело не в творческом кризисе, а в стремительно ухудшавшемся здоровье. Этот человек огромной физической силы, способный согнуть подкову страдал астмой, грудной жабой, невралгией. Чтобы избавить пациента от мучительных головных болей, врач назначил ему морфий. К сожалению, Толстой стал зависим от него, и однажды впрыснул слишком большую дозу.
За несколько лет до смерти он написал одно из лучших своих поздних произведений, балладу «Илья Муромец». Кажется, вся она, довольно длинная, написана ради последнего четверостишия, маленького шедевра Толстого:
Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор.
Без воли Толстой себя не мыслил.