Из "Записок" Марии Сергеевны Мухановой
Мария Федоровна жила хорошо со своим мужем (здесь великий князь Павел Петрович) и тогда, когда он стал заниматься Екатериной Ивановной Нелидовой, Мария Федоровна в горести сердца своего жаловалась императрице Екатерине II. Та вместо ответа, подвела ее к зеркалу и сказала: "Посмотри, какая ты красавица, а соперница твоя petit monstre, перестань кручиниться и будь уверена в своих прелестях".
И в самом деле, скоро сама Мария Федоровна уверилась, что по этой предполагаемой связи было только очарование умом Катерины Ивановны, в самом деле, очень замечательным. Она сделалась её другом и такой оставалась до конца жизни Императрицы. Скоро после восшествия на престол Павел приехал в Москву. И уже говорили о бале, данном ему в Собрании. На этом бале девица Лопухина (Анна Петровна) объяснила Государю свою любовь к нему.
Государь был поражен этой выходкой и писал о ней в Петербург в шутливом тоне, выражая свое негодование против наглости "московских девиц". В день, когда ожидали его приезда в Петербург, Мария Федоровна и Екатерина Ивановна Нелидова выехали к нему навстречу. Каково было удивление их, когда он обошелся с ними холодно, а о девице Лопухиной отзывался уже совсем иначе. "Тут, рассказывала Императрица, мы узнали свою беду". Вскоре Лопухина со своим отцом (Петр Васильевич Лопухин), приехала в Петербург и заняла свое место при Дворе.
Императрица была очень милостива к своей прислуге и даже баловала ее. Однажды батюшка (здесь Сергей Ильич Муханов), пришед к ней, нашел ее не в духе; она упрекала его за то, что он, не дал накануне экипажа ее камер-юнфере. - У них, - говорила она, были родные из дальней губернии, которые желали видеть мое Павловское.
- Поверьте, ваше величество, - отвечал отец, - никаких родных не было; это все ложь, и только напрасно вас беспокоят. - Ну, поди, поди, помирись с ними. Он должен был поцеловать ручки у них, а они, смеясь, признались, что никаких родных у них не было.
В другой раз батюшка, придя, увидал камердинера Императрицы в слезах. Он спросил его о причине огорчения того. Тот отвечал, что Императрица на него разгневалась за кофе, который ей показался кислым. Батюшка, вошедши к Императрице, сказал ей о слезах камердинера. - Позови его ко мне, - отвечала она. - Прости меня, - говорила она камердинеру, - за мою вспыльчивость. Ты знаешь, как немки любят кофе: ничем нельзя их рассердить больше, как сделать кофе не по вкусу.
Один раз батюшка привез ей много цветов и поставил их у входа ее кабинета. Она всплеснула от радости руками и спросила, кто привез ей цветы. Когда она узнала, что цветы доставил Сергей Ильич, то сказала ему: "Благодарю тебя за твой прекрасный подарок".
- Это не подарок, - отвечал отец: - я прошу вас заплатить за, это деньги. - Ах! подари мне эти цветы; скажи, что даришь мне их! - Нет, - отвечал отец, - я не подарю их и никогда ничем не буду дарить вас. - Какая причина твоего упрямства? - спросила Императрица. - Да та, что вы богаче меня, и я не хочу, чтобы вы за мои подарки платили мне вдвое.
Так всегда прямо и откровенно объяснялся мой отец и за то был уважаем всеми.
С молодыми Великими Князьями он обходился как с детьми, выросшими на его глазах, и журил их, когда они того заслуживали. Раз, в кабинете Императрицы в Москве, они отзывались с насмешкой о московских экипажах. Отец мой сказал им: - Как грустно слышать это из уст ваших! Вы бы должны были с почтением смотреть на эти старые колымаги: они от того еще существуют в Москве, что родители употребляют свои последние деньги для содержания вашей гвардии. - Спасибо тебе, Сергей Ильич: всегда так вразумляй их, я прошу тебя, - сказала Императрица.
После нескольких лет, когда наступило время свадьбы великого князя Михаила Павловича (1824), Государь (Александр Павлович), бывши в Москве, звал моего отца на свадьбу, был с ним очень ласков и подарил третьей сестре моей, Елизавете Сергеевне, шифр, вторая получила его уже прежде.
Потом, когда Михаил Павлович приезжал в Москву пить минеральные воды, отец мой нарочно приехал из деревни, чтобы видеться с ним. Тронутый этим вниманием, Великий Князь пригласил его к себе обедать каждый день и переводил ему сам французские газеты.
Тогда была Французская революция (1830), и Карл X был изгнан из Франции. В разговоре Великий Князь спросил моего отца, какого он мнения об этой революции. Отец мой отвечал, что находит совершенно ее законной, так как Карл X нарушил все постановления конституции, сохранять которые он был обязан по данной им присяге, если простой преступник преследуется законом, то, что можно сказать о царе-клятвопреступнике? - Так-то ты рассуждаешь, - сказал Великий Князь, - чего же после этого ожидать от молодых?
Однако он на него не прогневался и продолжал дружеские с ним отношения. Из этого можно видеть, сколько мой отец опередил свой век и что не напрасно прошли для него эти годы.
Тут мне должно рассказать два случая; один, относящийся к чести собственных наших крестьян. Из недавно купленной деревни матушка потребовала 5000 рублей оброка, который немедленно был прислан. Второй случай еще лучше обрисовывает характер нашего народа (1812).
Дядя мой, Иван Ильич, посетивший в первый раз свою нижегородскую деревню, был принят как давно желанный гость, ему отвели несколько изб и беспрестанно давали для него обеды. Крестьяне приходили просить: "пожалуйте нам вашего кухара и чтобы Франц Иваныч был за обедом". Этот Франц Иваныч был французский аббат, который боялся русского народа в это время; но крестьяне были с ним очень ласковы и рассеяли его страх.
Со своих обедов крестьяне не отпускали гостей с пустыми руками и дарили их полотнами. Так поступали они и с семейством дяди Дмитрия Ильича, укрывшегося в той же деревне у брата. Когда же дядя Иван Ильич уезжал из деревни, они бросили ему в карету 500 рублей. Дядя, разумеется, не хотел их брать, но они так неотступно умоляли его, что он решился их взять, говоря, что он зачтет эти деньги за оброк. "Нет, нет, - говорили они, - не считай их; это наш подарок. Ты приехал к нам не на радость, а делить с нами горе; за то и мы хотим поделиться с тобой нашими достатками".
В Нижнем мы жили около двух месяцев и не имели от отца никаких известий, что очень нас тревожило; наконец является посланный от него с приглашением возвратиться в Петербург. Надобно было ехать на Углич и Бежицк, по дороге вновь проложенной, и выехать на Петербургскую дорогу. Морозы были тогда страшные, до тридцати градусов, и так как ни люди, ни лошади не были приучены к каретной езде, то мы ехали по 25 верст в день.
Приближаясь к Петербургу, мы встретили одного ямщика, который, подойдя к карете, сказал матушке: "Сергей Ильич приказал вам долго жить", и что он был при его похоронах. К счастью, матушка была обдумчива; она, спросила, в который день это было, и сообразила, что она имела письмо батюшки позднее сказанного числа; но все-таки с встревоженным чувством мы ехали до Петербурга. По приезде узнали, что батюшка, во дворце. Скоро он возвратился, и радость свидания была неописанная.
Однажды в 1812 году кучер Государя, Илья (здесь Байков), пришел к батюшке просить у него коляску. Отец мой спросил, для чего ему нужна эта коляска. Тот отвечал: - Я скажу вам тайну. Государь посылает меня в Новгород; там есть один юродивый; Государю угодно спросить у него, что он скажет о начинающейся войне. Тогда отец мой сказал Илье: - Если ты уже поверил мне тайну, то по возвращении скажи мне ответ юродивого. Вот его рассказ:
"Поутру, еще до моего приезда, юродивый велел женщине, которая ходила за ним, вымести почище, комнату, говоря, что к нему придет гость. А когда я вошел к нему с хлебом (обыкновенный подарок, который ему приносили) он сказал: - Ты пришел от Белого Царя; скажи ему от меня, чтоб он не унывал, что враг (тогда Наполеон только перешел Неман), должен быть в его столице, но что все кончится благополучно и что он сам будет в столице врага".
Я этот рассказ слышала в то время и очень хорошо помню каждое слово; только не помню, как звали юродивого.
Когда Государь Александр Павлович кончил жизнь, отец мой поехал в Петербург поздравить Николая Павловича с восшествием на престол. Императрица (вдовствующая) Мария Фёдоровна спросила его об Аракчееве (Алексей Андреевич). Отец мой стал говорить искренно, что он думал о нем. Тогда она сказала: - Ах! пожалуйста, не говорите о нем дурного, это был друг императора Александра.
Тут вошел великий князь Николай Павлович и увел моего отца к себе в кабинет. - Не говори матушке об Аракчееве, - ты ее расстроил, - сказал он. - А вам могу я говорить? - Мне, конечно, ты можешь все говорить. - Ну, так я вам скажу, что пока вы здесь церемонитесь с вашим братом в том, кто должен взойти на престол, Аракчеев занят тем, чтобы разыскивать убийц своей любезной (здесь Анастасия Минкина). Все тюрьмы новгородские полны, и у него множество царских бланков, так что он может ссылать в Сибирь кого ему угодно.
- Хорошо, что ты мне это сказал, - отвечал Великий Князь; - я сам ничего не могу сделать, но сегодня соберу Государственный Совет, который немедленно пошлет курьера взять бланки. Я не могу тотчас удалить Аракчеева, так как он был дружен с моим братом; но ты можешь всем сказать, что при мне он не будет иметь той силы, которую имел. Так и было исполнено. Через несколько дней Аракчеев приехал в Петербург и представился императрице Марии Фёдоровне.
После сего она рассказывала батюшке, как он ее тронул, как он распростерся у ее ног. - Ну, что же ты ничего не говоришь, Сергей Ильич? - спросила она. - Да вы запретили мне говорить. - Теперь я требую, чтобы ты сказал, что думаешь, - говорила Императрица.
- Я думаю, - отвечал отец мой, - что Аракчеев совсем не так расстроен, как вы воображаете, и в доказательство я приведу вам то, что после смерти этой скверной женщины, которую он любил, он был так расстроен, что не мог приехать в Государственный Совет шесть недель; а теперь приехал и занял свое место, чтоб его не потерять. - Я вижу, как ты его не любишь, - сказала Императрица.
Великий князь Николай Павлович поручил батюшке везти тело Александра Павловича из Москвы в Петербург. Когда он сопровождал тело, то Аракчеев выехал навстречу из Грузина в трауре и просил позволения сесть на дроги, в головах у тела. Батюшка не решился ему в этом отказать. Впоследствии ямщики спрашивали моего отца: - Видел ли ты, батюшка, чёрта? - Нет, не видал и надеюсь на милость Божью, что никогда не увижу.- А как же он сидел в головах у Царя и мертвому также не давал покоя, как и живому?
После, когда императрица Мария Фёдоровна ехала на коронацию в Москву, Государь (Николай Павлович) поручил батюшке сопровождать ее. Эти две услуги послужили поводом для Государя дать моему отцу Андреевскую ленту в день коронации. Правда, служба его стоила этой награды, но все-таки она была беспримерной в отношении к человеку, жившему уже на покое.
1825 года, 14-го декабря, назначена была присяга новому императору Николаю Павловичу. Батюшка поехал во дворец, не зная ничего о происходившем. Дворец был полон приехавших к присяге. Отец мой подошел к окну комнаты пред кабинетом, где стоял Николай Михайлович Карамзин, и тут увидели, что Государь стоит в воротах и читает манифест войску.
Он спросил у Карамзина, что это значит. Тот объяснил ему, в чем дело. Скоро в эту комнату вошла императрица Мария Фёдоровна, держа за руку Наследника престола, нынешнего Государя (Александр Николаевич), и в сопровождении императрицы Александры Фёдоровны. - Следуй за нами, Сергей Ильич, - сказала она моему отцу.
Здесь я должна исправить ошибку, вкравшуюся в "Записки" графа Комаровского (Евграф Федотович), который говорит, что Карамзин был в это время один в кабинете с императорской Фамилией. Я полагаю, что ошибка графа Комаровского произошла от того, что отец мой имел сходство с Карамзиным в росте. И он, и отец мой неоднократно входили в ту комнату, где находились обе Императрицы с Государем Наследником. В кабинете, куда удалилась Императрица с семейством, остались с ними только мой отец и генерал Мердер (Карл Карлович), воспитатель Великого Князя (Александр Николаевич).
Сначала императрица Александра Фёдоровна была очень расстроена и очень много плакала. Вдовствующая Императрица утешала ее, как могла. Время длилось, было уже поздно. Государю Наследнику захотелось кушать, и Он начал жаловаться на голод. Батюшка принес Ему с кухни котлетку, усадил Его за стол, снял с Него гусарский ментик и хотел снять с Него саблю, чтоб Ему было покойнее сидеть; но Он ударил по эфесу и сказал: - Этого Я никому не отдам.
Между тем приходили разные вестники с площади. Наконец явился посланный от Государя объявить императрице Марии Фёдоровне, что, истощив все средства кротости и убеждения, он должен будет приказать палить из пушек, но что он надеется, что достаточно будет одного или двух выстрелов. Это так ее поразило, что батюшка думал, что с нею сделается апоплексический удар.
Она всплеснула руками и вскричала: - Боже мой, до чего я дожила! Сын мой всходит с пушками на престол! Тут уже императрица Александра Фёдоровна стала за нею ухаживать. Между тем Наследник (Ему было тогда только семь с половиной лет), стоявший на окне, закричал: - Я вижу, папа едет! Вскоре прибыл Государь, и произошла самая трогательная сцена. Все бросились друг к другу в объятия и потом пошли в церковь служить благодарственный молебен, который весь простояли на коленях, в слезах. После сего уже последовала присяга.
Когда государь Николай Павлович приехал на коронацию, он говорил с батюшкой о печальном происшествии 14 декабря и о том, как должно воспитывать детей в таких правилах, чтобы не могло чего-либо подобного случиться. Батюшка говорил: - Позвольте заметить вашему величеству, что большая часть молодых людей, замешанных в этой истории, ваши воспитанники, а не наши.
Так он оставался всегда верен своему откровенному характеру. Еще одна черта или две обрисуют его характер. Государь в этом разговоре упрекал моего отца за то, что он не принял выбора в губернские предводители дворянства, а отговорился довольно преклонными летами: - Если такие люди, как ты,- сказал Государь, - не будут мне помогать, то, что я могу сделать один?
Великая княгиня Елена Павловна, во время пребывания своего в Москве, оскорбила моего отца тем, что не приняла его в частной аудиенции, как двух князей Голицыных (князя Сергея Михайловича и князя Дмитрия Владимировича) и графа Петра Александровича Толстого, а вышла к нему в общую залу и начала говорить с ним по-французски, забыв, что он не знал этого языка.
Однако же, спохватившись, она в другой раз пригласила его и меня в свой кабинет и тут, с намерением, или без намерения, сказала моему отцу: - Я теперь много узнала России (она только что возвратилась из путешествия во внутренние губернии). Я знаю, - продолжала она, - что такое "подвода" и "постой". Как странно, что матушка (вдовствующая императрица Мария Федоровна), жившая более пятидесяти лет в России, совсем ее не знала".
- Это вероятно, - отвечал мой отец, которого она кольнула в самое больное место, - потому, что тогда не так часто разъезжали по России и берегла народ, для которого эти вояжи всегда обременительны. Мне было очень совестно; но батюшка, не дождавшись ее разрешения, откланялся, говоря, что он не хочет более обременять ее своим присутствием, так как, живя давно вдалеке от двора, он забыл, как должно обращаться с высокими особами.
Она погрозила ему пальцем и сказала: "вы меня не любите", и потом объявила, что она едет на другой день в 9 часов. Несмотря на этот намек, отец не поехал ее провожать.
Впоследствии она не знала, как загладить свою вину, и пригласила моих родителей к себе обедать в кабинет, где был только ее брат (?) и даже не служили люди, а входили только по звонку, так как разговор шел по-русски, то есть в самую дружескую короткость.
Раз, когда Александр Павлович стал шутить с батюшкой в довольно нескромных словах, отец мой сказал ему: - Это с вашей стороны тем хуже, что я не могу требовать от вас удовлетворения, как бы поступил с частным человеком. Это несообразно с обычной деликатностью вашего характера.
Так люди того века, привязанные всем сердцем к царскому семейству, умели совсем тем держать себя не подобострастно, но с достоинством. Отца моего любила царственная семья, может быть, еще более потому, что уважала его и остерегалась его чем-нибудь обидеть, зная между тем, что он душой был ей предан.
Конечно, и тогда было много льстецов и людей подобострастных, но все- таки обхождение с царями и их семейством было свободнее и благороднее. Краткое царствование Павла Петровича не успело испортить духа, влитого в нацию Екатериной.
Император Александр Павлович ждал приезда прусского короля (Фридрих Вильгельм III). Ему хотелось, чтобы к приезду, до которого оставалось не более двух недель, была приготовлена карета à la Daumont, экипаж, где правят с коня (эту упряжку (четыре лошади без дышл и два форейтора) ввели в моду в эпоху реставрации герцог Домон (или точнее Д'Омон)).
Император обратился с приказанием насчет такого экипажа к моему отцу. Батюшка отвечал, что в такой короткий срок этого сделать невозможно. Государь тогда сказал, что нельзя ли сделать такой экипаж из обыкновенной кареты, отпилив у нее козлы.
Батюшка отвечал, что и это невозможно. - Ты все говоришь невозможно, но, наверное моему отцу не посмел бы сказать. Отец мой на это сказал: - Разве вы желали бы, чтобы вас обманывали также как и вашего батюшку?
- А как же его обманывали, - расскажи!
- Однажды император Павел Петрович, - отвечал мой отец, - отдал приказание, чтоб его золотая карета на другой день была синей. В угождение Государю, было решено перекрасить эту карету. К счастью, был мороз, и краска держалась: на утро подали эту карету Государю, и он остался доволен. Но в течение его прогулки солнце пригрело краску, она растаяла, и карета сделалась из синей полосатою. Государь видел это, но, тем не менее, остался доволен, что исполнили его приказание.
Император Александр Павлович, выслушав этот рассказ, сказал: - Нет, я не желаю, чтобы меня также обманывали.
У матушки моей был танцевальный учитель ДелёкА. Раз он приехал весь в грязи и рассказал, что он встретился с императором Павлом Петровичем. Так как было очень грязно, то он не сошел с дрожек, а только стал на подножку. Тогда Государь, прогневавшись, велел его, одетого в белых чулках, водить по луже.
Раз император Александр Павлович шел по дворцовому коридору, и лакей, бежавший с каким-то приказанием, наткнувшись, толкнул его. Государь начал уже гневаться, когда Александр Львович Нарышкин развеселил его шуткой, сказав, что всего досаднее, что этот человек испортил русскую пословицу: "У страха глаза велики". Раз государь Александр Павлович спросил за обедом: - Когда же, Сергей Ильич, я буду у тебя обедать? - Когда я не буду жить в казармах, отвечал отец.
С начала царствования своего Александр Павлович чрезвычайно любил моего отца, ласкал его, беспрестанно брал его с собою в коляску и приказал ему приезжать без зова обедать, когда ему вздумается. Но скоро, благодаря прямому и откровенному своему характеру, отец потерял этот фавор. Однажды Государь смотрел в лорнет на хорошенькую горничную Императрицы (здесь Елизавета Алексеевна).
- Посмотри, как она мила, - сказал он отцу.
- С тех пор, как я женат, - отвечал отец, - я перестал заглядываться на хорошеньких. С этого дня Государь уже не приглашал его в свою коляску. Тогда отец еще не знал, что Государь имел некоторое право поступать иначе.