Из "Записок" Марии Сергеевны Мухановой
Отец мой Сергей Ильич Муханов родился в 1762 году 28 июня, в день восшествия на престол императрицы Екатерины II-й. Отец его (мой дед Илья Ипатович Муханов) провожал Императрицу в С.-Петербург, в числе офицеров ее конвоя. Она почувствовала холод и просила офицеров, чтобы кто-нибудь дал ей свой сюртук; на это никто не вызвался кроме моего деда. Императрица надела его сюртук и всегда вспоминала это обстоятельство с благодарностью, знала его детей и была к ним благосклонна. Этот сюртук долго хранился у нас, но, по неосторожности хранившего его, пропал от моли.
У деда моего было семь сыновей; все они служили в конной гвардии - любимом полку Екатерины. Жили они дружно, все на одной квартире и имели общий кошелек.
Некоторые из иностранцев писали об них, а воспитанницы Смольного монастыря признавались впоследствии, что они, по своей наивности, думали, что все конно-гвардейские офицеры назывались Мухановыми.
Отец мой был в хороших отношениях с Зубовыми, и они так уважали его, что не принуждали его пить; впрочем, мой отец, кажется, только один раз был у них на попойке.
В день восшествия на престол императора Павла I, отец мой был произведен в полковники. Какова была для него, обожателя Екатерины, перемена правления, можно себе представить; да и не для одного его было чувствительно перейти из-под кроткого правления под строгое до суровости.
Скоро мой отец почувствовал эту перемену на самом себе. Он командовал эскадроном конной гвардии; офицеры нежно и преданно его любили и остались до старости его друзьями. Потому на парадах и смотрах его эскадрон отличался пред другими.
Это обстоятельство возбудило неудовольствие великого князя Константина Павловича, командовавшего другим эскадроном, и подало повод к наговору на отца моего пред Государем, будто бы мой отец просиживал ночи за картами, зная, что Государь всего более не любил картежников, между тем как отец мой не брал в руки карт.
Однажды на параде Государь закричал проходившему мимо его моему отцу: "Браво, браво, Муханов!" Надобно было стать на колени и в таком положении благодарить Государя; но, стоя в то время в луже, отец мой не нашел возможным исполнить этой церемонии, тем более, что он был в белом колете, а парад еще не кончился.
Он вынул свой палаш и отсалютовал по военному уставу. "Барич! - закричал Государь, - ступай за фронт", и тотчас после парада посадил его под арест. Чрез несколько дней его оттуда выпустили, чтобы посадить опять под более строгий арест, вследствие какой-то новой подобной истории.
Офицеров также посадили на хлеб и воду, а у отца сняли орден св. Анны 2-й степени и шпагу. Государь-наследник Александр Павлович прислал к отцу моему доверенное лицо спросить его, может ли он отвечать за скромность своих офицеров, если он будет присылать им кушанье со своего стола.
Отец мой благодарил за милость, но не принял предложения, говоря, что хотя он и может поручиться за скромность офицеров, но между тем знает, что они скорее согласились бы вместо хлеба глодать камни, нежели подвергнуть Великого Князя гневу его отца.
Не знаю точно, долго ли продолжался арест, но наконец, и он кончился, и отцу возвратили шпагу и орден; но вместо того, чтобы надеть орден на шею, он преспокойно положил его в карман. "Что вы делаете?" говорили ему присутствующие, - вы себя губите!" Он отвечал: "Если хоть один день нашли меня недостойным носить орден, то не стоит труда надевать его".
Между тем он был отставлен. Когда он увидел, что в приказе стоит слово "уволен", а не "исключен", то, перекрестившись, с радостью стал собираться в путь.
Нужно было представиться генерал-губернатору Палену, но непременно в каком-нибудь мундире. У портного нашелся только мундир эстляндского дворянина; таким он и представлялся Палену. В это представление, в разговоре, Пален начал бранить Государя, называя его тираном. Конечно, цель его была найти сообщника, но отец мой просил его прекратить этот разговор.
Оставив Петербург, он поселился в деревне, близ Троицкой Лавры, со своими братьями, из которых двое были женаты. Вскоре император Павел приехал в Москву. Для него давали бал в Благородном Собрании. Отец мой тоже поехал на этот бал, чувствуя себя совершенно невинным пред Государем; но не так думал Государь. Он отвернулся от отца и по обыкновению своему запыхтел гневом.
По отъезде его с бала, наследник Александр Павлович чрез всю залу пошел к отцу и обнял его, что произвело большое впечатление в Собрании. Отец мой, по отъезде Государя, возвратился в свое убежище. Чрез несколько времени появился там внезапно фельдъегерь.
Невестки моего отца, испугавшись, бросились в образную на колени; отец успокоил их, говоря: "Что вы так испугались? Дело, конечно, не касается ваших мужей; может быть, Государь находит, что он не довольно меня наказал".
Потом он вышел спокойно к фельдъегерю и спросил, в чем дело. Тот подал ему письмо от Кутайсова, тогда еще камердинера и брадобрея Государя. Письмо было написано на грубой желтой бумаге и сложено, как отписки крестьян. Содержание его состояло в том, что Кутайсов желал познакомиться с моим отцом и просил его приехать в Петербург.
Старший мой дядя, Алексей Ильич, сказал: - Неужели ты поедешь по этой глупой записке?
- Как же не ехать? - отвечал отец, - письмо прислано с фельдъегерем, следовательно, по воле Государя: он нашел меня гордым и хочет испытать.
Тотчас приказали готовить лошадей и часа через два отправился в путь. Приехав в Москву, он явился к главнокомандующему графу Салтыкову (Иван Петрович). Жена его, графиня Дарья Петровна, очень любила моего отца. Она приняла его за своим туалетом.
- Ты, знаешь ли, мой друг, - дружелюбно обратясь, сказала она ему, - зачем тебя вызывают в Петербург?
- Нет, ничего не знаю; Кутайсов просит меня познакомиться с ним.
- Тебя вызывают в должность шталмейстера. Большие перемены при Дворе; Государь сам вспомнил о тебе. Времена тяжкие; послушай моего совета: я знаю твой благородный и гордый перед властью характер, старайся себя смирить, - это нужно и для тебя самого, и для твоих подчиненных.
Тогда был обычай, установленный Государем, чтобы на заставе не только объявляли свое имя, но и причину своего приезда в Петербург. Отец мой объявил, что он приехал занимать облигации вновь установленного банка, что очень насмешило Государя.
Представление последовало в Гатчине, где Кутайсов стоял у дверей. Когда он доложили Государю о приходе моего отца, то Государь через него же спросил, какой род службы он хочет избрать себе.
"Если Государь находит меня достойным служить ему, то я готов стать с мушкетом в ряды солдат", таков был ответь моего отца, который пришелся по нраву Государю. Он позвал его в свой кабинет и спросил, знает ли он русские пословицы.
- Некоторые знаю, но не все, - отвечал отец.
- Вот одна, - сказал Государь: - кто старое помянет, тому глаз вон, - мои глаза подлежат тому же, как и твои.
Отец мой стал на колени, прося Государя, чтоб он не слушал доносов на него, а всегда сам объяснялся. Я помню точные слова: "Государь! Если когда-нибудь опять будут на меня доносить вам, то позвольте лично объясниться с вашими величеством. Если не смогу оправдаться пред вами, то пусть голова моя падет на плахе". Государь заплакал и, прощаясь с ним, сказал:
- Чем чаще ты будешь у Кутайсова, тем мне будете приятнее.
В два с половиной года своей службы в царствование Павла он не видал от Государя косого взгляда, делал все, что хотел, одевался, как Государь не любил, и не слышал никакого упрека; напротив того, Государь говорил, что он никому не верит, кроме двух Сергеев - своему духовнику и моему отцу.
Император Павел каждое утро спрашивал, с которой стороны ветер, и с этими вопросами обращался к великому князю Александру Павловичу, к моему отцу и к Кутайсову поочередно, и если они разногласили между собою, то очень гневался; особенно доставалось Великому Князю.
Во избежание такой неприятности, эти три лица согласились между собою каждое утро выходить на воздух и, уверившись, с которой стороны ветер, докладывать уже о том Государю.
Государь любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы. Ее подшивали то ватой, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда.
Случалось однако, что вдруг становилось тепле требуемых градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода Государя, а в противном случае согревал его своим дыханием.
Государь не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля. Точно также поступали и в приготовлении его опочивальни. Там, вечером, должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь оставаться холодною. Государь почивал головою к печке. Как в зимнее время согласить эти два условия?
Во время ужина расстилались в спальне рогожи, и всю печь натирали льдом. Государь, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр, там четырнадцать градусов, трогал печку, она холодная, и довольный ложился в постель. Утешенный исполнением его воли, он засыпал спокойно, хотя впоследствии печь и делалась горячей.
Бесчисленные его прихоти известны всем. Не смотря на благородные свойства его души и на природную его доброту, он возбудил к себе всеобщую ненависть, которая и привела его к несчастной кончине. Я расскажу здесь несколько случаев, которые мне приходят на память.
Однажды отец мой, следуя издалека за ним и за великим князем Александром Павловичем, увидел, что Великий Князь махал несколько минут треугольной шляпой и потом бросил ее далеко от себя; после этого батюшка спросил Великого Князя, что это значит. Он отвечал, что Государь колебался, уволить или нет Архарова, и потому загадал, которым концом шляпа упадет на землю.
В Эрмитаже давали балет "Красная Шапочка"; танцоры были в красных шапочках. Шведский король (Густав), тогда посетивший Петербург сидел подле Государя; разговор шел приятный и веселый. Шведскому королю хотелось пошутить и, смотря на красные шапочки, он сказал: "Вот это якобинские шапки".
Государь рассердился и сказал: "У меня нет якобинцев", повернулся к нему спиной и после спектакля велел передать шведскому королю, чтоб он в 24 часа выехал из Петербурга. Король и без того собирался уехать, и потому на всех станциях до границы было уже приготовлено угощение. Государь послал гоф-фурьера Крылова все это снять. Крылов нашел шведского короля на первой станции за столом, за ужином.
Когда он объявил волю Государя, то король рассмеялся. Крылов объяснил, что прислугу он непременно должен взять с собой, но что он оставляет на всех станциях провизию и запасы нетронутыми. Когда он возвратился в Петербург, то Государь спросил у него, какое действие на короля произвело его распоряжение. Крылов отвечал, что король глубоко огорчился таким его гневом, но между тем признался, что он не вполне исполнил приказание и что оставил все запасы.
"Это хорошо, - отвечал Государь: - ведь не морить же его голодом".
В другой раз на таком же спектакле одна из фрейлин рассмеялась; ее тотчас выгнали из залы и велели выслать из Петербурга. Вероятно всем известно, как Государь требовал, чтобы весь Синод присутствовал в опере и смотрел на м-м Шевалье, которая тогда занимала Государя; один митрополит С.-Петербургский сказался по этому случаю больным.
О семейной жизни императора Павла я умолчу. Факт слишком грустный для памяти его и ангельской его супруги. Впрочем первые годы, еще во время царствования Екатерины, прошли для супругов счастливо и мирно.
В последний день жизни императора Павла отец мой ужинал у Государя и оставил его в 11 часов. Государь был весел, разговорчив и любезен, хвалил свой Михайловский замок и сказал: "Я нашел наконец себе тихое пристанище".
Замечательно, что его собака, маленький шпиц, беспрестанно выла и вертелась около его ног, сколько он ни отгонял ее. В 1 час ночи разбудили моего отца, беззаботно спавшего дома, и сказали ему, что у Государя сделался апоплексический удар. Он велел оседлать лошадь и поехал во дворец, где нашел комнаты полными нетрезвых.
Императрица Мария Фёдоровна несколько времени не доверяла моему отцу; но после, узнав, сколько он оставался верен императору Павлу, просила у него прощения и была к нему очень милостиво расположена. Она была чужда всякого властолюбия и все, что говорили о ее мнимом желании царствовать, совершенно ложно.
Это я могу засвидетельствовать всеми рассказами моего отца о ее жизни, о ее свойствах, и первыми словами, которые она говорила тотчас по кончине Павла. После первых тревожных дней, когда все успокоилось, отец мой сделался как бы посредником и примирителем всего царственного круга.
Все его любили, уважали, доверяли ему; он пользовался общей любовью царственной семьи; сам же он, в свою очередь, был им полезен. Государь Александр Павлович спросил у моего отца, не хочет ли он быть генерал-адъютантом, намекая в тоже время, что ему приятнее будет, если он останется при его матушке. Отец мой, уже отвыкший от военной службы и преданный душой императрице Марии Фёдоровне, легко на это согласился.
По восшествии на престол Александра Павловича, в первые дни его царствования, императрица Мария Федоровна старалась направить своих детей и нового Императора по тому пути, который казался ей лучшим, то есть человеколюбивым. Это нетрудно было с Александром Павловичем, потому что он сам носил в душе своей любовь к человечеству; но не то было с Константином Павловичем.
Однажды, в самые первые дни нового правления, отец мой, пришедши по обыкновению к Императрице, нашел ее в сильном волнении. За стулом ее стоял Государь, а пред нею Константин Павлович, на которого она гневалась. Дело в том, что он ударил дворянина палкой на ученьях.
Императрица стала жаловаться моему отцу на своего сына, сказав: - Кажется, уже довольно учены? Теперь я требую, чтобы Константин учил всегда свой полк в присутствии Сергея Ильича.
Комиссия очень неприятная, но Государь показал знаком, чтоб отец мой не противился. Батюшка поохал представиться Константину Павловичу в его дворец. Великий Князь спросил его, какого он о нем мнения. Отец отвечал: "Я думаю, ваше высочество, что когда вы захотите сделать хорошо, то никто лучше вас не сделает, а когда вздумаете сделать дурно, то никто не сумет сделать хуже".
- Такое-то твое мнение обо мне, посмотрим!
Чрез несколько дней Константин Павлович прислал сказать, что он выводит свой полк на ученье. Батюшка выехал на плац-парад в партикулярном платье из переулка, как бы только в числе зрителей. Вдруг Великий Князь прискакал к нему с рапортом, что было вовсе неуместно.
Он учил прекрасно свой полк, после ученья спешился и был любезен со всеми офицерами. По окончании учений мой отец явился к нему, и он спросил: "Доволен ли ты мною, Сергей Ильич?"
- Ах, ваше высочество, если бы вы всегда так делали, то, как легко привязали бы к себе сердца людей!
В другой раз та же церемония, но тут Великий Князь делал все как можно хуже. После ученья он сказал моему отцу: "Вот я оправдал твое предсказание; поди, жалуйся на меня матушке".
- Как мало вы меня знаете, - отвечал отец, - если думаете, что я способен на сплетни. Одно только скажу вам, что с этой минуты не хочу с вами иметь дело во всю мою жизнь.
Но как отделаться от комиссии? К счастью, тогда была весна, и Императрица должна была переехать в Павловское: тогда отец мой сказал Императрице, что ему трудно из Павловска ездить на ученье, тем и отговорился от исполнения неприятной комиссии.
Свойства Александра Павловича известны, о недостатках же его я умолчу. Восшествие его на престол было всеобщим праздником, уподобляющимся только Светлому Воскресению Христову: люди целовались па улице и поздравляли друг друга.
Похороны же императора Павла были очень печальны, но особенно тем, что никто не показывал никакого сожаления об его кончине. Плакал только мой отец, помнивший его расположение к себе, и еще один, неизвестно почему, гренадер.
По возвращении с похорон, императрица Мария Фёдоровна спросила моего отца, какое впечатление на народ сделали эти похороны. Тут отец мой должен был один раз в жизни изменить правде. Всех более огорчалась этим равнодушием великая княжна Мария Павловна, которая во время отпевания несколько раз падала без чувств.
Вдовствующая Императрица, по положению, должна была получать 200000 р. карманных денег, но Государь просил ее принять миллион. Из этого миллиона она тратила на свои прихоти и туалет только 17000, все прочее раздавалось бедным, а прежде всего она составляла капитал на свои заведения.
Великим Князьям она имела привычку дарить по 10000 р. на именины; но в 1812 году она приостановила на год свои подарки, представляя на вид, что нужно помогать раненым и сиротам. Она беспрестанно занималась делами своих заведений, ничто не могло отвлечь ее от этих занятий - ни путешествия, во время которых она читала и писала в карете, ни сердечные горести.
Когда привезено было тело Александра Павловича в Петербург, она и тут делила свое время между молитвой у тела и своими занятиями; между тем император Александр был главным предметом ее любви в жизни.
Детей, воспитанных в ее заведениях, она никогда не покидала впоследствии, а во всю жизнь им помогала, входила во все подробности, до них касавшиеся, и была истинной матерью для всех. Никто из служивших ей не умирал во дворце иначе, как в ее присутствии. Она всех утешала до конца и всегда закрывала глаза умиравшим.
Однажды сказали ей врачи, что, жившая на Васильевском острове, отставная ее камер-юнгфера страдает сильно от рака в груди, что можно было бы ее спасти, но она не соглашается на операцию иначе, как если во время производства ее будет находиться сама Императрица.
- Ну что же? - сказала она, - если только от этого зависит ее выздоровление, то я исполню ее желание. Она поехала к ней и во все время операции держала ей голову.
Она входила в малейшие подробности по своим заведениям и не только следила за воспитанием детей, но и не забывала посылать им лакомств и доставлять всякие удовольствия. Один мальчик принужден был долго лежать в постели по болезни; она доставляла ему рисунки, карандаши и разные вещицы.
Со всяким курьером ей доносили о состоянии его здоровья (она тогда была в Москве). При назначении почетных опекунов выбор был самый строгий, с каждым из них она переписывалась сама еженедельно, осведомлялась о воспитанниках и воспитанницах, об их поведении и здоровье, и всегда давала мудрые и человеколюбивые советы.
Директрисы учебных заведений были в большом почете, имели голос в Опекунском Совете и не играли роли старших классных дам и угодниц почетных опекунов. Это происходило от того, что они имели право переписываться с Государыней и представлять ей о нуждах заведений.
Все было придумано нежным сердцем для пользы, радости и покоя всех от нее зависящих. Это было не сухое, безжизненное покровительство, но материнское попечение. Зато приезд ее в институт был настоящим праздником.
"Maman, maman! Mutterchen!" слышалось отовсюду. Бывало, за большим обедом, она приказывала снимать десерт и отсылать его в какой-нибудь институт поочередно. Особенным вниманием ее пользовались покинутые своими матерями младенцы.
Однажды отец мой, почти всегда ее сопровождавший при посещениях ею заведений, выразил удивление, что она так нежно целовала маленькие члены этих несчастных, осматривала белье на кормилицах и проч. "Ах! - отвечала она- все эти брошенные дети теперь мои и во мне должны находить попечение, которого они лишены".
В последние годы ее жизни, Государь, найдя Обуховскую больницу умалишенных в самом жалком виде просил императрицу Марию Фёдоровну принять ее под свое покровительство, что она и исполнила с радостью, и многие из помещенных там больных выздоровели, благодаря кроткому с ними обхождению.
Она вступала в их круг, давала целовать им свою руку, что немало пугало моего отца, и они называли ее "благодетельная мадам". Она придумала устроить для них загородный дом, где бы каждый имел свой садик. Все это изобретала сама, а мало заимствовала из теории, хотя со вниманием выслушивала и читала их.
Один только упрек можно сделать памяти Марии Фёдоровны, что она уже слишком много любила все Немецкое и много призвала Немцев в Россию; но это происходило от ее любящего сердца, не смогшего оторваться от ранних привязанностей.
Императрица Мария Фёдоровна во внешней политике умела поддерживать достоинство России, и Наполеон сказал, что из всех коронованных особ она одна пред ним не преклонялась. Когда Государь поехал па свидание в Эрфурт, она была этим очень недовольна. Ей казалось, что чрез это Государь унижал достоинство России.
В частности же она любила всех. Когда она посетила Ростов, то народ был до того обрадован ее приездом, что женщины расстилали свои шёлковые фаты в грязь и просили ее стать на них. Одна женщина подошла к карете ее.
- Матушка! - начала она, - у меня к тебе просьба.
- Что такое, милая?
- Мой сынок служит у твоего в гвардии рядовым, - поклонись ему от меня и скажи ему, что я посылаю ему мое благословение, и вот рублик гостинца отвези ему.
- Непременно, непременно все исполню.
Тотчас по приезде своем в Петербург, она послала за солдатом, передала ему благословение и рубль от матушки, похвалила его за то, что он добрый сын, и прибавила к гостинцу своих 25 рублей.
Когда настала вторая Турецкая война, она приезжала в институт, в Смольный монастырь и собирала, там письма воспитанниц, чтобы с курьером вернее доставлять к их родным. А когда пала Варна под оружием Русских, она, возвращаясь из Казанского собора, где благодарила Бога за победу, простудилась и занемогла своей последней, смертельной болезнью.
Я сказала только вообще о ее добродетелях, но кто может исчислить добрые дела той, у которой всякая минута дня была им посвящена? Вечером у нее всегда собиралось избранное общество. Она садилась за работу, и кто-нибудь читал лучине романы того времени. Тут она часто рассказывала о многом ею виденном и слышанном.
Поутру вставала она в 7 часов, а летом в 6 часов, обливалась холодной водой с головы до ног и после молитвы садилась за свой кофе, который пила всегда очень крепкий, а потом тотчас занималась бумагами.
Она пользовалась крепкими здоровьем, любила прохладу, окна были постоянно открыты. Не зная усталости и болезней, ожидала того же и от других, что возбуждало ропот. В приемных и на больших представлениях она удивительно умела всякому сказать что-нибудь ему по сердцу и признавалась моему отцу, что умению обходиться с людьми она выучилась у императрицы Екатерины.
Дочери ее также были приветливы без фамильярства, и не было во всем мире принцесс милее и любезнее. Императрица и Великие Княжны без устали и лени всех принимали и со всеми беседовали.
Император Наполеон сватался за великую княжну Екатерину Павловну. Тогда нашим послом в Париже был граф Петр Александрович Толстой. Не помню, кто из приближенных Наполеона (кажется, Коленкур) стал об этом говорить графу; тот отвечал, по повелению Государя, что это зависит не от него, а от матушки, которая располагает судьбой своих дочерей, а она не соглашается на этот брак.
Когда спрашивали, почему? он отвечал: "Не заставляйте меня говорить то, что мне неприятно сказать, а вам неприятно слышать". А Великая Княжна сказала моему отцу: "Я скорее пойду замуж за последнего Русского истопника, чем за этого Корсиканца".
Вскоре после этого Екатерина Павловна вышла за принца Ольденбургского, своего двоюродного брата. Кончина ее весьма загадочна. Едва Императрица-матушка оставила ее цветущею здоровьем, как она, садясь в ванну, почувствовала себя дурно и кончила жизнь без всякой предшествовавшей болезни. Этого обстоятельства никогда не могли объяснить врачи.
Еще несколько слов о моем отце. Росту он был большого и с самой приятной наружностью; имел глаза карие, кроткие и ласковые, характер ровный и чрезвычайно. В семейств он был настоящим ангелом и другом своих детей. Он был очень богомолен, но любовь его к Спасителю была так естественна, как и все добродетели, как будто он не мог быть иначе.
Я всегда удивлялась его эстетическому вкусу в архитектуре и живописи; к музыке он не имел склонности, но очень любил садоводство. Вообще он имел в себе что-то такое привлекательное, что с первого раза его любили и уважали. Одевался он всегда очень аккуратно, так что племянники совестились бывать у него в сюртуках, потому что он сам ходил во фраке, хотя он часто выговаривал им за это.
Последние годы он носил сюртук, но даже при нас он не любил, чтобы мы видели его без галстука. Вот его характеристика. Мне тяжело более распространяться, хотя о нем трудно было бы наговориться.
Когда скончалась императрица Мария Фёдоровна, мы узнали об этом нечаянно, на станции, ехавши в Москву из Калуги, но скрыли это до Москвы от отца. Тяжело было скрывать это от него, так как мы ехали в одной с ним карете, и тяжело было слушать, как он делал планы поездки со своей Марией Фёдоровной в Киев. Только что мы приехали в Москву, при самом входе в переднюю комнату, человек, остававшийся в Москве, поспешил объявить ему о случившемся.
Это произвело такое сильное действие на него, что должно было немедленно пустить ему кровь.
Когда он приехал в Петербург и вошел в ту залу, где стояло тело Императрицы, все присутствовавшие были поражены и тронуты его горестью, и все фрейлины стали за ним ухаживать. Он хотел непременно дежурить при теле первую ночь по приезде своем и пешком шел за гробом до самой крепости.
Императрица Александра Фёдоровна заботилась о нем и присылала узнать, сколько лет моей меньшой сестре, и когда узнала, что она выезжает в свет, прислала ей свой фрейлинский шифр, сказав: "Чего не успела докончить матушка, то следует сделать мне".
#история россии #мемуары и воспоминания #павел i #librapress