И непременно критикует – рабская черта!
Фон Корен.
Чехов. «Дуэль»
Я придумал себе, что живу, в сущности, для будущих людей. Теперешние не понимают, большинство, и не приемлют мою деятельность – выдавать примеры анализа произведений искусства и выведения из этого синтеза: что хотел «сказать» подсознательный идеал автора, если такой обнаружится; ну или сказать «фэ» по поводу того произведения, в котором этого подсознательного идеала не нашлось. – Не принимают, не приемлют это – ну и не надо. Будущие поймут и примут. Они будут умнее. Ведь умнеет же человечество…
То же с теперешней войной. Непонятная она, тянущаяся, вроде, бессмысленно. Кто со мной откровенен, обнажает опасную близость к предательству, будучи недовольным властью за неопределённость. А я иначе. Я придумал себе, что сказал же верховный: «Дожмём». Значит, расчёт, что устанут украинцы умирать в соотношении 8 к 1, как говорит Лукашенко, и восстанут против своей власти. И завоёвывать всю Украину не нужно. Достаточно власть сменить. Для чего убивать и убивать посылаемых на убой, сидя в обороне, в которой потери меньше. И всё. И для меня – определенность. И я не недоволен властью. И далёк от предательства.
Но сейчас у меня миг сомнения. Умная книга об искусстве, с которой приятно поспорить мне месяц за месяцем не попадается. В сущности, писать не о чём. А у меня тяга к писанию, как наркотическая зависимость. – Так я ощущаю себя не мещанином, живущим только для себя. Иначе – живущим не зря. И вот я исхитряюсь каждый день что-то написать, возможно, иногда такое, что кому-то на пользу. А может, и нет (не замечаю, что это – ерунда). И надо б не писать, дождаться непереносимости от неписания, с чего я начинал когда–то. Тем паче, что писать последние десятки лет я приучился не в тетради ручкой, а клавиатурой на компьютере. Для чего надо сидеть за столом. А от этого отекает нога. Надо б полусидеть на диване, задрав ногу на диванную подушку, а не писать возможно ерунду.
Но не могу себя так опустить. И – смотрю, к чему там дальше можно придраться в книге Катаева «К пониманию Чехова» (2018) – https://www.rfbr.ru/rffi/ru/books/o_2113828#19.
А там обсуждается «Скучная история» (1889).
И я вспоминаю своего двоюродного брата, пронзительно тонкого человека в отношении литературы. Я не помню в точности тех слов, которые он мне сказал об этой вещи… Что-то вроде: «Такая огромная глубина чувствуется!». Я тогда её не читал. Разговор не поддержал. А теперь думаю, что слова брата хорошо иллюстрируют чуяние наличия подсознательного идеала у Чехова. А тот, идеал, «сказал» (кавычки из-за отсутствия слов у подсознательного), собственно, то же, что и в «Любви», обсуждённой в предыдущей статье (см. тут): оттого, что живёшь прилично, а не отдаёшься любви (здесь – профессора к своей приёмной дочери), бежать хочется вообще вон из Этого мира в метафизическое иномирие.
А что пишет Катаев?
«Чехов затронул в повести важную и близкую самому себе проблему: он не утверждает какую-либо "общую идею" [ницшеанство дано не образно, а катарсически: столкновением любовной страсти со… старостью добропорядочной - (см. тут), то есть нецитируемо (на образ можно хотя бы указать: ЧТО ЧЕМ выражено)] и оставляет вопрос о ней подчёркнуто открытым: нет той догмы или веры, которая могла бы увлечь автора, и героя, и правильнее, считает Чехов, изобразить тот "заколдованный круг", в котором оказался его герой. Чехов видит в каждом человеке не материал для подтверждения той или иной идеологемы, а единичный мир, который всегда требует своего, неприложимого к остальным решения жизненных противоречий. Споря с генерализующим выводом автора «Смерти Ивана Ильича» [Надо, мол, жить не для себя, а для других], Чехов «индивидуализирует» - так, как его университетский учитель Захарьин учил применять «иниивидуализирующий метод» не только во врачебной, но и во «всякой другой практике, то есть деятельности в реальных условиях, - в условиях действия действительности» (С. 55).
Катаев честный человек, можно сказать. Он заметил, что в тексте, «общей идеей» означен поиск сознания героя, поиск не получившийся. (Потому что эта общая идея – ницшеанское иномирие – сознанию ни героя, ни автора не дана.) Вот Катаев и придумал замену для Чехова хотя бы – «иниивидуализирующий метод». Он так же не существует в тексте повести, как и иномирие. Немного недодумал Катаев.
*
На Сахалине Чехов ознакомился, в частности, с губительным результатом действий фанатичного подвижника Мицуля и придал его черты зоологу фон Корену из «Дуэли» (1891) словами ненавидящего его Лаевского, человека никчёмного до вредности, требующей убивать таких – словами фон Корена.
И что написал Катаев?
«Подвижничество – да. Слава подвижникам! Но, увидев на Саплине конкретные, страшные для десятков тысяч последствия подвижнических деяний одного из подвижников, Чехов сказал и о фанатизме и деспотизме как оборотной стороне подвижничества» (С. 63).
И опять, и опять бедный Катаев забывает, что в повести это не слова Чехова, а слова Лаевского. Там все самовыражаются так, что каждый получается по-своему правым. То есть Чехов, как и полагается ницшеанцу, осознавшему философскую сторону своего ницшеанства, иллюстрирует её осознаваемым земным идеалом «над Добром и Злом». Что есть прикладное искусство – усиливать в общем знаемые переживания. А вот взлетает повесть ещё и на высоту неприкладного искусства, рождаемого подсознательным идеалом бегства в метафизическое иномирие. И выражает он это иномирие в «Дуэли» образом:
«На востоке из-за гор вытянулись два зеленых луча, и это, в самом деле, было красиво. Восходило солнце».
Даже если и бывает такое в южных морях, то для большинства людей это всё равно образ метафизического иномирия, того, что не бывает на Этом свете.
В повести очень мало есть текста, полностью свободного от голоса персонажа в голосе автора.
Здесь это выполнено особенно чётко:
«—Первый раз в жизни вижу! Как славно!—сказал фон Корен, показываясь на поляне и протягивая обе руки к востоку. —Посмотрите: зеленые лучи!
На востоке из-за гор вытянулись два зеленых луча, и это, в самом деле, было красиво. Восходило солнце.
—Здравствуйте!—продолжал зоолог, кивнув головой секундантам Лаевского.—Я не опоздал?».
Год до «Дуэли» в «Гусеве» (1990) Чехов использовал тот же образ иномирия – зелёный луч. Но это не значит, что метафизическая природа идеала Чехова проникла в его сознание. Все ницшеанцы, как бы сознавая, что катарсическое (противоречиями) выражение совсем уж непостижимо восприемникам, срываются на однократное в произведении образное его выражение.
В других местах авторский текст легко может быть услышан как голос персонажа в голосе автора. Например, самое начало:
«Было восемь часов утра [это Лаевский, а не автор посмотрел на часы] — время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи [ночь такою ощущается не автором, а персонажами] купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лет 28, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях [это глазами знакомых Лаевского, а не автора], придя купаться, застал на берегу много знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко [это опять глазами Лаевского]».
Чехова НИГДЕ нет, кроме указанного места! Потому что ему ненавистен весь Этот мир за его всестороннюю плохость. А описывает он Этот мир, как официально обращается русский человек к врагу официально, - точно.
Особенно мне в этой сцене нравится (своей субъективной точкой зрения) такой эпизод:
«Самойленко хотел что-то ответить, но в это время большая волна накрыла их обоих, потом ударилась о берег и с шумом покатилась назад по мелким камням. Приятели вышли на берег и стали одеваться».
Волна ходит относительно приятелей: то со спины, то перед глазами.
20 августа 2023 г.
