15
Я часто думаю о той самой застежке на ее босоножке – если бы не сломалась она, встретились бы мы? Соединила бы нас, как эта застежка, какая-нибудь другая подробность жизни? Может быть, в этом только и состоит жизнь, чтобы ткать паутину встреч? Может быть, в том она и состоит, чтобы создавать судьбу?
Оглядываясь сейчас на прошлое, я понимаю, что во многом в своей жизни был неправ, но как раз в тех местах и побеждала меня судьба. Как будто подталкивал кто-то меня к выходу из безвыходных, казалось бы, ситуаций. Их было много, всех не упомнить, но моя память и не любит резких движений и теней – она больше занята поиском неуловимых чувств, чтобы заполнить слепое пятно зрения ясной картиной. И я в очередной раз пытаюсь вспомнить – с вашей помощью, конечно, потому что рассказываю вам об этом, - как был изгнан из рая моей юности.
Через нас проходят токи жизни, и они не так уж и разнообразны. Рождение, смерть, между ними жизнь, в которую помещены тысячи и тысячи всяких движений, поворотов, остановок. И с самого начала человека самое интересное в нем – совпадение или, наоборот, сопротивление его этим токам жизни. Как будто подведен магнит под поверхность стола, а мы лежим на нем, как игла, и ищем свое направление.
Так вот, в это самое время любви, разгоревшейся, как ночной пожар, я вдруг окатил себя, как внезапным ливнем, мыслью-желанием – ничего не нарушать в жизни. Это было некое самодеятельное проявление какого-то неизвестного мне тогда (и теперь) учения, может быть. Доморощенный и примитивный эгоцентризм - попытаюсь определить, хотя дать определение этой болезни юности невозможно. Ты есть, и этого достаточно, - словно говорила мне эта болезнь, - и не меняй никаких обстоятельств своей жизни. И саму жизнь не меняй. Ты – в счастье. Большего не надо, и поэтому надо лишь поддерживать это состояние.
И я все лето (почему-то чаще всего летом посещают нас странные мысли – идешь себе по дороге и думаешь о чем ни попадя) излагал Тане в красках мое, так сказать, кредо. Я буду жить в деревне, работать в школе учителем, и в постоянстве моей жизни будет заключено мое счастье. А ты, - спрашивал я ее, - согласна ли быть со мной? Конечно, - отвечала она совершенно серьезно и искренне.
Так шли за днями дни. Не каждый из этих дней мы говорили на эту тему, но все равно она была в то лето главной для нас.
И я не помню сейчас, как произошло мое исцеление. Не помню, чтобы мы спорили, не помню, чтоб я выслушивал ее доводы, даже слов ее не помню. Помню лишь общий смысл, который постепенно склонялся к тому, что человек не в состоянии нарушить ход жизни и не вправе пытаться сделать это, что он не может, пока жив, остановиться, что при создании мира Бог одобрил все, кроме человека - значит, не созданы мы до конца. Значит, в новой жизни должны еще примерить новые одежды. Да, здесь хорошо и счастливо. Но неужели я откуда-то пришел для отдыха? Я даже никуда еще не отправлялся!
Наши разговоры помогли мне встрепенуться, словно я отряхнулся от наваждения преждевременного покоя.
Я не помню их слов, но ясно помню, как сказал в конце концов, что мы похожи на Адама и Еву, потому что изгнание из рая – неизбежность.