Ни дня без строчки
...В некотором отдалении от Москвы, километров шестьдесят по Раменской дороге, стояла когда-то деревня Хлебное. Был в ней в то время достаток и люди, в самом деле, ели хлеба вволю. Потом наступили реформы и хлеба не стало. Отощавший народ стал заколачивать окна. В том числе и ненужными теперь портретами реформаторов, в видах халтуры и неискоренимого верноподданничества исполненных в районных художественных мастерских. Остался в деревне, забывшей своё название, один недужный военный ветеран Серебренников, которого тут когда-то все звали дед Серебрентий. Его всё тут будто бы и устраивало. Единственное, чем нескладна была его теперешняя жизнь — обилие крыс, которые доедали всё, что ещё можно было им доесть и тем поддержать чудовищно неприхотливый организм.
Скучно стало жить деду Серебрентию рядом с крысами и вздумал он поставить в мёртвой деревне памятник. В честь погибших на фронте своих товарищей детства, которых было ровно шесть. Он давно уже получал ветеранскую пенсию и всю её почти, за исключением кормовых расходов, складывал в районе на книжку.
А памятник дед Серебрентий задумал такой. Из кирпичей сложить стену, вроде церковной или посадской ограды, а в проёме повесить колокол с именами пропавших ратников. Зажечь под стеной вечный газовый огонь и каждый вечер звонить в колокол в память убиенных русских воинов. А заодно отгонять от тоже павшей на ветру перемен мёртвой деревни нечистую силу. Дед Серебрентий точно знал, что в убитых местах России зловредная нечисть обязательно селится, и тогда никогда и ничто здесь уже не оживёт. А если нечисть разогнать, глядишь, может и люди вернутся. Во всяком случае, душам, погребённым на здешнем кладбище, не так душно будет.
Странно, но деду Серебрентию святая эта забава удалась. Стену он сам сложил из ненужного теперь деревне печного кирпича, колокол отлили умельцы, соскучившиеся по культмассовой халтуре, из тех же бывших районных мастерских. По вполне божеской цене, с ветеранской даже скидкой на изделие. Денег как раз хватило. Привезли и газ в красном баллоне. Выделили его растроганные на мгновение магнаты районного масштаба.
Через неделю баллон закончился, закончился и лимит на вечный огонь в бывшем хлебном селе. К этому времени местные набобы исчерпали наличные запасы доброты и участия. Деду возить из района на казённой машине покупной газ оказалось не по карману. Вечный огонь кончился.
Как то вечером ударил дед в колокол в память всего русского воинства, павшего во всех битвах во славу Отечества, послушал, как отразился этот звук от заречного леса и как пропал он в неоглядной российской страдающей дали. Проснулся утром дед, а колокола уже нет. Районные юные, в скуке зачатые вандалы, на старом драндулете увезли его в пункт приёма цветных металлов. Бутылки на две хватит. Дед и не слышал, как они изловчились.
Потом приехал к деду Серебрентию из районного центра местный столп рыночных отношений, некий Кичин. Подходящая фамилия для местного стихийного набоба. Кича, кичман на воровском диалекте значит — тюрьма. Это известно. Остановил набоб свой блестящий иностранной выделки сарай на колёсах против окон, поманил деда и велел ему убираться из деревни на все четыре стороны. Объявил, что земля из под мёртвой деревни выкуплена им для развития игорного и развлекательного дела, а остатки домов и скворешен подлежат полнейшему и немедленному сносу. Старый дед Серебрентий побежал было за вилами, уцелевшими из всего бывшего деревенского добра, но районный воротила, как говорится, успел слинять.
А ночью деревня сгорела. Внезапно и дотла. Так что и самого Серебрентия не нашли. С тех пор его никто не видел. Даже косточки не обнаружились. Только говорят, что вскоре отыскался след Серебрентиев на большой дороге, налаженной из райцентра Верхний Бурлук на Москву. Ехал как-то ночной порой по этой дороге настырный районный магнат с верными и прочными документами на постройку верхнебурлукского Лас-Вегаса, да видит на дороге такое, отчего зубы у него застучали и мороз от загривка до самого низу прошёл. На дороге стоял мёртвый дед Серебрентий, а с ним ещё целый взвод всякой кладбищенской нечисти… И тишина!.. Вдруг рука у старика вытянулась, как в староримском гладиаторском приветствии, и стала медленно расти в сторону открытого окна машины. Мышцы и сухожилия лопнули, вроде чрезмерно натянутой резины, и упали в пыль. Ленты плоти, яркие как на анатомических таблицах, складываясь жуткими красными гусеницами, поползли к машине. И, конечно, запахло болотом. Даже в машине, пропахшей парфюмом и бензином. Голая и совершенно сухая пятипалая кость ужом заползла в открытое окно иностранного эмалированного сарая, жуткие кости пальцев потянулись было к горлу местного магната Кичина, потом призрачная рука щёлкнула, как в испанском болеро и осталась неподвижной. Кичин понял, что надо незамедлительно отдавать драгоценные бумаги, лежащие в бардачке. Но не смог пошевелиться, окоченев от ужаса. Рука призрака изогнулась помимо сустава, не сломавшись, как можно было ожидать, и сунулась дальше, пальцы легко распороли элитный металл, прикрывающий нутро бардачка. Персты костяные сжались с бамбуковым стуком. Бумаги были скомканы мёртвой рукой и извлечены из укромного места. И тут же кинуты были в толпу вурдалаков и оборотней. Те в миг разодрали бумагу, съели её и тут же извергли их в виде птичьего помёта. Были волосы на голове у магната Кичина чернее воронова крыла, а стали белые и жидкие, как у альбиноса. Как говорит местное предание, сохранённое девяностолетней старухой Прасковьей Ончуковой: «Увидала жена такового мужа своего и омморок потеряла».
А Серебрентий с тех пор нигде не объявлялся. Только по ночам, как будто из под воды, если долго прислушиваться, над сгоревшей деревней, над всей этой глухой стороной, понесётся вдруг колокольный звон, да и то не всем слышный...
