Репортаж из архива военно-медицинских документов
Разные бывают архивы. В этом, при Военно-медицинском музее, — мир бесконечных страданий и безмерной отваги. За десятками миллионов историй болезней, карточек учета раненых, книг умерших от ран — дым и гарь окопов Сталинграда, грохот пушек на Лужском рубеже, скрежет танковых гусениц под Прохоровкой, рев пикирующих бомбардировщиков над руинами Севастополя и Одессы. А потом тишина, бинты, стерилизаторы, койки, крытые серыми одеялами, и невысокое, ровно натянутое полотно неба за госпитальным окном.
Многим, увы, никогда уже не понадобятся эти документы.
ВЕЧЕРОМ в гостинице читаю стенограмму рассказа старого ленинградца, фронтовика Льва Судакова.
«...Приехал я в Максатиху — это в Калининской области — на встречу с одноклассниками. Годы там не был. Отправился на кладбище, где похоронен отец, и случайно вышел к братским могилам. Стал читать обозначенные на плитах фамилии. Знакомых не встретил. Эта масса незнакомых бойцов напомнила мне мое первое поле боя под Ленинградом зимой 1941-го. Из-под снега кое-где виднелись кусты и почерневшая ботва неубранного картофеля. А на поле, припорошенные снегом, лежали солдаты. Одни — свободно раскинувшись, другие — ничком, на боку или как-то скорчившись.
Но здесь, в Максатихе, было другое. Под плитами братских могил лежали умершие в десяти максатихинских госпиталях. Кем они были, откуда пришли защищать калининскую землю, знают ли на родине о том, где покоятся их останки? Начал узнавать. Мне сказали, что все госпитали, расположенные в прифронтовой полосе, сдали свои документы в архив Ленинградского Военно-медицинского музея.
Семь месяцев я работал в архиве с увеличительным стеклом. Иначе ничего не разобрать. Многие документы написаны марганцовкой, записи выцвели. Обнаружил новые 136 фамилий, которые не значились на братских могилах. Правда, некоторых бойцов, что покоились в Максатихе, видно, привозили хоронить с поля боя...
Меня выгоняли на обед, я забывал о нем. Боялся, что кого-то пропущу и родные не узнают о «пропавшем без вести». Бывало, я как бы явственно видел лица погибших.
АРБАЧАКОВЫ... Инициалы неразборчивы, затерты. А фамилия встретилась дважды. Оказалось, два брата, сибиряки — Василий и Григорий. Почти в одно и то же время лежали в госпитале. И похоронены на одном кладбище.
ЭРИКА ГАЙЛИС, старшина, снайпер. Умерла от осколочного ранения 27 декабря 1941 года. Родом из Цесиса. До войны была чемпионкой Латвии по лыжам... Позже я нашел ее сестру.
ПОМАЗУНОВСКИЙ. Мальчишка. Остался один у пушки. Остальных убило. Отбивался до последнего. Умер в госпитале, так и не получив первой награды — медали «За отвагу»... Узнал адрес родных. Оказывается, они ищут его все эти годы.
АННАМАМЕД АКМАМЕДОВ из Туркмении. Слесарь Николай Алистратов. Председатель колхоза Иван Стремохин... Много. Все умерли.
Дочь украинского кузнеца ПЕТРА СОХАТСКОГО, уже после того, как я ее отыскал, прислала письмо: «Дуже прошу опишить, що вы знаете про мово ридненького батька. Я буду ждать...».
Тяжелые письма. Как будто люди, писавшие их, только сейчас получили «похоронки»...
Собственный корреспондент «Известий» В. Невельский знал Судакова, сказал, что живет тот неподалеку от Невского, на Фонтанке. На следующий день собрались в гости. А Лев Владимирович умер. Тяжело болел, часто вызывали «скорую помощь». Достала-таки война...
Потом в одном из фондов архива я увидел его документы. Ленинградский фронт. 55-я армия. 125-я танковая бригада. Помощник командира танковой роты. После тяжелого ранения был демобилизован.
Там, в этих документах, он остался всегда молодым.
ДОКУМЕНТЫ начали собирать в 1942 году. Именно тогда был создан Военно-медицинский музей. Бои шли на улицах Сталинграда, в горах Кавказа, а сотрудники музея вели регистрацию первых поступлений с тем, чтобы после Победы обобщить опыт военных медиков, воздать должное солдатам и офицерам, пролившим кровь в боях за Отечество.
Война шла еще три года. Теперь я вижу ее завернутую в крафт-бумагу, толстыми пачками при бирочках, указывающих номера госпиталей. Это истории болезней. Некоторые написаны на газетах, даже на этикетках банок из-под тушенки. А в других хранилищах — длинные высокие ряды шкафов с гнездовьями ящиков, битком набитых карточками формы № 3 — учета военного времени. Такими, к примеру: «Сергеев Дмитрий Павлович, младший лейтенант, поступил в эвакогоспиталь... диагноз...».
Сергеевых — 13 ящиков по 2,5 тысячи в каждом. Ивановых — того больше.
Заместитель начальника музея по архивной работе, полковник медицинской службы Николай Иванович Корниенко поясняет, что в его ведении три отдела. Два отдела занимаются материалами, связанными с подтверждением ранений. Один хранит документы военных медиков, начиная с санитарок и санинструкторов до высших чинов.
ТЕСНО в фондах документам. Историй болезней — больше 20 миллионов, карточек формы № 3 — 32 миллиона. А сколько перевязочных журналов, книг заседаний военно-врачебных комиссий, книг умерших?!
Но это лишь шестьдесят процентов того, что удалось собрать. Многие госпитали были разбиты при бомбежках, оказались на оккупированной территории. В 1943-м сгорел под Брянском во время авианалета эшелон, который вез в архив документы большой группы эвакогоспиталей Кавказских Минеральных Вод и Закавказья.
Правда, документы продолжают поступать. Да, и десятилетия спустя вдруг находят в подвалах старых зданий госпитальные книги. Из Саранска прислали на 320 раненых, из Владимира...
Потом в приемной архива я еще раз пойму, что цены этим находкам нет. А пока мы выходим из четырехэтажного здания музея, расположенного в Лазаретном переулке (название-то какое!) и идем на соседнюю Рузовскую улицу, в одно из подразделений архива.
Солнце, белый снег, треньканье трамваев... Ничего даже близко не напоминает о войне. Мы идем знакомиться с теми, кто были хирургами в госпитале блокадного Ленинграда.
Вера Петровна Суворова и Мария Ивановна Иванова. Они вспоминают. И я словно вижу их — молодых. Эвакогоспиталь № 1014. Набережная Мойки, 48.
В. СУВОРОВА. Госпиталь был рассчитан на две тысячи коек, но всю войну в нем лечилось когда по три, когда по пять тысяч раненых. Выздоравливающие спали на нарах в два этажа. Самые тяжелые лежачи в подвале, в окнах — мешки с песком. Когда начиналась бомбежка, в подвале было относительно безопасно...
М. ИВАНОВА. Других раненых во время авианалетов мы тащили на себе в ближайшее бомбоубежище. На день по нескольку раз. Помню, однажды мне разрешили остаться в здании при бомбежке. Это в день моего рождения. Я была счастлива короткой передышке.
В. СУВОРОВА. Раненых привозили порою прямо с передовой. На грузовичках, на трамваях. Бои шли на окраине Ленинграда... Я пришла в госпиталь в 1942-м, закончив учебу во 2-м мединституте. Наш выпуск был единственным блокадным. Маша — в 1941-м. Добровольцем. После выпускных экзаменов в стоматологическом. Застала первую, самую тяжелую зиму в госпитале.
М. ИВАНОВА. Холодина. На завтрак, обед и ужин — ложка красноватой баланды с отдаленным запахом муки, нормированная пайка хлеба. Тяжелораненым в качестве дополнительного лечения — еще махонький кусочек хлеба. Палата дистрофиков была переполнена. Многие умирали. Жили мы, медсестры и врачи, в госпитале. На улицу после зимы я вышла впервые в марте.
В. СУВОРОВА. В 42-м было уже полегче. В Озерках отвели нам грядки. Сажали лук, капусту, в которых побольше витаминов. Бочками заготовляли хвойные настои из побегов сосны. Но с лекарствами было туго.
М. ИВАНОВА. Сложные операции вели светила медицины. Многие остались в блокадном Ленинграде. К примеру, профессор Острогорский. Вначале я плакала, когда умирали раненые...
Обе — и Суворова, и Иванова — пришли в Лазаретный переулок после демобилизации, в 1946-м. Капитанами медицинской службы. Выходит, породнились с милосердием на всю жизнь. Иногда им доводится поднимать истории болезней, подписанные собственноручно. Радуются. Значит, жив боец!
НАПИСАЛ «милосердие». Да как же иначе назвать тихое, но очень нужное дело, которым занимаются сотрудники архива? Каждый день почтальон привозит в Лазаретный мешок писем от ветеранов и инвалидов войны: просят выслать справку о ранении. Она нужна им для оформления пенсионных дел, для положенных льгот. При мне привезли 593 таких письма.
— Штатные возможности архива, — объясняет подполковник медицинской службы Владимир Иванович Юрко, в чьем ведении эта почта, — рассчитаны на обработку 120 тысяч запросов в год. Их поступает и в два, и в два с половиной раза больше. Ни одно письмо без внимания не оставляем. Другое дело, что не всегда можем помочь...
Приемная архива. Прием ведут врач-статистик Николай Владимирович Никуленко — подвижный, балагур, с точным взглядом из-под очков, был фронтовым хирургом, и старший инструктор архива Анна Александровна Соловьева, она — из послевоенных. Обложены справочниками, в них — по алфавиту населенные пункты и номера госпиталей. В иных книгах даже названия улиц, где находились госпитали.
Напротив нас сухонький старичок в круглых очках.
— Значит, Пяткин Николай Иванович?
— Так точно, он самый. Пребывал на излечении в городе Кашине. А вот номера госпиталя вспомнить никак не могу...
Никуленко и Соловьева подробно расспрашивают о дивизии, в которой служил Пяткин, записывают номер полка. Это сузит круг поисков. «Ждите ответ через месяц», — говорит Никуленко, а на анкете Пяткина делает пометку: «Смотри номер такой-то...» Это для хранителей фондов.
Пяткин вскидывается жать нам руки: счастлив! Справка придет к нему только через месяц, если отыщутся в фондах его документы, но счастлив он другим: вот, мол, помнят люди про его, Пяткина, раны.
Вслед за ним входят второй, третий, четвертый. Сын хлопочет за отца. Брат — за брата.
Годы сгорбили их, повыветрили шевелюры. Быть может, никаких особых достижений после войны у них не случилось. Но что об этом? Даже если так, тогда, давным-давно, совершали они, их родные бессмертные свои и прекраснейшие дела. Честь им и слава!
ДВЕ НЕДЕЛИ назад подполковник В. Юрко подогнал к Военно-медицинскому музею такси. Затем поспешил в вестибюль, придержал входную дверь. Таксист не сразу понял, что к чему. Затем увидел, как на тележке, помогая себе руками, двигался по снегу крепкий, еще не старый человек.
—- Спасибо, я сам, — ловко забросил он себя на переднее сиденье. Потом, усевшись, повернулся к Юрко: — Спасибо вам всем! Не чаял, что отыщутся мои документы. Забыть номер госпиталя. Эх!..
Он протянул Юрко ладонь — как совковая лопата. И тут голос его дрогнул. Он заплакал.
У Юрко запершило в горле.
— Ну что вы! Все теперь в порядке, — сказал он вовсе не нужные слова.
Инвалид поднял лицо с крупными, резко очерченными чертами и глянул вперед, в бесконечность.
— Поезжай, — глухо бросил таксисту.
Вл. АРСЕНЬЕВ (1984)