Было время – я ощущала себя среди детей чужой. Они всё время смеялись над несмешными для меня вещами, а я искренне не понимала – о чём там смеяться. Они нарушали правила – мне это не нравилось.
Я была серьёзной девочкой, любившей читать и рассуждать на взрослые темы. В 12-13 лет я знакомилась с работами Достоевского, а мои ровесники как раз начинали курить. На меня смотрели с ироничным сочувствием, не воспринимали всерьёз. Со мной не хотелось дружить, это было попросту скучно. Я, конечно, от этого страдала, мне было одиноко, не было родственной души, с которой можно было бы обсудить смысл жизни и книги, и любовь, философскую, не чувственную её часть. Конечно, если всё-таки удавалось найти такого человека, это были всегда мальчики, редкая категория мальчиков, уже подросших, любящих пофилософствовать.
Прошло время, и мои школьные знакомства, те самые, которые не любили меня за взрослость, серьёзность и неулыбчивость, повзрослели и надели свои взрослые маски. Прожив детство с его бурными потоками, сумасшедшими историями, ненадёжным отношением к жизни и страстью к экспериментам, они захотели стабильности, спокойствия. Детско-подростковая непосредственность сменилась расчётливой вежливостью, движения стали ограниченными, речь монотонной. И мало к кому пришла глубина. На месте строптивого океана, морщившегося волнами, притягивающего грозу, остались полупустые обмельчавшие лужицы, уже и не способные на шторм. Многие из них уже и не помнят себя прежних, или помнят, но ревностно оберегают себя нынешнего от себя настоящего.
На фоне всеобщего взросления я неожиданно почувствовала, как прекрасно детство с его красками и разочарованиями. С его искренней пустотой и эмоциональностью. Мне вдруг показалось удивительно волшебным проживать день так будто он последний – с жадностью вбирая в себя впечатления, не желая даже засыпать, боясь пропустить что-то важное, жалея заканчивать сегодня. Мне стало до ужаса весело и интересно наблюдать за двенадцатилетними мальчишками и девчонками, такими настоящими, весёлыми, такими щедрыми и искренними в своей симпатии, которую ещё слегка коснулась чувственность, не испортив, не опошлив. Когда «хочется дружить» это про «хотеть видеть, наблюдать, быть, разговаривать, доверяя все секреты, касаться по-всякому, везде – волос, пальцев рук, щеки, и, не умея прикасаться, тем не менее делать это лучше и правильнее всего. Когда интерес бывает ещё такой непонятный и иногда даже грубый – обидеть, чтобы увидеть, понаблюдать за реакцией, изучить. Вот отсюда все эти дёрганья за волосы и обидные насмешки.
Мне показались прекрасными девчонки, сплетничающие о всяких глупостях с опрометчивой откровенностью, читающие трехкопеечные журнальные истории, пробующие дешёвые блески для губ. Поверхностность стала для меня новой глубиной.
Взрослые, пусть даже умные, уже умеющие рассуждать, прочитавшие те самые книги, стали для меня откровенно скучны. И я ощутила себя Бенджамином Баттоном, растущим наоборот, начавшим свою жизнь в глубокой старости, не имея возможности играть с детьми, а со временем, не вписывающимся во взрослый круг, в итоге не принимаемым в любом обществе. Иногда, сидя в компании вчерашних хулиганов, ведущих светскую беседу, мне хочется закричать, чем-то их оживить, раззадорить, но я вижу, что им так хорошо, им это не нужно. Они прожили свою весну с её белоснежно-розовым цветением, и им интересны теперь плоды. Эти самые маленькие яблочки теперь частые гости на том, что всё ещё зачем-то называется вечеринкой, и если они заснут, то никак нельзя будет шуметь, а если расплачутся, то вечеринка и вовсе может закончиться. Я всё жду, когда наступит моя осень и я с удовольствием задумаюсь о яблоках, а пока одиноко стою в цвету, вызывая молчаливое недоумение у тех, кто уже отцвёл.