Потому как затруднительно сочинить что-либо более чувствительное, и именно сентиментальное, чем «Белые ночи», которых было всего четыре, на протяжении которых завязался, развился и окончился роман в романе.
Еще труднее представить себе возможную «целевую» аудиторию. Каких-нибудь сорок лет назад я бы не имел ни малейших сомнений касательно этой аудитории: немолодые девушки незаметной внешности, чувствительные, добрые, одинокие, образованные, начитанные, недурно воспитанные, начинающие с возрастом приобретать черты восторженности. Несколько в меньшей степени сказанное справедливо и в отношении мужеска пола.
Но сейчас! В наше практическое время, в котором все меньше остается места для поэзии души… И вообще для, так сказать, сладостных терзаний… Нет, я не вижу. Пожалуй, можно с уверенностью говорить лишь о том, что не перевелись еще окончательно одинокие немолодые девушки незаметной внешности, равно как и юноши (в меньшей степени), но что до остальных свойств, перечисленных выше, в частности, доброты, образованности, начитанности и воспитания, то, признаюсь, их сейчас трудно отыскать; да и с восторженностью чувств сейчас тоже как-то не очень. Не говорю «невозможно», но весьма, весьма затруднительно.
Но, как любил выражаться Федор Михайлович, это в сторону. Переходим, собственно, к произведению.
Героев два: главный, безымянный, одинокий, мужского пола, от лица которого и ведется повествование. Испытывающий приступы вселенской и необъяснимой тоски, испуганно шарахающийся от всякого живого человека, «коммутирующий» с домами, улицами, садами, набережными и прочими неодушевленными объектами, за восемь лет жизни и даже какой-то службы в Петербурге, не приобретший ни одного знакомства. Готовый пустить слезу по самому невесомому поводу, хотя бы даже и самим собой изобретенному. Обладатель души столь нежной, что малейшее прикосновение к ней ее, душу, ранит. Только что не идиот (в хорошем смысле). Писатель-середнячок из группы «беспощадный глагол» сейчас бы приклеил к нашему безымянному герою ярлык «интроверт» или, хуже того, «аутист». Словом, Федор Михайлович верен себе и категорически не намерен знакомить своих читателей с героями, которые похожи на окружающих нас людей.
Второй герой, вернее, героиня, девушка Настенька (нравится это имя Федору Михайловичу), живой, подвижный, приятный человек, едва не подпавший под слезоточивое обаяние безымянного. Выручила прежняя любовь, явившаяся в самый критический момент и одним только словом уничтожившая весь эффект от того приятного щекотания души, до которого был таким мастером безымянный. И которым он не без успеха на протяжении четырех ночей охмурял девушку.
Но разве может быть надежным спутником жизни «тип» и «мечтатель»? Который мало того, что беден как церковная мышь, но еще и абсолютно не пригоден к какому-либо созидательному роду деятельности? Отдающий все свои досуги мечтам? И каким мечтам!
Передаю слово самому безымянному: «Мечтатель – если нужно его подробное определение – не человек, а, знаете, какое-то существо среднего рода. Селится он большею частию где-нибудь в неприступном углу, как будто таится в нем даже от дневного света, и уж если заберется к себе, то так и прирастет к своему углу, как улитка, или, по крайней мере, он очень похож в этом отношении на то занимательное животное, которое и животное и дом вместе, которое называется черепахой…»
Каков портрет! А вот еще, немного дальше по тексту: «Он теперь уже богат своею особенною жизнью; он как-то вдруг стал богатым, и прощальный луч потухающего солнца не напрасно так весело сверкнул перед ним и вызвал из согретого сердца целый рой впечатлений». Добавлю, что «богатым» он стал именно как-то вдруг, без видимой причины. Стать богатым, как вы понимаете, для него означает просто впасть в привычно-мечтательное состояние.
А какой говорун! Красноречивый, проникновенный и неутомимый! Прямо Рудин Дмитрий Николаевич, готовый «навеять сон золотой» не всему, правда, человечеству, а просто Настеньке. Но надо отдать должное Настеньке, которая уже на втором свидании, выслушав горячую исповедь безымянного (тут были и замирания от восторга болезненно-потрясенного духа, и томительно-сладкая боль в сердце, и страстные поцелуи в угрюмом саду, и отчаянная мука прощальных объятий, и много чего еще столь же возвышенно-несуразного), сказала ему: «Послушайте, знаете ли, что это вовсе нехорошо так жить?»
На что наш безыменный, ничтоже сумняшеся, вскричал: «Знаю, Настенька, знаю!»
Из одной только скромности воздерживаюсь от каких-либо упражнений в остроумии. Ну и, разумеется, из чувства уважения к гению тоже.
И этот человек осмелился предложить свою любовь земной девушке! Нехорошо! Неблагоразумно! Недальновидно!
И при этом не усомнившийся уловить в свои краснобайские сети наивную, хотя и не глупую, девушку. Следует, правда, признать, что в начале знакомства он охмурял ее совершенно безотчетно, безо всякой задней мысли, так сказать, нечувствительным образом. Позже, правда, нарисовалась и перспектива. Хорошо, что практический женский ум подсказал ей правильный выбор.
Мне хочется думать именно так, хотя из текста романа следует, что выбор она сделала не умом, а сердцем – старая любовь заявила свои права.
Перевернул последнюю страницу и остался в недоумении: неестественный, придуманный сюжет; несообразный главный герой, изливающий потоки своего унылого красноречия на читателя и на бедную Настеньку; в целом совершенно занудная, обильно политая слезами обоих главных героев, история, способная вызвать даже негодование у сангвинического читателя…
Но почему же тогда так неспокойно на душе после прочтения?
