У открытого окна, в широком кресле-качалке дремал старик. Иногда он просыпался и задумчиво смотрел в небеса. Что хотел он там рассмотреть? Звезды днем, скрытые плотной синевой неба или птиц, молодых и сильных, рвущихся к солнцу, ввысь?
Смерть твердыми шагами подходила к нему все ближе и ближе. Бессердечно заглядывала ему в лицо. Беспардонно аняла место рядом, в соседнем кресле … и тоже ждала. Чего?
Он видел ее, чувствовал, но не боялся. Они так часто встречались с ней в жизни, что стали хорошими давними знакомыми. Она дышала ему в лицо на поле боя. Когда он, раненый, лежал в окопе и, кровь медленно, покидала его тело. Рука была перебита взрывом снаряда в двух местах и жутко болела голова. В ушах звучал необычайный звон, который просто сводил с ума. Ранение было серьезным. В сердце то и дело врезался осколок, дышать было тяжело, он старался медленно втягивать воздух и так же тихо, выпускать его через нос, еще бы чуть- чуть и он пронзил бы сердце – тогда конец. Он вспомнил своих детей и улыбнулся. Расслабился. В этот момент глаза их встретились и, она, не выдержала взгляда его необыкновенно спокойных чистых синих глаз. Он был так красив и безоружен, в этой грязной пыльной, окровавленной дырявой форме посреди ада грохочущих взрывов, орудий и бесконечных выстрелов, что она вздрогнула и… ушла. И тут же подбежала медсестра.
- Потерпи милый, сейчас я тебе помогу.
Он полгода провалялся в госпитале, был комиссован и направлен на охрану складов с боеприпасами. И там они снова встретились с ней лицом к лицу в третий раз. Когда на складе случился пожар и, он бросился к горевшему грузовику, чтобы отогнать его в безопасное место. Он не успел совсем немного, секунды и оглушительный взрыв выбросил его на обочину. И опять перед ним открылось необъятное пространство небосвода, бесконечного, нескончаемого, родного. И ее бледное лицо наклонившееся над ним, она пристально вглядывалась в синеву его глаз и, вздохнув, тихо ушла.
И снова госпиталь, перевязки, уколы, процедуры, врачи. Лицо его с правой стороны украсил шершавый шрам от ожога и нога плохо сгибалась. Но он был рад. Благодаря его смелости и отваге остались невредимыми сотни людей и огромные склады боеприпасов, так необходимых фронту. Еще полгода прошло, закончилась страшная война, люди возвращались домой с победой, шагали солдаты по родным дорогам, скорее встретить любимых сердцу людей. А он все лежал в госпитале, залечивая свое искалеченное тело. И , наконец, его отправили домой.
Как долго он этого ждал. Спешил, торопился увидеть любимую жену Любашу и трех своих сыновей. Ехал на поездах, менял попутные машины и шел пешком. Лишь бы скорее быть дома, увидеть родные до боли лица.
Вот она деревушка моя. Он встал на пригорке и вглядывался в знакомые черты родной земли, где был знаком каждый кустик, каждое дерево, раскинувшиеся сады и огороды, высматривал свой дом, вдохнул чистый родной воздух. Устало сел и наблюдал, как звонкий жаворонок завис в синеве, напевая свою песнь зеленому ржаному полю.
- Все, дома!!! Молодцы бабы, отсеялись. Вооона, как растет рожь- то. – Он трогал рукой тонкие крепкие колоски. - Колосится, будет хлеб, будет жизнь на земле.
И поспешил к дому. Сердце замирало от счастья от скорой встречи. Он ковылял по тропинке быстро, как мог, местами подпрыгивал. Сапоги его запылились, на лбу проступил пот.
Расстроенный подходил он к отчему дому. Не успел пройти и пару шагов по селу, как нажужжали добрые люди в уши все, что только можно. Как Любка его, стерва еще та, не его ждала ночами, а ответственного районного партийного работника. Уж больно она ему понравилась. От того и в доме его хлеба было больше положенного. От того и дети выжили.
Что и говорить, от таких вестей застыло сердце его, словно острый осколок от снаряда , впился в самую плоть и не дает вздохнуть.
Яков открыл калитку. Жена вешала белье во дворе. Повернула голову на стук и ахнула. Мокрая детская рубашка упала к ногам, она бросилась к нему на шею и, воя от радости, целовала.
- Яша, Яша, Яшенька. Вернулся! Живой! – Она бросилась к нему на шею, зарыдала. Выбежали дети.
- Папка вернулся, - кричали старшие, а младшенький и не помнил этого странного дядьку, испуганно стоял в стороне.
Соседи сбежались ко двору Стрельцовых. Как же – живой вернулся, эко диво, ведь многие похоронку получили, вместо человека. Они, молча, смотрели за чужим праздником и радовались за Настасью, хозяин вернулся.
А вечером был праздник. Все пришли, все. Трогали его за руки, смотрели на ордена и медали, бабы рыдали от радости и горя, что не увидят своих, погибших родственников. Яков сидел во главе стола и держал на коленях маленького Ивана. Жена суетилась рядом. Подкладывала ему в тарелку картошку, которую сдобрили банкой тушенки, да репу пареную. А больше то ничего не было. Мужики притащили бутылочку самогона, одну на всех. А бабы картошку в мундирах, чистить жалко, каждая крошка на счету, тетка Дарья расщедрилась, напекла блинов, опустошив последний свой запас и раздавала их детям.
Скудно, зато вместе. Говорили о войне, о фашистах проклятых, о военной технике. О госпитале немного. А люди рассказывали о тяжелой жизни на селе. Как пахали землю, порой на себе, а точнее - на бабах.
- Вот отсеялись, растет рожь-то, поднимается. Дай бог будет хлебец к осени. – Тараторил дед Трофим, шамкая совершенно беззубым ртом. Лет ему было уже под девяносто, но все это время руководил бабами. Мужики все на фронте. Только безногие тут, да безрукие... – Ты, Яков Иваныч, отдохни денек, да и правь кобылу к правлению. Будешь дела примать у меня. Совсем стар уж я стал, сил нет.
- А почему я?
- А ты кого еще тут углядел. Мишку? Так он вона сидит без ног, как по полям бегать будет, Никифора? Так ему взрывом последние мозги выбило. Мается теперь головой, даром, что кудлата. Клашку можно, да баба она, жалко ее. Пущай вона бригадой руководит. Хорошо у ей получается.
К ночи все разошлись, завтра снова в поле, на работы. В доме все легли спать. А Яков маялся. И жена рядом, а прикоснуться к ней не может. Нашептали ему черноту в уши, что гуляла она тут без него, он и задумался. Для чего жив остался? Чтобы с позором жить? Может и неправда, да только сердце так щемит, обидно, он на фронте умирал, а она тут с каким -то приезжим инспектором куролесила. А вдруг не правда, кто его знает? Еле уснул к утру. Но боль в душе не проходила. И стал мужик с ума сходить. Как дела в правлении принял, так хозяином себя почувствовал. На жеребце по полям носится, работу контролирует, колхоз подымает, с бабами вдовыми любовь крутит, а Любаню свою по субботам в бане так поколачивает, что та неделю синяки на теле сводит. Хорошо хоть лицо не трогает, чтоб никто не знал о побоях.
И мужик хороший, а вот что ревность дурная с ним сделала.
Жизнь становилась все лучше, только Любаня хворала часто. И зная, что битая будет, завела все ж таки разговор с мужем, взмолилась.
- Яша! Не могу я так больше. За что ты на меня так взъелся, что я тебе сделала? Уходи лучше. Только нет моих сил, терпеть твои побои. Либо помру, либо в милицию пойду.
Испугался Яков. Поразмыслил немного и решился. Была у него зазноба одна, разведенка с ребенком. В соседнем колхозе бухгалтером работала, вот к ней и подался. Думал: лучше будет.
Ан, нет. Теперь сердце надвое разрывалось. Тут ребенок чужой, душа к нему не лежит, а общаться с ним приходиться. А там…, дети родные, которые папку ждут и мамку жалеют, но и вернуться к жене, не может, гордость не позволяет...
Боль измены камнем острым душу режет и остаться с Раей тяжело. Так и мечется мужик среди двух огней. А тут еще ребенок скоро на свет появится. Вот и остался. Сделал свой выбор.
Рая рада- радешенька, только и ей не больно много любви перепадает.
Днем Яков по полям бегает, вроде легче жить становится, а вечером домой идти надо, а ноги не несут. Вот и ходил… к другим.
Время шло, поднималась страна, хорошела, лучше стало жить, вольготнее, только Яков все за сердце хватается и детей растит: уже пятеро по избе бегают. Не спрашивают, как отец здоровье твое? А просят помочь. Учиться, жениться, устроится, и все в городе. Ни один в селе не остался. Никто не хочет землей да сельским хозяйством заниматься. Бегут люди из села, бегут в город, в квартиры, на заводы. Хотят людьми быть. А в селе кто? Опять он, да бабы.
Старик очнулся от своих мыслей.
- Что это со мной сегодня? Вон, сидит, смертушка моя, ждет, видно пришел мой час. Теперь и в глаза не смотрит. А чего ей смотреть? Не оправдал я ее доверия. Она мне жизнь дарила, шанс давала, а я? Жену бросил. Гуляла она? Кто знает. Наговорить можно всякого. А я слушал, верил, сам - то лучше что ли. Сколько их у меня было? – Он поднял руки и стал загибать пальцы, пересчитывая свои встречи, - и не сочтешь теперь, кобелем заделался. Обиду свою заедал. А, может, надо было просто не слушать дурацкие сплетни и все бы по- другому было у нас. А Любаню, свою, я так любил. Так любил. Когда встретил ее, мир расцвел по иному, цветы пахли иначе и крылья выросли за спиной. Жить хотелось, работать, любить. Вот, кабы не война эта, проклятая. А потом? Все умерло. Все нутро изъела ревность лютая.
Смерть повернула в его сторону голову, посмотрела на него темными глазницами.
- Не то, не то, все не то. Виноват я, сильно виноват. Перед Любой моей. Она детей одна подняла, старалась. Пять лет без меня спину гнула. Одна, детей сохранила. А я? Прости милая, прости.
Ноги леденели, руки не слушались, пальцы сжимались в кулак.
Смерть встала.
Перед ним быстро бежали мельчайшие подробности последних лет жизни. Большой жизни. Он смотрел кино о себе от начала и до конца.
Вот чего она ждала – прощения моего. Да!!!
- Прости, милая, прости еще раз!
Он сделал последний вдох и, наклонив голову, медленно выдохнул. Все.
Открылась дверь в небытие. Он последовал туда, откуда нет возврата.
На кресле осталось бренное тело. Рука повисла плетью. На лице улыбка и синие потухшие глаза, направленные к светлому небу.