Поезд отходил от станции, как уходит старое воспоминание: долго, со скрипом, ровно в шесть часов десятого числа. Июльское солнце грело асфальт платформы, пахло мазутом, колёсами поездов, духами полных женщин — запах столь знакомый всем, кто раз в полгода собирает грузный чемодан с тяжелым вздохом о том, что хотя бы на неделю что-то в жизни поменяется.
За день до отправления поезда тучный, как дутое стекло, писатель фельетонов Филипов собирал вещи. По комнате летала муха, окно было открыто. Филипов думал, насколько будет глупо взять с собой в дорогу три яблока и ни одно не съесть.
Там, куда приглашала его мать, то есть в небольшой домик в Краснодарском крае, было тепло, пахло травой и бумажными корабликами. Приглашение матери погостить у неё до конца августа было рассчитано на двух персон. После положительного ответа от сына в гостевой комнате, куда не заходил никто, матерью была подготовлена двухместная кровать. Прибытие молодожёнов разжигало её внутри, как будто она сама только что вышла замуж. Оставаясь одна, она представляла, как наденет соломенную шляпу, как поедет на станцию и с содроганием сердца увидит, как выходит сын вместе с молодой женой.
А сын в этот момент читал прогноз погоды, улыбался своему безумному положению и представлял каждую ноту разговора, мелодия которого должна была плавно вывести к новости. Новость. Новая весть. Название пошлой газеты. Мысль о том, как мать воспримет новость о разводе, наводила на него тоску. Неделю назад жена ушла из дома, забрав чёрную кошку с белым носиком, а он остался. Остался с ощущением незаконченности, незавершённости, как будто сказку оборвали на полуслове. Ссоры, как жгучая мигрень — и как всё это нельзя было предугадать? Как будто с кольцом на безымянный палец входит какое-то проклятие и затем проникает в остальное тело. «И они расстались на третий день после свадьбы», — какой ужас, хочется отплеваться. Они мечтали вместе побывать в Испании, ощутить на себе жгучее дыхание моря. Вышло иначе. Битый час писатель ходил по маленькой квартире и всё улыбался себе в зубы: «Как сказать, как сказать?». «Надо сочинить рассказ на эту тему, может выйти недурно. Может, это и есть лучший способ выйти из этой суматохи. А что, сочинить рассказик, отправить матери как намёк? Всё это шутки».
Мать была бодрая тощая женщина из тех, кто не стеснялся седины на висках, а затем и по всей окружности головы. Муж её умер шесть лет назад, так и не дождавшись внуков от единственного сына. Сын изредка писал в деревню письма и присылал газеты с публикациями своих коротких рассказов — «сказиков», как называл их сам писатель. Мать заботливо складывала газеты и письма, прищуривалась, читая сказики, ничего в них не понимала, но радовалась, что сын живёт своей жизнью, хоть и далёкой от неё. Бывало, что она, убираясь в кладовой, находила серые от времени листки, на которых сын писал карандашом: «мамочка-козявочка», «папочка-булавочка». Мать умилялась детскому почерку, перечитывала подругам, смеялась, называла себя «козявочкой» и втайне гордилась, что сын с детства имел сочинительские наклонности. От наклонностей со временем остались редкие публикации, короткие статьи, которым в газетах уделялось не больше внимания, чем анекдотам на последних страницах. Мать этого не знала. Ей казалось, что сын со связями и скоро возьмётся за первую серьёзную вещь.
Когда она впервые получила письмо о том, что сынок её, возможно, скоро женится, она заперлась в комнате, взяла чернила и написала сыну один-единственный вопрос: возьмет ли невеста его фамилию? Для матери это было самым важным пунктом, подтверждающим, что невестка её (которую она, кстати, совсем не знала) не из современных «разлетаек» и не будет потакать новомодным привычкам. Но даже если бы получила она в ответе совершенно обратное, душа её втайне цвела бы от мысли, что талантливый, ещё не понятый и одинокий сорокапятилетний сын её нашёл наконец ту единственную, кто будет молиться за него, помимо матери, старушки.
Поезд отходил ровно в шесть часов десятого числа. Писатель Филипов сидел за столом и представлял, как с треском будет отходить вагон от перрона и как с каждой секундой будет он приближаться к неизбежному. «Всё равно ничего не придумаю, просижу целую ночь, а в итоге скажу как на духу». Его глаза темнели, и он всё пытался ответить на один-единственный вопрос: мог ли он, крупный курносый человек, сделать что-то, изменить что-то в этих чёртовых взаимоотношениях, чтобы не шла, как по разбитой кружке, трещина ссор, появившаяся прямо на свадьбе? «Ты даже не сказал ничего про моё платье, хотя в первый раз меня в нём увидел»; «Милая, дорогая, любимая, солнце, мразь, проклятая баба, канцелярская крыса», — какие бы ходы в этом лабиринте брака Филипов ни придумывал, всё приводило в эту точку невозврата. «Значит, я не виноват?» — всё спрашивал и спрашивал писатель и понимал, что уже врёт себе этим лживым, фальшиво придуманным вопросом.
Поезд отходил ровно в шесть часов десятого числа. Десять лет назад из Бельгии подруга матери привезла ей духи с красным бантиком на бутылочке. Почему-то она пообещала себе, что воспользуется ими только в самые важные дни. Первый раз она открыла бутыль в день похорон мужа. Второй — в день получения письма. Третий раз мать собиралась открыть их в день свадьбы, но вдруг получила короткое письмо от сына: «Мы поженились. Втайне. Не обижайся, му-му, мы были только вдвоём». Му-му приняла и это, хотя что-то натянулось у неё внутри, как тонкая струна, но она быстро успокоила себя мыслью, что скоро сын с женой приедут к ней и всё будет, как положено.
Поезд отходил ровно в шесть часов десятого числа. В пять тридцать сын был как штык, как будто стыдился опоздать на какое-то важное собрание. Навьюченный чемоданами он курил на платформе и мечтал встретиться в купе с милой, молодой девушкой, влюбиться в неё без памяти и повезти знакомить с мамой. В купе оказались двое больших мужчин с бесконечным набором солёных огурцов в банках и храпом, заглушавшим стук колёс.
Мать сидела в прихожей и смотрела на часы. Она была собрана, напшикана бельгийскими духами, одетая в белую соломенную шляпу, лёгкое летнее платье и вокруг неё, как запах, летало тёплое, вечное, ни на что не похожее, собранное во всём её худом теле, ощущение женщины. Она обошла все комнаты с ноющим чувством тревоги и, удостоверившись, что всё в порядке, вышла из дома на час раньше нужного.
Поезд приходил на станцию одиннадцатого числа вечером. В темноте мать стояла на платформе, сердце её с силой качало кровь, она говорила про себя и с покойным мужем, и с покойной мамой её, и со всеми подругами. Сына разбудила некрасивая проводница и велела выходить. Сон, как защитная пелена, спала с глаз. Сын достал чемодан, колёса которого с треском застучали по тамбуру. Внутренний тяжелый выдох и сход на платформу.
Поезд отходил со станции одиннадцатого числа вечером, а мать всё стояла на платформе и не понимала, что сын говорит ей. Она почти не видела его, вспоминала, что доктор очень просил носить с собой слуховой аппарат, думала про бельгийские духи, мамочку-козявочку, комнаты в доме и всё просила сына повторить что-то невнятное, смешное и совсем не похожее на правду.
Автор: Даниил Северов
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ