«Чахотка могла убить. Но она только трепала - нервы, грудь, судьбу. Просыпаясь на рассвете начинала тихо, исподволь точить лёгкие, вызывая эпизодический и небольшой пока кашель. Приготавливая так к атакам более значительным.
После завтрака успокаивалась, будто напитавшись. А скорее, баловала - баловалась - надеждой. Вроде, «полегчало..» Однако, ближе к вечеру поднимала температуру. Красила щёки в багряный, покрывала лоб бисеринками тяжёлого жгучего пота. И принималась за грудное всерьёз. Разрывной - как снаряды империалистической - дох. Как вой, как ор, как рык. Бил не переставая. Без надежды и сожаления. Зачем? Всё равно умрёт..
Больная теряла силы на глазах, бледнела, таяла, как свечка. Казалось, хворь выбирает из организма последнее. И делает это с наслаждением.. Радуясь не сколько ближайшей усопшей, сколь мучениям её. И смотрит искоса, и ждёт, и руки потирает.
Ей давали пить отхаркивающее - и она харкала кусочками лёгочной ткани. Весь платок батистовый в крови.. Откидывалась на высокие подушки, тягуче, со всхлипом дышала. И ждала - тоже. Последнего мучительного часа. Ей было уже безразлично течение болезни, эпикризы, чаяния и упования. Ей ставили свечу в храмах «за здравие», а она уж давно жила «за упокой».
Служанки, плохо говорящие по-русски, пробегая мимо с тазами, полотенцами и мылом душистым. Жалостливо оглядывали, похудевшую до голубизны, барыню и барина, истомившегося печалями. Каждая из них не прочь была бы утешить господина. Но он смотрел только в сторону жены. И мнилось - лечь желает рядом, кашлять вместе - вместо - с ней. И умереть в один день..
Она отошла к сентябрю. Не слышно, не беспокойно. Он застрелился тремя днями позже, отпев супругу. Их похоронили рядом, вместе, как жилось и мечталось..»