Бен Эймс Уильямс, 1920
Перевод: Прокуров Р. Н. ©
I
Будучи трезвым, этот человек утверждал, что его имя Эванс. Но стоило ему выпить, и он заявлял в чванливой манере, что зовут его вовсе не Эвансом. Впрочем, этим он и ограничивался, а поскольку никому из нас не было особого дела, то мы так и звали его Эвансом, или просто Бичом, для краткости. Он был вторым помощником консьержа. И если в некоторых учреждения консьерж пользуется определенным влиянием, то в редакции газеты все обстоит совсем не так. В таком заведении, где об уважаемых людях отзываются без всякого уважения и называют по имени, консьерж не имеет никакого положения. Что уж говорить о его втором помощнике. Эвансу, например, не доверяли даже подметать пол. Метелка в руках все-таки придает некой солидности, и этой привилегии удостаивался первый помощник. В обязанности Эванса входили занятия более унизительные, не в последнюю очередь связанные с плевательницами. Не было человека настолько жалкого, чтобы выказать ему почтение – при этом сам он держался с неизменным достоинством. Эванс был высок, значительно выше среднего роста, с вытянутым, скуластым лицом, как у лошади, с худыми руками. Он чуть сутулился в плечах, но это даже придавало аристократичности его облику, и, глядя на его походку, вы бы решили, будто он волочит ноги, но и это могло быть проявлением праздной самоуверенности. Глаза у него были чисто-голубые, и длинные усы закручивались на концах.
Будучи трезвым, он мало говорил, но выпивка волшебным образом развязывала ему язык. А напивался он всякий раз, когда позволял кошелек. Тогда он говорил о своей прежней жизни, в эдакой величаво-снисходительной манере, что нас весьма забавляло.
– Вы зовете меня Эвансом, – говаривал он. – Что ж, это неплохо, должен признать. Точно так. Эванс! Хах!
И начинал смеяться. В такие моменты, при всей своей внешности, он чем-то напоминал мне кашляющую лошадь. Однако, когда мы выпытывали у него подробности, Эванс, даже перебрав ликера, хранил молчание. Он говорил о неких семействах в средней Англии, которые с радостью приняли бы его, если бы он только захотел вернуться. Впрочем, он никогда не называл этих людей и возвращаться не желал. А мы все считали его форменным вралем. Все, кроме Шинера.
II
Шинер был разносчиком газет, евреем по происхождению – иначе говоря, человек исключительной порядочности. Я знал Шинера довольно давно, и знакомство с ним того стоило. История его жизни, вероятно, и вдохновляла Шахерезаду. Когда-нибудь о нем точно должны написать книгу. Пока же достаточно сообщить, что Шинер был предприимчив – качество, каковым его народ обзавелся за годы лишений – и при этом не лишен скромности, которую эти люди развили в себе, претерпевая унижения, и не будучи в силах отвечать на них. И наконец, он отличался мужеством и стойкостью, составлявшими его древнее наследие. И… Эванс всецело завладел его воображением.
С самого начала Шинер верил Эвансу. Возможно, причина была в его природной доверчивости, которая прежде никак себя не проявляла. По мне, так более вероятно, что притязания Эванса находили отклик в романтической натуре Шинера. Полагаю, ему нравилось верить в это – так же и мы порой поддаемся иллюзии театральной постановки. Так или иначе, между ними возникло некое единство, своего рода дружба. Я, в числе других, посмеивался над доверчивостью Шинера, но он в своей пылкой манере доказывал мне, что я заблуждаюсь.
– Ты ошибаешься на его счет, – говорил он. – Он не всегда был таким. Это и слепой разглядит. Как он говорит, как ходит, и все такое. В нем есть порода, говорю тебе. Порода, приятель.
– Он ходит как косолапый морж, и говорит как старый пропитый пес, – отвечал я. – Бич тебя дурачит, только и всего.
– Лучше сбавь тон, ты ходишь по краю, – предупреждал Шинер. – Не будь ты таким козлом. Он джентльмен, я тебе говорю.
– Что ж, тогда я рад остаться чернью, – парировал я, и Шинер качал головой.
– Пусть так, – восклицал он. – Не возражаю. Ему нелегко пришлось, чтобы ты знал. Чистка плевательниц с кого угодно снимет лоск. А он правду говорит. Безо всяких. Вот увидишь, приятель. Увидишь.
– Буду ждать, – отвечал я.
– И не зря, – поддерживал Шинер. – Не зря. Старик вовсе не так прост. И он еще покажет себя. Уж ты мне поверь.
Мне было смешно.
– Если я правильно понимаю, – спрашивал я, – ты пытаешься усмотреть некие знаки Noblesse Oblige, так?
– Оставь свои шуточки, – вспыхивал он. – Говорю тебе, в нем есть порода. Породистую лошадь не удержишь в бедняцком стойле.
– Что, кровь всегда выдаст?
– Помяни мое слово.
Очевидно, что Эванс обрел в лице Шинера не только сторонника, но также адвоката и защитника. И подобная роль ничуть не принижала достоинств Шинера. Я упоминал, что он был разносчиком. Стоит добавить, что в свои двадцать с небольшим он превзошел бы опытом и сорокалетнего. Половина разносчиков в городе ходили у него в подчинении и почитали как божество. Тираж расходился по городу всецело его стараниями, и он представлял такую ценность для газеты, что иной редактор многое отдал бы, только бы стать хоть вполовину таким же ценным. Так что, сдружившись с ним, Эванс заполучил союзника в высшем свете, и вскоре стало ясно, что Шинер звался его другом не только на словах. В частности, я узнал однажды, что он получал за Эванса жалованье и сделался для него кем-то вроде эконома.
– Старина ни цента не приберег бы, – объяснил он, когда я спросил его на этот счет. – Я даю ему некоторую сумму, чтоб напиться, и по пять долларов в неделю откладываю для него в банк. В прошлую неделю я купил ему новый костюм на эти сбережения. Ты бы и не признал старика, если бы повстречал его в выходном наряде.
– И как ему нравится, что ты управляешь его делами? – спросил я.
– Нравится? – переспросил Шинер. – Будто это имеет значение. Если старик что-нибудь отпустит, то получит от меня в глаз.
Сомневаюсь, чтобы Шинер и в самом деле прибегал к подобным методам воздействия. Более вероятно, что он задействовал свои навыки в дипломатии, уже не раз явленные миру. Впрочем, мероприятие это потерпело крах, и Шинер как-то признался мне, что отдал Эвансу все его сбережения. Как следствие, наш консьерж на две недели остался без своего второго помощника, а когда Эванс наконец притащился в редакцию и собрался приступить к работе, я сообщил ему, что он уволен.
Эванс принял известие со смирением – чего нельзя сказать о его друге. Шинер явился ко мне, и глаза его пылали.
– Чего-чего, – вопросил он, – это как еще понимать? Думаешь, можешь вот так швыряться людьми?
Я спросил его, о чем он толкует, и Шинер ответил:
– Эванс говорит, ты его турнул.
– Верно, – подтвердил я. – Он уволен.
– Вот еще, – решительно заявил Шинер. – Ты не можешь прогнать его.
– Это почему же?
– Ему нужно жить на что-то, или как?
Я ответил, несколько поспешно, что не вижу такой необходимости, но Шинер уставился на меня с таким выражением, что мне стало совестно. Тогда я принялся объяснять, что Эванс не исполнял своей работы и потому не заслуживал жалованья.
– Пусть так, – сказал Шинер. – Но я не слышал, чтобы кто-то жаловался по поводу его работы, пока он сам был в загуле.
– Полагаю, кому-то пришлось взять его работу на себя. Мы не можем платить ему за работу, которую делает кто-то другой.
– И все-таки не вздумай прогонять его, – протестовал Шинер. – Ты не услышишь жалоб на его счет. Этому малому нужна хоть какая-то работа, или он в момент обнищает. Только это и дает ему почву под ногами. Пусть думает, что зарабатывает себе на жизнь, иначе он давно сгинул бы.
Его настойчивость начинала раздражать меня, и все-таки мне было интересно, к чему все это приведет.
– Ну а кто будет делать за него всю работу, – полюбопытствовал я.
Впервые за все время нашего знакомства я увидел смущение на лице Шинера.
– На этот счет не переживай, – ответил он. – Работа будет сделана, остальное пусть тебя не волнует.
В конце концов я сдался. Эванс остался при своей должности, а Шинер – однажды он попался мне, к своему немалому смущению – разбирался с плевательницами, когда Бич был не в состоянии. Кроме того, Шинер одалживал ему денег – небольшие суммы, из которых набегал внушительный итог. А еще я знаю, что однажды Шинер дрался из-за него.
Итак, Эванс продолжал свое великое шествие, принимая как должное поддержку и покровительство Шинера. В последующие шесть лет я ушел из газеты, с Шинером виделся лишь изредка, а Эванса и вовсе потерял из виду.
III
Как-то летним вечером, часов в десять, я бесцельно бродил по улицам Саут-Энда, глядел по сторонам – и неожиданно повстречал Шинера. Он куда-то бежал, и на чернявом лице его читалась тревога. Когда он заприметил меня, то остановился и вздохнул с облегчением. Я спросил его, что стряслось.
– Помнишь бродягу Эванса? – спросил он и добавил: – Он болен. Я ищу доктора. Старик совсем плох.
– Хочешь сказать, ты до сих пор приглядываешь за этим оборванцем? – удивился я.
– Само собой, – горячо воскликнул Шинер. – Мы с ним приятели, и этот старик не так прост.
И он потащил меня по улице, в поисках дома, где жил доктор. Я спросил, где остался Эванс.
– У меня в комнате, – ответил Шинер. – Я разыскал его на улице. Прошлой ночью. Он был не в себе. Белая горячка. Я все не мог отойти от него. А теперь он спит. Стой. Вот здесь живет доктор.
Через пять минут мы в сопровождении доктора спешили к жилищу Шинера и вскоре заполонили собою его тесную комнату. Эванс спал в кровати Шинера. Его грязные лохмотья валялись на полу, сам он, укрытый простыней, метался в лихорадочном бреду. Доктор и Шинер склонились над ним, а я встал чуть поодаль. Эванс проснулся от их прикосновений – и пришел в себя. Он был трезв, и ему явно нездоровилось.
Доктор сделал, что было в его силах, и отправился восвояси. Шинер присел на край кровати и тронул лоб Эванса с той нежностью, какой я и не подозревал в этом разносчике газет. Эванс лежал с открытыми глазами, глядел на своего покровителя. Потом он произнес хрипло:
– Прихворал я, знаешь ли.
– Порядок, Бич, – успокоил его Шинер. – Тебе лучше вздремнуть. Сон тебе на пользу. Я побуду здесь.
Эванс шевельнул головой, должно быть, пытался кивнуть.
– Малость перебрал, а? – спросил он.
– Не то слово, – согласился Шинер. – Ты что-то там говорил, Бич. А я думал ты концы отдашь, серьезно.
Старик задумался ненадолго, губы его при этом дергались и дрожали.
– Да, ты же знаешь, – пробормотал он наконец. – Я так не могу. Бродяжье кладбище и все такое. Не годится. Шинер, когда я преставлюсь, напиши домой от меня. Передавай доброе слово. Тебе ответят.
Шинер кивнул.
– Конечно, Бич. Кому следует написать?
Полагаю, Эванс не замечал моего присутствия. Он назвал Шинеру имя, свое имя. Также он назвал семейного адвоката, в одном из городов Средней Англии и дал ему четкие указания…
Когда он забылся беспокойным сном, Шинер вышел проводить меня. Я спросил его, что он собирается делать.
– Что я собираюсь делать? – переспросил он. – Собираюсь написать адвокату этого малого. Чтоб прислали за ним. Здесь ему не место.
– Зря только время потратишь, – сказал я ему. – Старый пьянчуга тебе просто наплел.
Шинер лишь посмеялся надо мной.
– Порядок, приятель, – сказал он. – Я знаю. Этот малый важная птица, вот увидишь.
Я попросил его сообщить мне, если он что-нибудь услышит, и Шинер сказал, что так и сделает. Но уже через пару дней я забыл о том случае и вряд ли вспомнил бы, если бы Шинер не позвонил мне спустя месяц.
– Ты же у нас умнее всех, так? – съязвил он, когда я ответил. Я не стал отрицать. – Я получил письмо от адвоката в Англии, – сообщил он. – Этот наш Эванс тот еще фрукт, как я и говорил. Его жена сбежала с другим, а он пятнадцать лет назад пустился во все тяжкие. Они всюду его разыскивали с той поры, как его сын повзрослел.
– Сын? – переспросил я.
– Вот именно! Сын. Растит пшеницу где-то в Канаде, нажил состояние. Мне дали его адрес, и я собираюсь ему написать.
– А что Бич говорит?
– Бич? Я ему ничего не говорил. И не скажу, пока отпрыск не приедет за ним.
На прощание Шинер еще раз назвал меня умником, и я извинился за свое неверие. Также я попросил его рассказать мне об исходе дела, и он пообещал держать меня в курсе.
IV
Спустя десять дней он позвонил мне, оторвав от ужина, и попросил прийти к нему.
– Что стряслось? – спросил я.
– За стариком приезжает сын, – сообщил Шинер. – Его прямо трясет от нетерпения. Можешь прийти, помочь тут с ним немного?
– Когда приезжает?
– Прибудет сегодня в полночь.
Я пообещал, что скоро приду, и спустя полчаса был уже в комнате Шинера. Эванс, сидя на стуле возле кровати, пребывал в каком-то странном оцепенении. На нем был дешевый костюм из магазина готового платья, и вообще вид он имел вполне пристойный. Щеки гладко выбриты, усы подстрижены, редкие волосы аккуратно приглажены. Эванс глядел прямо перед собой и весь дрожал. Он не взглянул на меня, когда я вошел. Мы с Шинером сели за стол и стали переговариваться вполголоса.
– Он и в самом деле приедет? – спросил я.
– Будь уверен, – гордо ответил Шинер.
– Ты с ним связывался?
– Получил телеграмму в тот же день, как дошло мое письмо.
– Ты сказал Эвансу?
– Сказал сразу же. Мне пришлось. Старик был трезв и страдал без выпивки. Это было в понедельник. Он уже хотел пойти и как следует набраться, но когда я рассказал ему о сыне, он заплакал. И ни капли с тех пор не принял.
– Ты ему не разрешал?
– Конечно, я бы ему разрешил. Только он не стал бы. Я всегда говорил, что в нем есть порода. Он сказал мне: я не могу допустить, чтобы сын видел меня в таком состоянии. Сказал, что надо привести себя в порядок, и ему понадобится новая одежда.
– Я заметил новый костюм.
– Да, – подтвердил Шинер, – это я купил ему.
– На его сбережения?
– У него в последнее время деньги не задерживались.
– Шинер, – спросил я, – сколько он тебе задолжал? За все время, что ты тратился на него.
– Он не должен мне ни цента, – горячо возразил Шинер.
– Я знаю. Но сколько ты на него потратил?
– Я бы все равно спустил эти деньги, если б не потратил их на него. Он в них нуждался.
Я подозревал, что речь шла о сотне-другой долларов. Шинер все равно не признался бы мне.
– Говорю же тебе, он мой приятель, – сказал он. – Я не ищу в этом никакой выгоды.
– Если его сын так богат и имеет хоть какое-то представление о чести, он тебе все возместит.
– Он обо мне ничего не знает, только имя. Я лишь написал, что знаю этого малого, что обитает в этом доме. Дал знать, что он болен и все такое.
– И он приезжает сегодня?
– В полночь, – подтвердил Шинер.
Эванс отозвался эхом со своего стула:
– В полночь!
Затем спросил с тревогой:
– Как я выгляжу, Шинер? Могу в таком виде встретить сына?
– А то, – заверил его Шинер, – ты выглядишь как принц уэльский.
Он пересек комнату и положил руку ему на плечо.
– Ты выглядишь как король мира.
Негнущимися, дрожащими пальцами Эванс принялся оправлять пиджак. Шинер сел на край кровати подле него и стал успокаивать его как маленького ребенка.
V
Сын прибывал из Монреаля, и в одиннадцать часов мы все отправились на вокзал. На углу нам попался цветочный лоток, и Шинер купил красную гвоздику и приколол Эвансу к отвороту пиджака.
– Так малый узнает его, – пояснил он мне. – Они не виделись уже… да с тех пор, как его сын был ребенком.
Эвансу это замечание явно пришлось не по душе. Его лихорадило и трясло, однако он держал голову прямо. На метро мы добрались до вокзала и там некоторое время сидели в зале ожидания. Но Эванс терял терпение, ему хотелось выйти к платформе. Мы прошли туда и теперь топтались перед проходной. Я заметил, что Эванс поглядывает на Шинера с некоторым смятением. Конечно, нельзя сказать, что Шинер располагал к себе. Худой, чернявый, одетый несколько вульгарно и броско, он имел облик под стать своему рангу. Само собой, он был мне другом, и я знал, кто скрывается под этой личиной. Однако мне показалось, что его вид смущает Эванса.
В конце концов старик сказал украдкой:
– Слушай, такое дело, я бы хотел встретить сына один. Вы не подождете в сторонке, когда поезд прибудет?
– Конечно, – пообещал Шинер. – Мы не станем мешать. Вот увидишь, старина, он тебя с ходу заприметит. Положись на меня.
Эванс кивнул.
– Хорошо, – промолвил он с заметным облегчением. – Точно, так и будет.
Итак, мы ждали. Ждали, пока поезд не показался у дальнего конца платформы. Шинер ухватил старика за руку.
– Соберись. Стой здесь, чтобы он заприметил тебя, как сойдет. Точно здесь, приятель.
– Вы же отойдете в сторонку, да? – спросил Эванс.
– Не волнуйся на наш счет, – ответил Шинер. – Главное, смотри в оба, чтобы не упустить парня. Удачи, приятель.
Он остался один – высокая, сухопарая, шаткая фигура. Мы с Шинером отступили к лестнице, что вела к эстакаде, и стали наблюдать оттуда. Поезд остановился, и пассажиры хлынули на станцию, сначала по одиночке, затем сплошным потоком. Впереди них, нагруженные багажом, спешили носильщики.
Сын был в числе первых. Он появился в проходной, высокий малый, очень похожий на своего отца. Остановился на мгновение, озираясь, и заметил цветок на отвороте стариковского пиджака. Устремился к нему.
Они пожали руки, и сын тронул отца за плечо. Так они и стояли, не размыкая рук, и носильщик при молодом человеке ждал чуть поодаль. Мы слышали, как сын пылко расспрашивает отца, и отец неспешно отвечает. Увидели, как оба наконец повернулись, и услышали, как молодой человек произнес:
– Такси!
Носильщик подхватил чемодан. Стоянка такси располагалась слева от выхода, и они двинулись почти прямиком на нас.
Когда они приблизились, Шинер шагнул вперед – жалкая, в чем-то даже отталкивающая фигура. Он протянул было руку молодому человеку, и тот посмотрел на него, посмотрел не без удивления, затем вопросительно взглянул на отца.
Эванс тоже заметил Шинера, и впалые щеки его залились румянцем. Он не остановился, не пожал протянутую руку, а смотрел словно сквозь бывшего своего приятеля.
Шинер подался назад. Они прошли мимо, к стоянке такси.
Я шагнул в их сторону. Хотел остановить их, но Шинер перехватил мою руку.
– Это не дело, – воскликнул я. – Он не может вот так с тобой обойтись.
Шинер вытер глаза рукавом.
– Вздор, – произнес он хрипло. – Джентльмену вроде него знакомство с такими как я не к лицу.
Я посмотрел на Шинера и позабыл о старом Эвансе и его сыне. Посмотрел на Шинера и взял его под руку, и мы пошли прочь.
Конечно, он был прав, с самого начала. Кровь всегда выдаст. Породистую лошадь не удержишь в бедняцком стойле. И человек остается человеком, в любом обличии.
А если вы по-прежнему сомневаетесь, припомните Шинера.