Умному, рациональному и благонамеренному человеку, уравновешенному человеку, не расположенному тратить свое время на пустяки, то есть на отвлеченные (читай: пустопорожние) размышления, но имеющему, в силу неведомых мне причин, нужду ознакомиться с творческим наследием Федора Михайловича Достоевского (если такая комбинация вообще возможна), могу дать совет: прочтите «Записки из подполья» с карандашом в руках для пометок, и можете более ничего из Достоевского не читать. Здесь есть все или почти все. По пометкам сделайте выписки, с помощью которых всегда можно будет при необходимости, или просто при подходящем случае, наглядно подтвердить свое знакомство с творчеством Ф.М. Реноме начитанного человека гарантировано.
Или еще проще: прочтите мои заметки и можете даже самые «Записки» не читать. Это шутка.
Тяжелое чтение. Одно лишь соображение может послужить утешением читателю: писать, наверное, было еще тяжелее. А, впрочем, не знаю, может быть и нет: поди-ка залезь в загадочную писательскую душу.
Вы, возможно, думаете: «Что это он ходит вокруг да около, пора и к делу приступать». Потому и хожу, что никак не могу себя заставить к делу-то приступить – тяжело!
Сказать, что «Записки из подполья» это исповедь психопата, а, стало быть, больного человека, значит ничего не сказать. Удивительным свойством обладает герой-подпольщик, он же автор «Записок»: всякую мысль, вполне невинную, даже благородную, честную, посетившую его несчастную голову, он способен запачкать, развив ее до немыслимых пределов, до невероятных выдумок, до прямого извращения или абсурда, даже до «мыслепреступления» по отношению к себе или по отношению к окружающим. А мысль грязную, мерзкую превратить в источник наслаждения.
Может для вящей натуральности переживаний довести себя до истерики. Как известно, сумасшествие – болезнь заразная, поэтому ему и удается доводить до истерик не только самого себя (за счет восторженно-болезненного самокопания-расчесывания), но и сторонних лиц, имевших несчастье очутиться в непосредственной близости от нашего героя и привлечь его внимание. Этих – за счет волнительной искренности и новизны обличений всего рода человеческого, не исключая и самого себя; и за счет ораторского таланта: умеет нащупать нужную струну в душе потерянного человека.
Если попытаться отделить от сюжета обильные потоки сознания, льющиеся на читателя со страниц «Записок», то в сухом остатке обнаружатся всего лишь три эпизода, первый из которых, с участием наглого рослого офицера, хотя и характерен для нашего подпольщика, но совершенно ничтожен по своей сути, поэтому останавливаться на нем не будем. Остаются два эпизода: дружеская пирушка в обществе школьных товарищей и обращение на путь истинный проститутки Лизы во время посещения дома терпимости. Замечу, что такая композиция – едва заметные островки практического действия в волнующемся океане обличений вообще и самообличений в частности – типична для многих произведений г-на Достоевского. Есть, конечно, и исключения. Например, «Игрок» или «Чужая жена и муж под кроватью».
Но, прежде чем перейти к означенным эпизодам, считаю необходимым, для передачи всей полноты собственных впечатлений от прочитанного, остановиться на наиболее впечатляющих на мой взгляд откровениях подпольщика. При этом отличить ложь от правды в этом океане слов весьма затруднительно.
Вот какой демонстрацией (не вполне искренней) собственного убожества начинаются «Записки»: «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым». Достойное начало!
И далее.
«Петербург – самый отвлеченный и умышленный (!) город на всем земном шаре». Я, признаться, не понял этого, но прочитал с удовольствием.
«Я до того доходил, что ощущал какое-то тайное, ненормальное, подленькое наслажденьице возвращаться, бывало, в иную гадчайшую петербургскую ночь к себе в угол и усиленно сознавать, что вот и сегодня сделал опять гадость, что сделанного опять-таки никак не воротишь, и внутренно, тайно, грызть, грызть себя за это зубами, пилить и сосать себя до того, что горечь обращалась наконец в какую-то позорную, проклятую сладость и наконец – в решительное, серьезное наслаждение!»
«Уж как докажут тебе (с помощью законов природы, выводов естественных наук и математики), что ты от обезьяны произошел, и что, в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два – математика». Бог – это кислород, как говорил дьякон Ахилла; нам ничего не будет; жизнь прожить надо в удовольствиях. Это я от себя добавил, чтобы было понятней.
«Человек, если понадобиться, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя, благоденствия, – одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего. …Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, – вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту».
Еще одно откровение и довольно!
«Дайте человеку такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о НЕПРЕКРАЩЕНИИ ВСЕМИРНОЙ ИСТОРИИ, – так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает».
Там еще много чего есть. Есть и откровенный бред сумасшедшего, есть и удивительно провидческие вещи. Между делом успел наш герой-подпольщик лягнуть публицистов и критиков «положительного» направления, сбившихся с ног, тщетно охотясь за живыми Костанжоглами и дядюшками Петрами Ивановичами. Не в упрек Николаю Васильевичу и Ивану Александровичу, должен сказать, что и мне эти герои всегда казались несколько идеализированными, то есть не с натуры списанными, а из головы взятыми. Не скажешь ведь о Ноздреве или о Захаре, что они из головы взяты – живые люди!
Но, довольно цитирования, переходим к обещанным эпизодам.
Итак, дружеская пирушка в складчину повзрослевших школьных товарищей, на которую напрашивается наш герой, хотя никого из них он не любит и не уважает, некоторых презирает, а кое-кого и ненавидит еще со школьной скамьи. Спрашивается, для чего напрашивался? Нет ответа. Можно отказаться? Можно, конечно, но нет, надо ехать, чтобы затеять ссору, нарваться на оскорбления, претерпеть обиды и унижения, дерзить самому, напиться допьяна, вызвать собутыльника на дуэль, испугаться, просить прощения, совершить самые глупые и противоречивые поступки, оказаться в конечном счете совершенно изолированным от общего веселья, и при этом не найти в себе силы просто удалиться, а проходить подобно метроному три часа от стола до печки в то время как товарищи скромно пируют в уголку, не обращая на подпольщика ни малейшего внимания; возненавидеть товарищей и самого себя за это свое бесцельное и бессмысленное хождение; когда же вся компания поднялась из-за стола с тем, чтобы завершить вечер в известном заведении, увязаться за ними, да еще и денег попросить для оплаты утех. Хороша картина?!
Переходим ко второму эпизоду. В веселом доме на деньги, занятые у ненавистных друзей, он покупает девушку Лизу из Риги, русскую, и проводит с ней ночь. На утро, приглядевшись и ощутив в себе какой-то интерес к девушке, произносит пламенную речь, обличая порок и всяческую нечистоту, в которой обретается несчастная Лиза, и призывает ее к новой, светлой и чистой жизни. Речь произносится с большим мастерством и искренним чувством (я, кажется, отмечал уже, что красноречием наш герой не обделен), результат достигнут: девушка рыдает, раскаивается в своем нехорошем поведении и готова начать новую жизнь. Тут, к чести нашего героя, надо признать, что он почувствовал, что несколько увлекся в своем обличительном порыве и перегнул палку, и ничего хорошего из этого девичьего раскаяния не выйдет. Но включить задний ход мужества не хватило; он еще и адрес свой девушке дал, протянул, так сказать, руку помощи. И несколько дней провел в тревоге и в надежде, что девушка не придет. А она пришла на третий день! Он же ей окошко отворил в какую-то другую, лучшую жизнь.
О том что произошло дальше, гадко и говорить. Устроил сеанс саморазоблачения, перешедший в истерику, вызвал сочувствие у бедной девушке и, воспользовавшись ее растерянностью (не того она ждала от этого визита), склонил ее к сожительству. После чего, едва дождавшись, когда она оденется, выпроводил ее из квартиры, не забыв сунуть ей в руку синенькую бумажку. Потом, конечно, побежал за ней с криками: «Лиза! Лиза!», но той уже и след простыл. Вернувшись в квартиру, обнаружил на столе свою бумажку.
Так, на протяжении всего повествования качается наш герой-подпольщик словно на качелях – от гордыни до самоуничижения, без промежуточных состояний. Но подлость всегда при нем.
Мелок человек. Сложен человек. Заковырист человек!
P.S. Хорош лакей подпольщика, Аполлон. Чем-то напоминает другого лакея, Петрушку, из «Двойника».
