Кузьма, сидя на крылечке, жадно выкуривал вторую самокрутку, когда к нему подошел Федор и опустился рядом.
– Только разгрузились, – устало сообщил он. – Завтра, то есть уже сегодня, разобрать да просмотреть товар надобно будет. Как тебе известие, папаша? – он не спеша закурил и, выпустив тугую струю дыма, посмотрел на молчаливого партнера. – Сам не ожидал такого поворота?
– Нет, – честно ответил Кузьма. – Знаю только одно, что теперь все будет по другому.
Федор ничего не ответил, докурив, отправился к себе, а Кузьма, вернувшись домой, уселся на табуретку возле спящей Маши с ребенком и долго сидел, всматривался в дорогие, в одночасье ставшие ему родными, любимые лица.
Радостное возбуждение постепенно оседало, наполняя его тело умиротворенным успокоением. Чувствуя, что валится с ног от усталости, Кузьма бросил лосиную шкуру на пол, лег и моментально уснул. Крепко и спокойно.
Проснулся он от легкого прикосновения мягкой ладошки и, открыв глаза, увидел сидевшую рядом Машу, которая, улыбаясь, смотрела на него.
– Встава–ай, Кузя! Тама отес присол. Говорить с тобой хосет.
Кузьма сладостно потянулся и привлек девушку к себе.
– Пусть заходит, – он не спеша поднялся и выглянул в окно. – Аль дорогу забыл.
– Тама многа людей, – пролепетала Маша и замешкалась, подбирая нужные слова. – Выйди, Кузя.
Кузьма накинул тулуп, который ему выделил Федор и вышел на крыльцо, возле которого стоял Николка с несколькими соплеменниками.
– Кузя, дело к тебе есть, – смущаясь, заговорил тунгус. – Цум хотим строить. Там, – он махнул рукой, указывая туда, где некоторое время назад вбил кол. – Мозина?
– Стройте, я тут при чем, – Кузьма еще не до конца вырвался из плена крепкого сна, не до конца понимая, что от него хотят. – А зачем здесь чум? Или вы жить здесь хотите?
– Не–ет, – оживленно жестикулируя и, сетуя в душе на будущего, бестолкового зятя, Николка заговорил быстрее, иногда переходя на свой язык. – Маска, доцка мой будет зить. И в избе будет зить и в цуме.
– Зачем? – до Кузьмы никак не мог дойти смысл необычной просьбы. – Зачем ей жить там и там?
– Глупый ты, Кузя, – Николка укоризненно причмокнул языком. – Большой, а глупый, однако. Маска всю зизнь зила в тундре, она к цумупривыкла, а тут…, – он развел руки и потихоньку свел их вместе. – Давит на нее бревно, я зе тебе говорил. И сверху давит. Скуцать будет, плакать, а тут придет в цум, посидит мала–мала и успокоится. Мы теперь будем плиезать, внука посмотлеть, отдохнуть надо, олескам мох дать, а тут цум. Мозна делать, а? – он смешно округлил свои глаза–щелочки и умоляюще посмотрел на Кузьму.
– Да хоть всем стойбищем приезжайте, ставьте свои чумы и живите! – пробасил незаметно подошедший Федор. – Нам веселее будет, да и Машке спокойнее.
– Пасибо, Федька! – Николка благодарственно приложил руку к груди, лопоча что–то на своем языке, а затем вывернул такое, что Федор с Кузьмой разинули рты, не зная, смеяться им или удивляться:
– Увазил бедного тунгуса! Дай Бог тебе здоровя!
– Ты где это услышал, Николка?
– Тундра больсой, больсе тайги, однако, – важно и загадочно ответил тот, что–то командуя своим сородичам, которые шустро разгружали нарты с разобранными чумами. Через пару часов два островерхих, необычных жилища возвышались у перелеска, в десятке шагов от избы Кузьмы.
– А зачем ты два построил? – спросил Кузьма у Николки, с некоторой опаской входя в чум, в котором тунгус, прямо посередине, деловито разводил костер.
– Один мне с Настьей, а другой Маске, – деловито ответил Николка, глядя, как дымок от очага поднимается кверху, к отверстию в центре. – Теперь хоросо, – он причмокнул губами и прилег на расстеленные шкуры. – Как дома!
– Все хотел тебя спросить, Николка, а долго от вашего стойбища сюда добираться? – Кузьма примостился рядом и с удовольствием вытянул ноги.
– По–разному бывает, – тунгус закурил неизменную трубку. – Мы зе не стоим на месте, постоянно идем с олесками. Сегодня здесь, завтра в другом месте. Летом по тундре к морю идем, а то олеска гнус созрет, а зимой сюда, близе переходим. Ягелю в тундре многа, олеска кусает и зир нагоняет, а зимой отдыхает а тайге, а мы пуснинка добываем, – он широко улыбнулся. – Да и потеплее в тайге, дровиски мала–мала есть, цтобы цум нагреть. Мы теперь цасто будем прибегать сюда. Внук у меня здеся, да доцка, однако.
– А не хотелось жить на одном месте, построить дом?
– Не знаю, – пожал плечами тунгус. – Теперь будем думать. Многа думать! Уедем, тозе будем думать, а к осени поглядим!
– Говоришь ты как–то странно, то все понятно, а иной раз слова коверкаешь, буквы не выговариваешь.
– Это когда злой, тогда и говорю плохо, но это редко бывает, – застенчиво улыбнулся тунгус.
Они еще немного поговорили, а затем Кузьма отправился на склад, принимать и оценивать привезенную пушнину.
А время продолжало неумолимо двигаться вперед, чередуя неторопливые, зимние шажочки со стремительными, летними скачками. Едва подступал сентябрьский ледостав, как тайга принималась стыдливо скидывать свои разноцветные наряды, чтобы весной, по майскому или июньскому ледоходу вновь заневеститься. Да и в жизни героев повествования происходили значительные, существенные перемены.
В Маше, которая всю свою жизнь провела в чуме, кочуя по бескрайним просторам тундры, неожиданно для Кузьмы, да и для нее самой, пробудилась настоящая хозяйка. Пользуясь тем, что спокойный и флегматичный Сенька молчаливо и сосредоточенно занимается своими делами, девушка с присущей ей энергией превращала холостяцкое жилище в уютное, семейное гнездышко. В первую очередь она повесила никогда не виданные ей занавески на маленькие оконца и приладила в углу маленькую, потемневшую и потрескавшуюся иконку, считая ее семейным оберегом. Используя каждую минуту, она, смешно коверкая слова и вытягивая трубочкой пухлые губы, с трудом выговаривала поначалу непонятные слова, училась правильно составлять короткие фразы и длинные предложения. Вечерами, управившись с несложным хозяйством, она донимала Кузьму просьбами обучить ее грамоте.
– Зачем это тебе? – удивленно спрашивал Кузьма. – Бабское дело детей воспитывать, мужа ублажать, да хозяйством заниматься. А грамотная баба мне ни к чему, – шутливо отвечал он, обнимая девушку.
– Тогда борсь уци готовить, – Маша доверчиво прижималась к своему мужчине. – Какая зе я рюсская зена, если борсь не могу делать.
– Научу, – вздыхал Кузьма. – С пушниной вроде наладили, еще с золотишком разберемся, и буду учить тебя борщ варить. Боюсь, придется мне в свое зимовье ехать, не знаю только, кого к этому делу призвать. Знать, придется тебе со мной, – услышав эти слова, Маша вздрогнула и испуганно посмотрела на Кузьму. – Тут еще какое дело, – осторожно заговорил он. – Мы тута с Федором посоветовались и решили церквушку поставить.
– Сто такой церкуська? – Маша недоуменно смотрела на него.
– Ну, – Кузьма немного помолчал, подбирая нужные слова. – Вы же молитесь своим духам, шаманам, а церковь, место, где молятся Господу, а Господь един. Может и ты, и ваши люди захотят помолиться, аль исповедоваться, пожалте в церкву. Опять же пацаненка надо покрестить! Негоже это, когда малец некрещеный бегает.
– Я буду ходить церкуська, – обдавая его щеку огненным дыханием, зашептала Маша. – Я все буду делать, как сказет Кузя.
– Приедет Василь Митрофаныч, надо будет ему наказать, чтобы попа подыскал. А что? Срубим ему избу, бабу подберем хозяйственную, платить сами будем, глядишь, пойдет дело! Да и ваши постепенно сюда перебираются, Вон, – он кивнул на окошко, – уже более десятка чумов стоит. Как грибы опосля дождя вырастают. Твои земляки, почитай, все лето здесь живут, а только по осени, по ледоставу уходят. Ежели так дело пойдет, скоро и им избы рубить придется. Село скоро будет! Нет, церковь дело хорошее! Поросяток бы еще завести, – мечтательно протянул он.
Между тем, дела артельщиков шли в гору. Пушнины, которую они добывали за сезон, хватало на оплату их тяжелейшего труда, хотя, много ли надо человеку в таежной глухомани, да и в мошне пристава оседало немалое количество золотых червонцев. На фактории появилась сушеная картошка в мешках, американская тушенка и карабины, невиданные доселе тонкие, пахучие папироски и много всякой ненужной всячины, которые обменивались на песцовые шкурки у доверчивых тунгусов. А долгими летними вечерами из реденького перелеска доносились звонкие, цокающие голоса северянок и слышался веселый смех артельщиков.
Как бы там не было, но по первому снегу мужики с помощью тунгусов натаскали бревен на небольшую церковь, скорее на часовенку, а по весне, к приезду пристава, поставили ее на крутом берегу реки, чтобы была видна издалека. Приехавший по ледоставу, малорослый и плешивый батюшка собрал всех в церквушке, пересчитал артельщиков и плохо осознающих происходящее тунгусов, а затем, навесив оловянный крестики, окрестил рабу Божью Марию с сыном Семеном, тут же обвенчал их с Кузьмой, о чем в церковной книге была сделана первая запись. И лишь поздним вечером дело дошло до вечерней службы.
– Вот и стала ты православной женой, – проговорил Кузьма, когда они укладывались спать. – Весной тронем в зимовье. Сеньку ныне покрестили, бояться теперь нечего, уйдем, за ним крестный присмотрит. Уйдем на весь сезон, так что, – он не договорил, лишь почувствовал, как Маша вздрогнула и прижалась к нему.
– Ты чего? – Кузьма удивленно посмотрел на Богом данную жену. – Чего спужалась?
– Боязно мне, – прошептала Маша. – Наси старики говорят, сто духи там зивут и охраняют зелтый камни, за которые васи люди убивают себя. Да и сина оставлять надолго придеца.
– Так, три года пацану будет, мужик уже, да и Федор, крестный евонный с фактории никуда не отлучается. Что с ним сделается?
– Надо так надо. Как сказесь, – покорно вздохнула молодая женщина и прижалась к мужу.
Повседневные хлопоты так закрутили Кузьму, что прошел почти месяц после вскрытия реки, а они никак не могли уйти в тайгу. Ушли бы, да не было надежного человека, которого Кузьма мог бы оставить на время своего отсутствия. Особенно после одного случая, когда один из полицейских, тайком, привез на факторию несколько бутылок водки. Чем расплатились с ним артельщики, так и осталось скрыто под молчаливой, таинственной завесой, если бы не но…! Ладно бы, напились, так нет, отчаянно передрались между собой, дрались кольями, хватали все, что попадало пьяную под руку, чем до смерти перепугали миролюбивых тунгусов. Сейчас, вроде, все затихло и утихомирилось, но недоверие искоренить очень трудно. Вот и закралась у Кузьмы мыслишка, что приутаивают мужички намытый песок, а возможно и самородки, а иначе, чем они могли расплатиться за водку? Сейчас золото мыть перестали, справедливо считая, что нет особой нужды вхолостую перелопачивать груды донной породы и вплотную занялись заготовкой леса для будущего строительства. Этой передышкой и решил воспользоваться Кузьма.
– Через день, поутру, выходим, – коротко предупредил он жену, заметив, как пугливо взметнулись ее ресницы. – Набери сухарей поболе, соли не забудь прихватить, да табаку положи, чтоб на месячишко хватило. Остальное в тайге добудем.
Шли, продираясь сквозь заросли бурелома и с трудом преодолевая скалистые нагроможденья, почти неделю и, чем ближе они приближались к избушке, тем неспокойнее и тревожнее становилось у Кузьмы на душе.
– Вот, здеся Семен лежит, – и, оглянувшись на неуверенно озиравшуюся Машу, он указал рукой на скалу, на вершине которой возвышался крест. – Тут мой подельник последнее пристанище сыскал. – А вот и избушка наша, – он тоскливо осматривал крышу, буйно поросшую еловым молодняком, развороченный погреб, на все то, где еще совсем недавно теплилась жизнь.
– Внутрь не пойдем, неча там делать, – пока Маша разбирала дорожные сумы, он, набрав сухостою, развел костер. – Тута, на бережку и комара помене, да и огонь зверя отпугнет, коль пожалует. Да, без ружья от избушки не отходи, помнишь, я тебе про медведя сказывал, который Семена заломал? Тут он лазит, не ушел никуда, так что будь настороже завсегда!
– Хоросо, – Маша, улыбаясь своим мыслям, снимала коричневатую пенку с глухариной похлебки. – Ты зе рядом, цево мне бояца, – она доверчиво посмотрела на мужа, который подготавливал место для ночлега. Затем Кузьма зашел в избушку и, морщась от запаха гниющего дерева, разыскал под нарами рыболовную сеть Макара.
– Во–от, – он внимательно осмотрел ее и, не найдя особых повреждений, положил ее в сторонке. – Завтра, поутру, подловим свежей рыбки, перекусим, да по ручьям пробежимся. Есть тут у меня местечко, там точно золотишком разживемся.
Наутро, закинув сеть у самого берега, Кузьма с первого заброса вытащил пяток жирных окуней, и пока Маша чистила рыбу, тщательно осмотрел свою проверенную кремневку. Подсыпал пороху, добавил в заряд немного крупной картечи и, забив добавочный пыж, уселся хлебать аппетитное варево.
Они продирались уже второй час, а ручья, к которому вел Кузьма свою жену, все не было.
– Наверное обмелел, да зарос, – растерянно бормотал он, помогая Маше перебраться через толстую валежину. – Да вот же! – радостно воскликнул мужчина, с трудом пробравшись сквозь заросли прибрежных кустов, вышел на некрутой бережок с едва журчавшим ручейком. – Помню, что рядом! Глянь–ка, совсем обмелела наша жилка, – ворчал он и, вытащив из заплечного мешка лоток и чашу, объяснил молодой женщине, что от нее требуется. – Сейчас, – удовлетворенно проговорил он и, ободряюще кивнув жене, заскорузлой пятерней набросал в лоток донную жижу. – Давай, лей! – кивнул жене Кузьма. Однако шел уже второй час безуспешной работы и, несмотря на то, что Маша усердно лила воду, тонкими пальчиками перебирая и промывая каждую песчинку, золота не было.
– Вот дела, – растерянно протянул Кузьма, с трудом разгибая затекшую спину. – Давай еще разок спробуем, да направимся дальше, – он зачерпнул донной грязи у самого берега, под развесистым кустом. – Стой–ка! – внезапно выкрикнул Кузьма, наметанным глазом выхватив подозрительно–мелькнувшую желтизну. – Лей больше! Ага–а! – радостно закричал мужчина, извлекая из остатков ила самородок, размером с голубиное яйцо. – Вот ты где спрятался! – он ликующе протянул молодой женщине свою находку. – Вот где надо мыть, а мы с тобой на середину ручья полезли! Маша безразлично глянула на обычный камушек и, не понимая восторженной радости мужа, осторожно положила его в лоток.
– Плохо это, – тихо произнесла она. – У духов забираем, а они свое не любят отдавать. Беда будет.
– Да какая беда, Машка! – Кузьма опустил самородок в заранее приготовленный мешочек. – Покойный Семен сказывал, что здеся жила должна быть! Может, мы ее и сыскали? Давай! – азартно выкрикнул он и снова зачерпнул донной жижи у берега. – Лей!
Они трудились до самого вечера и вытащили из таежных недр еще пару самородков, поменьше и с горсть золотого песка, а через неделю, когда мешочек был набит под завязку, Кузьма надежно спрятал его в старый схрон, под нары.
– На черный день, – расслабленно говорил он жене, блаженно покуривая самокрутку, и глядя на весело потрескивающий костер. – Кто знает, как оно дале будет складываться. Еще мешочек намоем, а с им можно и на факторию, к дому подаваться, чтобы толстобрюхого дармоеда, да его свору ублажить. Завтра спробуем еще на одном ручье, недалече, замыв сделать. Я там не пробовал ни разу, но хаживал по тем местам.
На следующий день они отправились на новое место. Маша, срывала на ходу крупные ягоды еще зеленой брусники забрасываля их в рот и, мелькая между редкими соснами, шла впереди, а Кузьма чуть приотстал, зорко оглядывая незнакомые места. Неожиданно спереди послышался треск, сдавленный крик и мужчина, сорвав с плеча ружье, бросился вперед. Маша исчезла.
– Машка! Машка! – зорко оглядываясь по сторонам, отчаянно закричал Кузьма.
– Кузя, – послышался слабый и сдавленный, но такой родной голос и мужчина бросился вперед. – Я здесь.
Маша лежала в неглубокой яме, среди сгнивших, поросших седоватым мхом обломков бревен.
– Это что еще такое, – Кузьма помог жене подняться и огляделся вокруг. – Землянка что ль какая старая? Господи! – охнул он, разглядев в углу два истлевших скелета, лежавших рядом. – Точно, землянка! Глянь, Маш, – он вытащил из груди одного скелета нож. – Что же тут за бедолаги обитали? Что же тута за беда приключилась, коль вы друг у дружки жизни поотбирали? Смотри, Машь, нож–то, как новый, даже не поржавел нисколько, – он протянул молодой женщине, которая забившись в противоположный угол, с ужасом глядела на мертвецов, тускло–поблескивающий острый стилет с искусно изготовленной, костяной ручкой.
– Это наса ноз, – она осторожно взяла его в руки. – Тунгус делал, – уверенно подтвердила она.
– Ну и возьми себе. Да–а, дела, – протянул Кузьма. – А это что такое? – он нагнулся и разгреб мох, разбросанный по земляному полу. – Ого! – Кузьма резко распрямился, держа в руках крупный самородок величиной с куриное яйцо. – Вот это подфартило! – он упал на колени и принялся разгребать хлам, извлекая все новые самородки, поменьше и, подрагивающими от возбуждения руками, укладывал их в суму.
– Есть где–то жила, рядом, – бормотал он, раскидывая в стороны мох. Прав был Сенька, ох, как прав, а, Машь! – обратился он к жене, которая молчаливо наблюдала за мужем. – Все, кажись, – он поднялся с колен и помог молодой женщине выбраться на поверхность. – Завтра еще придем, соберем остатки, да вокруг пошарим! Вдруг на жилу нарвемся! Машка–а! – Кузьма подхватил худенькую жену и закружил с ней по ковру из мха. – Здесь с полпуда будет! Точно фунтов пять будет, а то и поболе.
– Нет, Кузя! – твердо ответила Маша, осторожно высвобождаясь из объятий мужа. – Завтра мы пойдем домой.
– Домой? – растерянно протянул мужчина, с удивлением глядя, как между причудливо–изогнутых бровей его маленькой, покорной жены пролегла жесткая, упрямая складка. Но, почему?
– Нада! – отчетливо повторила Маша. – Завтра мы пойдем домой!
– Хорошо, – упавшим голосом протянул Кузьма, чувствуя необычную силу духа и воли в этой маленькой, хрупкой женщине и понимая, что сейчас надо делать так, как она говорит. – Домой, так домой, только не завтра, а послезавтра. Сейчас придем, отдохнем, завтра соберемся, золото припрячем понадежнее, а послезавтра двинем на факторию.
Маша согласно кивнула головой и, засунув нож под широкий пояс на талии, первая шагнула к избушке.
Продолжение часть 9