К вечеру следующего дня, чувствуя, как в груди бешено колотится сердце, они подъезжали к знакомому утесу с могилкой Семена. Николка подкатил к берегу и остался возле нарт, а Кузьма, в одиночку начал подниматься по пологому склону к избушке.
– Быстрее тама! – крикнул вслед Николка. – Нам есе обратно безать!
Когда Кузьма подошел к избушке, его глазам открылось довольно печальное зрелище. Развороченная крыша погреба и исцарапанная мощными когтями дверь указывали на то, что звери неоднократно посещали покинутое зимовье. Кузьма не стал заходить внутрь погреба, а скинув коротенькие лыжи, лямпы, как их называют северяне, направился к избушке. Вытащив из–за пояса топор, охотник отодрал от двери скобы и, войдя внутрь землянки поежился от могильного холода и запаха нежилого помещения. Кузьма зажег коптилку, сиротливо висевшую на стене под иконкой, взял стоявший у стены, тронутый ржавчиной лом и, приложив немалые усилия, орудуя ломом, как рычагом, вытащил печь на улицу, где подтащив ее к краю обрыва, столкнул вниз. Лениво переваливаясь с боку на бок, печь покатилась вниз по неглубокому снегу, а Кузьма, вернувшись в землянку, снял со стены иконку и, нырнув под низкие нары, нащупал в схроне мешочек с золотом. Затем, окинув прощальным взглядом пристанище, верой и правдой служившего ему с товарищами, задул коптилку и, заколотив двери, поспешил к нартам, где Николка, уже загрузив печь на легкие, деревянные сани, призывно махал ему рукой.
– Поехали! – громко крикнул тунгус и, взмахнув длинной палкой–остолом, гортанно скомандовал что–то застоявшимся оленям на своем языке и те, освещаемые яркой, снисходительно смотревшей на них полной луной, рванули с места крупной, размашистой рысью.
Жизнь начинала налаживаться, главное, было чем расплатиться с приставом за бумаги, который обязательно приедет перед ледоходом. Так размышлял Кузьма, слушая потрескиванье березовых поленьев в весело гудевшей печи и попивая чаек из старенького самовара, который ему торжественно вручил Федор.
« Машки не хватает, – думал он, прислушиваясь к разыгравшейся за окном непогоде. – А что еще надо? Дом есть, – размышлял он, жена, – Кузьма даже негромко рассмеялся, представив себя в роли примерного семьянина, – приедет весной. Наверное, приедет, – поправился он. – Нарожает мне с десяток узкоглазых тунгусят али тунгусиков и будем с ней жить да поживать, – Кузьма невольно крякнул, представляя радужное будущее.
Николка пробыл в фактории три дня. Помог установить печь, долго бродил по набирающему тепло дому, восхищенно цокая языком и осторожно прикладывая ладони к бревенчатым стенам.
– Хоросый изба, – вынес он вердикт и сожалеющее покачал головой, – но Маске плохо будет! Сосна толстый, давит, – объяснил он Кузьме. – Доцка простор любит!
– Каждому – свое, – обиженно проворчал Кузьма.
Перед отъездом он протянул тунгусу сверток с потемневшей иконкой, которую они привезли из избушки.
– Маше передай, скажи, что ежели по весне не приедет, то сам пожалую и силком привезу.
– Приедет, – уверенно протянул Николка и, хлопнув себя по лбу, схватил лежавший в нартах топор и по пояс в снегу, побрел к мелкому сосняку. Вырубив кол, который, раскидав снег ногами, надежно вбил в мерзлую землю.
– Зачем ты это сделал? – заинтересованно спросил Кузьма.
– Нада, – загадочно ответил Николка и, завалившись на нарты, взмахнул остолом.
Продержав собак около месяца взаперти, дождавшись, пока они привыкнут к новому месту, Кузьма, в сопровождении кобеля, которого он окрестил Варнаком в память о верном друге, оправился в тайгу. Потом еще раз, а в третий выход захватил с собой обмет.
– Спасибо тебе за собак, старик, – бормотал охотник, осторожно извлекая задушенного зверька из сетки. – И ты молодец, – обратился он к кобелю, который, честно выполнив долг, весело прыгал по глубокому снегу. – Завтра твою подругу захватим, да пару артельщиков для обучения. Хватит дармовой хлеб есть!
Дело пошло, правда, немного не так, как планировали Кузьма с Федором, но томительное ожидание неизвестно чего закончилось и это не могло не радовать. Как бы там ни было, но пушной запас начал пополнятся.
Первый в факторию пожаловал Василий Митрофанович с сопровождавшими его нижними чинами.
– Рад, что не ошибся в тебе, – пристав дрожащими руками перебирал поблескивающий мех на шкурках. – Что тунгусы привезли, то в казну пойдет для отчетности, а это нам, – он оценивающе причмокнул языком, восхищенно разглядывая белоснежные, песцовые шкурки. Вечером, когда они сидели за столом, уставленным таежными деликатесами, Кузьма протянул Василию Митрофанычу мешочек с самородками.
– Ого! – расстегнув от волнения тугой воротничок и поочередно прикусывая самородки зубами, воскликнул пристав. – Уважили, братцы! Давай, – обратился он к Федору, – к завтрему подготовь мне документацию по пушнине, той, что тунгусы привезли. Утром мы дале двинемся! Делов много, – важно пояснил пристав и протяжно зевнул. – Давайте на боковую, поздно уже.
Лед на реке потемнел, кое–где пошли извилистые трещины, подготавливая неудержимые потоки к пробуждению. Начали подъезжать тунгусы, которые общались, преимущественно, с Федором. А Кузьма ждал своих! Николку, его жену и, конечно же Машу. Вот и сегодня, закончив с повседневной рутиной, он вышел на берег реки и сидя на темной коряге, долго смотрел туда, откуда должны появиться оленьи упряжки.
– Ждешь? – послышался за спиной тихий голос и Кузьма, вздрогнув от неожиданности, обернулся. За его спиной стоял Федор и с жалостью смотрел на поникшего приятеля. – Самое поганое дело. Ну, ты не горюй, если Николка пообещал, значит приедут. У них с этим строго.
– Когда они приедут? – почти выкрикнул Кузьма. – Не нынче, завтра лед пойдет!
– Приедут, – твердо заверил его Федор. – Айда в тепло, морозить начинает.
Тунгусы приехали поздней ночью, когда Федор спал. Сквозь тревожную дрему, он с трудом различил знакомые голоса и, вскочив с постели, выбежал на улицу.
С десяток груженых доверху нарт, тяжелое дыхание уставших оленей, пытающийся остановить его Николка… дальше, дальше…
Маша, закутанная в оленьи шкуры, сидела на последней упряжке, бережно прижимая к груди объемистый сверток.
– Машка моя! – выдохнул Кузьма, бросаясь к девушке. – Как я тебя ждал!
Маша смущенно вспыхнула стыдливым румянцем, это было очень хорошо заметно при ярком свете внезапно появившейся луны и, поднявшись при помощи подоспевшего Николки, протянула сверток несколько обескураженному Кузьме.
– Что это, – он осторожно прижал к груди неожиданно тяжелый груз.
– Подарка тебе Маска привезла. Син твоя. Сенька назвали.
– Как, сын? – опешил Кузьма. – Мой сын? – он с трудом осмысливал услышанное, невольно передал зашевелившийся и закряхтевший сверток Николаю.
– Не совсем твоя. Глаза твой, нос моя! Наса син. Обсяя!
– Какая к черту общая син! – закричал Кузьма, осторожно забирая сверток из рук улыбавшегося Николки. – Это мой сын! А тебе он внук! Сенька только мой, больше ничей! – и он, расталкивая толпу радостно–галдевших тунгусов, повел Машу в дом. – Все! – на крыльце он остановился, пропуская девушку вперед. – Все завтра!
В жарко натопленной с вечера избе, Кузьма зажег керосиновую лампу, а Маша развернула жалобно–попискивающий комочек и, стыдливо отвернувшись, дала ребенку грудь. Накормив сына, он уложила его, и, подойдя к Кузьме, робко прижалась к нему.
– Почему так долго не приезжала? – прошептал он, зарывшись лицом в пахнущие тайгой и свежим ветром, смолянистые волосы.
– Как я приеду, – тихонько засмеялась девушка, обозначая руками круглый живот. – Отес не пускал, говорит, подарка своему селовеку привезешь. Теперь у меня два любимых селовека. Устала я оцен сильно.
– Ложись, отдыхай, – Кузьма вскочил, и бережно поддерживая девушку, уложил ее рядом со сладко–посапывающим малышом. Я пойду, покурю, – сейчас ему необходимо было остаться одному, чтобы осмыслить, осознать свалившиеся на него, разительные перемены. – Слушай, а ты неплохо говоришь по–нашенски.
– Отес усил, – улыбнулась Маша. – Говорит, какой из тебя зена, если ты по ихнему говорить не мозес.
Кузьма, сидя на крылечке, жадно выкуривал вторую самокрутку, когда к нему подошел Федор и опустился рядом.
– Только разгрузились, – устало сообщил он. – Завтра, то есть уже сегодня, разобрать да просмотреть товар надобно будет. Как тебе известие, папаша? – он не спеша закурил и, выпустив тугую струю дыма, посмотрел на молчаливого партнера. – Сам не ожидал такого поворота?
– Нет, – честно ответил Кузьма. – Знаю только одно, что теперь все будет по другому.
Федор ничего не ответил, докурив, отправился к себе, а Кузьма, вернувшись домой, уселся на табуретку возле спящей Маши с ребенком и долго сидел, всматривался в дорогие, в одночасье ставшие ему родными, любимые лица.
Радостное возбуждение постепенно оседало, наполняя его тело умиротворенным успокоением. Чувствуя, что валится с ног от усталости, Кузьма бросил лосиную шкуру на пол, лег и моментально уснул. Крепко и спокойно.
Проснулся он от легкого прикосновения мягкой ладошки и, открыв глаза, увидел сидевшую рядом Машу, которая, улыбаясь, смотрела на него.
– Встава–ай, Кузя! Тама отес присол. Говорить с тобой хосет.
Кузьма сладостно потянулся и привлек девушку к себе.
– Пусть заходит, – он не спеша поднялся и выглянул в окно. – Аль дорогу забыл.
– Тама многа людей, – пролепетала Маша и замешкалась, подбирая нужные слова. – Выйди, Кузя.
Кузьма накинул тулуп, который ему выделил Федор и вышел на крыльцо, возле которого стоял Николка с несколькими соплеменниками.
– Кузя, дело к тебе есть, – смущаясь, заговорил тунгус. – Цум хотим строить. Там, – он махнул рукой, указывая туда, где некоторое время назад вбил кол. – Мозина?
– Стройте, я тут при чем, – Кузьма еще не до конца вырвался из плена крепкого сна, не до конца понимая, что от него хотят. – А зачем здесь чум? Или вы жить здесь хотите?
– Не–ет, – оживленно жестикулируя и, сетуя в душе на будущего, бестолкового зятя, Николка заговорил быстрее, иногда переходя на свой язык. – Маска, доцка мой будет зить. И в избе будет зить и в цуме.
– Зачем? – до Кузьмы никак не мог дойти смысл необычной просьбы. – Зачем ей жить там и там?
– Глупый ты, Кузя, – Николка укоризненно причмокнул языком. – Большой, а глупый, однако. Маска всю зизнь зила в тундре, она к цумупривыкла, а тут…, – он развел руки и потихоньку свел их вместе. – Давит на нее бревно, я зе тебе говорил. И сверху давит. Скуцать будет, плакать, а тут придет в цум, посидит мала–мала и успокоится. Мы теперь будем плиезать, внука посмотлеть, отдохнуть надо, олескам мох дать, а тут цум. Мозна делать, а? – он смешно округлил свои глаза–щелочки и умоляюще посмотрел на Кузьму.
– Да хоть всем стойбищем приезжайте, ставьте свои чумы и живите! – пробасил незаметно подошедший Федор. – Нам веселее будет, да и Машке спокойнее.
– Пасибо, Федька! – Николка благодарственно приложил руку к груди, лопоча что–то на своем языке, а затем вывернул такое, что Федор с Кузьмой разинули рты, не зная, смеяться им или удивляться:
– Увазил бедного тунгуса! Дай Бог тебе здоровя!
– Ты где это услышал, Николка?
– Тундра больсой, больсе тайги, однако, – важно и загадочно ответил тот, что–то командуя своим сородичам, которые шустро разгружали нарты с разобранными чумами. Через пару часов два островерхих, необычных жилища возвышались у перелеска, в десятке шагов от избы Кузьмы.
– А зачем ты два построил? – спросил Кузьма у Николки, с некоторой опаской входя в чум, в котором тунгус, прямо посередине, деловито разводил костер.
– Один мне с Настьей, а другой Маске, – деловито ответил Николка, глядя, как дымок от очага поднимается кверху, к отверстию в центре. – Теперь хоросо, – он причмокнул губами и прилег на расстеленные шкуры. – Как дома!
– Все хотел тебя спросить, Николка, а долго от вашего стойбища сюда добираться? – Кузьма примостился рядом и с удовольствием вытянул ноги.
– По–разному бывает, – тунгус закурил неизменную трубку. – Мы зе не стоим на месте, постоянно идем с олесками. Сегодня здесь, завтра в другом месте. Летом по тундре к морю идем, а то олеска гнус созрет, а зимой сюда, близе переходим. Ягелю в тундре многа, олеска кусает и зир нагоняет, а зимой отдыхает а тайге, а мы пуснинка добываем, – он широко улыбнулся. – Да и потеплее в тайге, дровиски мала–мала есть, цтобы цум нагреть. Мы теперь цасто будем прибегать сюда. Внук у меня здеся, да доцка, однако.
– А не хотелось жить на одном месте, построить дом?
– Не знаю, – пожал плечами тунгус. – Теперь будем думать. Многа думать! Уедем, тозе будем думать, а к осени поглядим!
– Говоришь ты как–то странно, то все понятно, а иной раз слова коверкаешь, буквы не выговариваешь.
– Это когда злой, тогда и говорю плохо, но это редко бывает, – застенчиво улыбнулся тунгус.
Они еще немного поговорили, а затем Кузьма отправился на склад, принимать и оценивать привезенную пушнину.
А время продолжало неумолимо двигаться вперед, чередуя неторопливые, зимние шажочки со стремительными, летними скачками. Едва подступал сентябрьский ледостав, как тайга принималась стыдливо скидывать свои разноцветные наряды, чтобы весной, по майскому или июньскому ледоходу вновь заневеститься. Да и в жизни героев повествования происходили значительные, существенные перемены.
В Маше, которая всю свою жизнь провела в чуме, кочуя по бескрайним просторам тундры, неожиданно для Кузьмы, да и для нее самой, пробудилась настоящая хозяйка. Пользуясь тем, что спокойный и флегматичный Сенька молчаливо и сосредоточенно занимается своими делами, девушка с присущей ей энергией превращала холостяцкое жилище в уютное, семейное гнездышко. В первую очередь она повесила никогда не виданные ей занавески на маленькие оконца и приладила в углу маленькую, потемневшую и потрескавшуюся иконку, считая ее семейным оберегом. Используя каждую минуту, она, смешно коверкая слова и вытягивая трубочкой пухлые губы, с трудом выговаривала поначалу непонятные слова, училась правильно составлять короткие фразы и длинные предложения. Вечерами, управившись с несложным хозяйством, она донимала Кузьму просьбами обучить ее грамоте.
– Зачем это тебе? – удивленно спрашивал Кузьма. – Бабское дело детей воспитывать, мужа ублажать, да хозяйством заниматься. А грамотная баба мне ни к чему, – шутливо отвечал он, обнимая девушку.
– Тогда борсь уци готовить, – Маша доверчиво прижималась к своему мужчине. – Какая зе я рюсская зена, если борсь не могу делать.
– Научу, – вздыхал Кузьма. – С пушниной вроде наладили, еще с золотишком разберемся, и буду учить тебя борщ варить. Боюсь, придется мне в свое зимовье ехать, не знаю только, кого к этому делу призвать. Знать, придется тебе со мной, – услышав эти слова, Маша вздрогнула и испуганно посмотрела на Кузьму. – Тут еще какое дело, – осторожно заговорил он. – Мы тута с Федором посоветовались и решили церквушку поставить.
– Сто такой церкуська? – Маша недоуменно смотрела на него.
– Ну, – Кузьма немного помолчал, подбирая нужные слова. – Вы же молитесь своим духам, шаманам, а церковь, место, где молятся Господу, а Господь един. Может и ты, и ваши люди захотят помолиться, аль исповедоваться, пожалте в церкву. Опять же пацаненка надо покрестить! Негоже это, когда малец некрещеный бегает.
– Я буду ходить церкуська, – обдавая его щеку огненным дыханием, зашептала Маша. – Я все буду делать, как сказет Кузя.
– Приедет Василь Митрофаныч, надо будет ему наказать, чтобы попа подыскал. А что? Срубим ему избу, бабу подберем хозяйственную, платить сами будем, глядишь, пойдет дело! Да и ваши постепенно сюда перебираются, Вон, – он кивнул на окошко, – уже более десятка чумов стоит. Как грибы опосля дождя вырастают. Твои земляки, почитай, все лето здесь живут, а только по осени, по ледоставу уходят. Ежели так дело пойдет, скоро и им избы рубить придется. Село скоро будет! Нет, церковь дело хорошее! Поросяток бы еще завести, – мечтательно протянул он.
Между тем, дела артельщиков шли в гору. Пушнины, которую они добывали за сезон, хватало на оплату их тяжелейшего труда, хотя, много ли надо человеку в таежной глухомани, да и в мошне пристава оседало немалое количество золотых червонцев. На фактории появилась сушеная картошка в мешках, американская тушенка и карабины, невиданные доселе тонкие, пахучие папироски и много всякой ненужной всячины, которые обменивались на песцовые шкурки у доверчивых тунгусов. А долгими летними вечерами из реденького перелеска доносились звонкие, цокающие голоса северянок и слышался веселый смех артельщиков.
Продолжение часть 9
Автор Геннадий Перминов