Тонкость кружева испытывай манером изысканным: накрой им клетку с певчей птицей – будет ли сквозь. Ежели нет – читай, позабыл ту, тоненькую дурочку. А там ведь главное, доподлинно знать, что довелось тебе: рассвет вспоминания, потемки отзвучия, подобные полупозиции положительно покоряли. Поведай, пожалуйста, подробней. Затруднительно, разве в известном стиле, через проймы, дающие разглядеть и, пресловутый, стоящий пред самым касанием губ, и руку ее, как бы из робости, не берет, и паузы длит увлеченно – в целом, интенсивно готовился, а когда наступало– недеяние абсолютное, и только наблюдает за, весьма цедил, сверх того, как-то жутко разочаровывался, когда разрешение отыскивалось тотчас, и более уже не притрагивался. Проглядывает неприкрытый вуаеризм, но, скажи, не особенно ли он мучился вопросом, что такое птица: то, тщедушное тельце, запертое в клетке, или (далее неразборчиво, в застенчивую ладошку более, что-то про рай птичьего выдоха), да нет, тут выглядывает из-за порога по пояс так и не познавший искусства переступать, и вроде бы ждали, но, знаешь ли, особенная хворь никогда не написанные симфонии ставить много выше дорогих музыкальных шкатулок. Твой язык боится темноты, скажет тебе пятилетний мальчик, впервые разглядев по-настоящему, да, твой язык боится темноты, в темноте твои слова не отбрасывают тени, скажет и убежит, испугавшись того самого. Ты не была растерзана этими словами, но я так хотел, чтобы, там, в тени произнесенного рождались изумительные жуки желания, в его январе изумрудной метелью кружились, на рубашке в наивную клетку на вырост оседали, на груди затихали, осыпались прахом и прах ложился тенью для вновь произнесенного. Он ревновал тебя к ним, мне казалось, но чувствовал себя a sacris, когда не. Прости, оборвал непредвиденно, кружево, кружево-то должно быть особенным? Пренепременно, так ты помнишь ту, тоненькую дурочку, промышлявшую крючком и вымышленными симфониями над, как ты там изволил выразиться, тщедушным тельцем, укачивая его на едких коленях под голову только что-нибудь подложить? Кружевом укрывавшая, однажды заметила, за такие больше дают (потом удивлялся, его привечают вечно сорокалетние). И сердце, и руки отличались тщательностью просеивания, а тоской неизмеримой глубины – глаза. Если помнишь, говори ей теперь, что она для тебя, кружево станет тоньше, и тогда наверное будет сквозь, и симфонии мелодичнее. Здравствуйте, мой случайный. Я птица такая-то, живу в клетке. Больше грехов не имею. Отпускаю, лети. Кружево буду прикладывать к безоким местам, кружевом буду ловить изумрудных жуков. А что та птица была, да, ты ведь знаешь таких господ, не более чем тревожная утрата, понесенная несправедливость, в лучшем случае – дощечка с воском, не нашедшая себе адресата, не знаю, слышал ты, нет, он еще просыпался в последнее время от того, что к утру на лежанке перьев полно было, так, может, то из перины, да нет, я же говорю, не имел привычки спать на мягком.