Прежде всего наряжался в дырявую бумазейную пижаму. Затем начинал громко проповедовать "принцип внутренней автаркии", совершенно не считаясь с интересами окружающих. Наиболее удачные сентенции находил уместным заканчивать заливистым тявканьем. В соответствии с провозглашаемым пробавлялся прогорклым печеньем да промозглым чаем. Сий замысловатый манер существования был свойственен Хомякову всякий раз, когда его благороднейшими намерениями пренебрегали. Кто-то в таких ситуациях напивается, кто-то - заглядывает в бездну, кто-то, напротив, - спокойно перемещается дальше. Хомяков же взял привычку изображать Диогена Синопского. Соседи по квартире, где наш герой снимал комнату, завидев в дыре пижамы все, что должно было там завидеть, приобретали безотлагательную надобность куда-нибудь уйти на время этого кинического демарша. Лишенный необходимого внимания, - оставшись в одиночестве, трудно быть киником – Хомяков выходил на улицу и пускался по страницам жизнеописания кумира. К примеру, неоднократно добирался до известных ему заведений, где местные гетеры, пусть не столь грациозно, но все же с достоинством, продолжали идти по дороге удовлетворения нескромных желаний. Следуя заветам учителя, Хомяков принимался поносить безнравственное поведение вообще выражениями изысканно крепкими. После обнаруживал себя не окруженным гетерами, как предполагалось, но избыточно избитым. Полагаем, осуществлявшие этот избыток не были наслышаны о Диогене Синопском. Поскольку подобное невежество суть одно из оснований кинической догмы, героем тогда владели противоречивые чувства. Были в жизни Хомякова и ощипанные петухи, которых упрямства ради норовил называть человеками. Были и фальшивые купюры, подсовывал исключительно просившим о вспомоществовании, на сироп боярышника, в ближайшей аптеке поправить здоровье. Недолго ценили за диковинную щедрость. Со временем древнегреческий апломб сходил на нет, но через неделю-другую цикл повторялся снова.
Диоген Синопский, увидав ребенка, пьющего водичку из собственных рук, нашел того большим мудрецом в сравнении с собой. Признание утвердилось разбитием керамической чаши, служившей, как выяснилось теперь, глупости диогеновой. Однажды, вставши поутру после особенно болезненного разрыва, Хомяков решил превзойти учителя мудростью, для чего расколошматил молотком всю имевшуюся в наличии посудину, пускай даже соседскую, видать, полагал, будто соседям также хотелось приобщиться к кинической простоте. В тот момент в квартире присутствовала одна из соседок, милая хрупкая девушка. Приведенные обстоятельства: учиненный погром, а главное, молоток, замеченный в руках Хомякова,- к удивлению последнего, не способствовали ее желанию приобщиться. К тому же пришлось отказаться от размеренности в выборе гардероба: жилище покидала почти раздетой, нерачительному соседу сообщая следующее: прыгать не надобно более, теперь допрыгался, теперь в бочке тянуть существование будешь, что твой, нецензурное словоупотребление, грек. Теперь возрадуешься, дескать. Далее что-то неразборчивое про ответственность арендодателя.
Хозяином трехкомнатной квартиры, где, помимо означенных, нашла финансово доступный приют молодая семейная пара, не замеченная пока в демографических порывах, был дядя Саша. Наследник всех своих родных – жилплощадь досталась от отца, прославленного вояки кабинетных сражений, – блистал обыкновенно на лоне сантехнических искусств, хотя умел и ремонтик состряпать по надобности. В призвании таком находил что-то тихое, приятственное. Самолично обретался на харчах стародавних мамзелей, оплачивал оные всемерным участием в перспективах своих затейниц, деньгами, однако, не жаловал. Ежели соглашение пролонгацией не пользовалось, тотчас отыскивал себе сообразную, очередью стояли. Весен нынче насчитывал сорок девять, впрочем, изрядно привирал, ибо, почитаемые им за паршивые, счета не удостаивались. С Хомяковым держал отношения сложные. Именно поддержанием этих, возможно, неуместных отношений объяснялась умеренность взымаемой ренты. Иногда даже заслуженному сантехнику казалось, будто Хомяков, пользуясь проявленной к нему сентиментальностью со стороны дяди Саши, вошел в своеобразный сговор с остальными жильцами, целью которого именно что являлось понижение цены, а древнегреческая приблуда случилась для отвода разоблачительного зрения. На самом деле, никакого сговора не было. Хомяков порой творил невообразимое. Неспособность к воображению подобного поведения приводила соседей нашего героя в расстроенные чувства, которые они транслировали хозяину квартиры. Но при всех нареканиях дядя Саша почему-то не выгонял Хомякова. Поговаривали, самому Хомякову принадлежала значительная часть таких поговариваний, будто родительница Хомякова, теперь умершая, являлась чуть ли не первой любовью нашего мастера канализационных дел. Стало быть, расположение хозяина квартиры к несуразному жильцу объяснялось некоторым сентиментом, возникшем после смерти первой любовницы и распространенным теперь на ее сына. Другой гипотезы, осмысляющей означенное попустительство, ведущее также к материальным потерям, миру предъявлено не было. Впрочем, смутно проявлялось предположение, будто дядя Саша, так сказать, принимал непосредственное участие. Подобная постановка вопроса, конечно, оскорбляла Хомякова. Он доказывал, что расставание maman с дядей Сашей случилось значительно раньше его рождения. Особенных хронологических подробностей, однако, не сообщалось. Затем, после расставания, родительница Хомякова встретила родителя Хомякова и далее процесс возникновения Хомякова протекал вне задокументированных нарушений установленного порядка.
В любом случае само пребывание героя в статусе постояльца этой квартиры сомнению не подвергалось. Однако, как любил говорить Сиддхартха Гаутама: даже терпение сентиментальных сантехников имеет предел. Реакция соседки на разбитую посуду свидетельствовала о достижении некоего предела. Хомяков понимал, необходимо что-то предпринять, дабы попытаться исправить сложившуюся ситуацию. Он решил воспользоваться советом и ... начал искать бочку. В том состоянии, в котором теперь находился Хомяков, решение это представлялось единственно верным. Вдобавок, несколько досадовал на себя, ведь для принятия такого простого решения ему потребовалась подсказка соседки. Он даже не исправил фактологическую неточность по поводу бочки, хотя с молотком наперевес у него имелись определенные шансы. Как считают высокопоставленные дилетанты, смертоносное оружие в руках – наиболее убедительный аргумент в исторических спорах. Диоген Синопский в качестве личных апартаментов предпочитал пифос, глиняный сосуд, высотою с человеческий рост. Хомяков рассудил: отыскать пифос в трехкомнатной квартире – он временно огранил поиски квартирой – будет весьма затруднительно, но бочку принялся искать с тщанием. Первым делом выломал запертую дверь в комнату семейной пары, поскольку запертые двери в определенных обстоятельствах кажутся весьма подозрительными. Обыскал комнату. В ящике с нижним бельем обнаружил мужские боксеры с изображением пивных кружек. Незначительность успеха не обескуражила Хомякова. Затем заподозрил хрупкую девушку, наверное, неспроста упомянувшую бочку в своей тираде. Ворвался к ней: более всего остального на бочку походил платяной шкаф, выкинул одежду, залез вовнутрь. В темноте платяного шкафа произошло страшное: Хомяков заподозрил Хомякова. Весьма логичное подозрение, если подумать: наверняка этот пройдоха где-нибудь запрятал бочку, намереваясь при случае поизображать Диогена. В таком деле Хомяков должен быть первым подозреваемым. Впрочем, potius sero, quam nunquam, как любят говорить при запорах некоторые страждущие. Хомяков выбрался из шкафа, метнулся обыскивать комнату Хомякова. Среди прочего обнаружилась глиняная ваза, ничего особенного, предназначалась для цветов. Хомяков же сплевывал туда обгрызенные ногти. В определенном генетическом смысле Хомяков уже долгое время квартировал в пифосе. Данное успокоительное размышление не возымело должного эффекта. Хомяков перевернул вазу, когда содержимое высыпалось, попытался использовать ее в качестве предмета галантереи. Из имевшихся конечностей пролезла левая рука, получилась своеобразная варежка: левая рука Хомякова уже как будто занималась переоценкой ценностей. Если учитывать бесперспективность изначально поставленной задачи, достигнутый результат уже можно было считать победой, но в некоторых аспектах своего бытия Хомяков предпочитал не довольствоваться малым. Конечность комнат в квартире и имманентная упертость привели Хомякова к ванне, которую посчитал самым близким из доступных ему воплощений греческого пифоса. Полагаем, очевидность такого сопоставления прежде разбивалась о степень вовлечения очевидца. Пифос значился, известно, не обособливо, но симпозиумом малоприятственных оказий. Среди прочего требовалось покинуть всякое помещение, пускай даже уплаченное вперед, отмечаем от себя, Хомяков теперь подобными подробностями свои измышления не снабжал. Образовалась необходимость отвинтить ванну. Опустим технические подробности, скажем только, что приверженность Хомякова принципу внутренней автаркии подверглась решительной проверке. Под вопросом оказалось и дальнейшее материальное благополучие дяди Саши. Через некоторый продолжительный промежуток Хомяков устроился в ванне положительно напротив подъезда. День был солнечным, Александр, предположительно, добирался – все, казалось, складывается правильно. Безусловно, в данной диспозиции хозяин мира смотрелся бы предпочтительнее хозяина трехкомнатной квартиры, но какой Диоген, такой и Македонский. Оставим отступление, скажем лучше: замышляемое Хомяковым опять расстроилось. Когда укладывался в ванну перед подъездом, выражением лица более всего походил на муху, потирающую лапки в ожидании скорейшего триумфа. Теперь выяснялось, что не стоит лежать на солнце после физических усилий, если впереди апогей твоей пародийной карьеры: Хомяков уснул. Хотя, вероятно, это было очередное свидетельство внутренней независимости. Тем временем, откашливаясь и осмыслением ниспосланной удачи приободряясь, Хомякова окружали местные жители, не обремененные необходимостью постоянного труда и, нужно быть откровенным, образом жизни находившиеся гораздо ближе к греческому философу, чем наш герой. Жители эти, чуждые гигиенических предрассудков, имели собственное представление о назначении ванны. В данном сообществе была выработана своеобычная практика аскетизма. Уставное правило отношений с мирскими вещами гласило: любому предмету, сколько-нибудь ценному в глазах обывателя, должно быть пропитым. Ценность ванны в этом ряду заключилась в длительности процесса пропивания. Сон Хомякова был сокровенным, прикосновения аскетов – бережными. Герой не проснулся, когда его вытаскивали из ванны, тащили с десяток метров, оставляли в тени раскидистого дерева. Тем самым Хомякова спасли от неприятных солнечных ожогов: благодетельная забота. Причиной пробуждения стали усилия дяди Саши, отыскавшего безвольное тело. Ни матерная брань, ни удары по лицу, ни прикладывания о землю не изменили установку Хомякова, и первым, что он сказал, было: «Отойди, не загораживай мне солнца». Дерево, действительно загораживающее солнце, отходить не собиралось. Великая фраза погибла втуне. Единственным следствием этого речевого акта стало закрепление за дядей Сашей прозвища «Македонский» с некоторой интерполяцией в начале. Впрочем, даже это можно считать производным от характера нашего сантехника, мягкого, сентиментального: его зачем-то не любили в родном дворе. После обнаружения содеянного Хомяковым в квартире мягкость куда-то подевалась, правда. Но дядя Саша не умел долго злиться и теперь обратил внимание на состояние Хомякова, нашел его неудовлетворительным. Вместо того, чтобы восстанавливать санузел, заниматься тем, к чему приспособила судьба, употребил многие усилия, дабы устроить Хомякова в больничку, подлечиться. Поправлять здоровье пришлось там, где компанию доморощенному Диогену Синопскому составили все тоже личности известные, исторические. Когда же врачеватели сочли допустимым Хомякова выписать, дядя Саша предложил своему подопечному занять прежнюю комнату. При этом остальных жильцов выгнал и теперь самочинно поселился в квартире. Хомяков, подумав немного, согласился. Отношения теперь сложились почти что семейственные. Однако, в диспуты о назначении некоторых сантехнических средств предпочитали не вступать. Древнегреческая философия также не являлась темой обыкновенных разговоров между ними. Иногда, если дядя Саша отсутствовал, Хомяков позволял себе надеть старую пижаму. Громких сентенций, правда, не изрекал и, соответственно, ничуть не притявкивал. Только тоскливо слонялся по квартире с глиняной вазой в руках.