Много лет не брал в руки книжек Достоевского, многое позабылось. Позабылся и тот особый дух, которым пропитаны все его произведения. Сейчас перечитываю и вспоминаю этот дух, дух потерянности, тревожности, мучительного беспокойства и предчувствия какой-то неминуемой катастрофы; дух, в котором живут, лучше сказать, не живут, а как-то перебиваются ото дня ко дню в ожидании беды его герои.
Удивительным даром был наделен Федор Михайлович: о чем бы или о ком бы он ни писал, обязательно с неистощимой изобретательностью и неотступной настойчивостью заберется в самую глубину, на самое дно человеческой души, и непременно раскопает там такое сокровище, такое явление, чего и сама та душа в себе не знала. А г-н Достоевский знал! А если и не знал, то догадывался.
Какая странная эта «Петербургская поэма», какое чуднОе впечатление производит она на читателя. Напрашиваются смутные аналогии с петербургскими же «поэмами» другого писателя, старшего современника Федора Михайловича. Да и стиль такой… отчасти сатирический. Да и сюжет… отчасти мистический. Много, много общего.
А какие-то господа Бассаврюковы, мельком скользнувшие по самому краешку слегка уже помраченного сознания нашего героя? Это же прямая отсылка к… к другому произведению другого автора (из уважению к вам не называю его имени – оно слишком известно!).
Быть может, мерзопакостный питерский климат так действует на талантливые, но впечатлительные писательские души, что они бесперебойно производят на свет такие чудные творения и угощают нас, читателей, такими неудобоваримыми (прошу извинить мне это негладкое словцо, очень уж оно тут уместно, как по форме, так и по содержанию) блюдами? И даже непонятно, на наше ли читательское счастье или на нашу ли читательскую беду…
Этому климату, кстати говоря, отведено значительное место в «Двойнике». Этот неблагоприятный климат, этот сырой ветер, этот дождь пополам со снегом, эта слякоть и эта грязь, это все – прямые внешние приметы и аналогии того внутреннего безобразия, суеты и беспокойства, что мучают душу Якова Петровича Голядкина, мелкого петербургского чиновника, непременного титулярного советника.
В который раз перечитываю «Двойника» (в последний раз по известным причинам особенно внимательно), да так и не понял, по какой причине сбрендил Яков Петрович Голядкин Старший?
Почему он оказался такой рохлей, таким мешком, столкнувшись с двойником своим, Яковом Петровичем Голядкиным Младшим? Почему примитивные и в высшей степени наглые и циничные интриги этого последнего повергли наш оригинал в такую прострацию и довели его до прямого сумасшествия?
Признаюсь, с огромным трудом осилил эту сравнительно скромную по объему повесть; несколько раз откладывал ее в сторону с намерением и не возвращаться к ней, называя ее про себя «тягомотиной». Но, то ли жаль было уже потраченного времени, то ли проник уже в мой мозг тот тлетворно-сладковатый и вместе с тем притягательный яд (или дух?) бессмысленного и беспощадного самокопания и саморазрушения, что заключен в этом творении, но, по прошествии небольшого времени, всякий раз возвращался к этому нелегкому, но затягивающему чтению с намерением таки дочитать (домучиться?) до конца. Имею в виду, до конца произведения.
Сейчас поймал себя на мысли, что решительно не в состоянии последовательно, внятно и кратко изложить содержание этой «Петербургской поэмы», потому видимо и «растекаюсь мыслью по древу», не сообщая читателю ничего конкретного и внятного. Интересно, а смог бы справиться с такой задачей сам автор? Не уверен.
Попробую еще раз.
В сущности, вся поэма представляет из себя подробную и детальную историю постепенного прощания с разумом, по причинам, объективно говоря, совершенно ничтожным и малопонятным, мелкого одинокого петербургского чиновника Якова Петровича Голядкина; историю, начатую посещением этим чиновником врача, Рутеншпица Крестьяна Ивановича, пользовавшего нашего героя, и логично закольцованную отъездом оного чиновника в скорбный дом в сопровождении того же Крестьяна Ивановича. Где для г-на Голядкина, по выражению врача, «готова казенная квартира, с дровами и прислугой».
«Герой наш вскрикнул и схватил себя за голову. Увы! Он это давно уже предчувствовал!»
Хотя и не мог знать наверно каковы они, эти казенные квартиры в сумасшедшем доме, хотя бы с дровами и с прислугой, не имея возможности по объективным причинам ознакомиться с известным нам произведением Антона Павловича Чехова.
Для полноты картины добавлю, что «поэма» сверх всякой меры наполнена невероятно длинными, страстными и беспорядочными монологами героя. Не берусь осуждать этот авторский прием: может быть для достоверности картины оно так и надо. Может быть.
Точно также переполнено повествование не менее длинными и бестолковыми диалогами героя с другими действующими лицами: с Петрушкой (слуга), с Антоном Антоновичем (сослуживец), с Андреем Филипповичем (начальник), с другим Яковом Петровичем Голядкиным (двойник), с тем же доктором Рутеншпицем, и не помню уже, с кем… И опять-таки не берусь судить, полезно это или нет для самого повествования.
Предполагаю, что по задумке автора эти монологи и диалоги должны глубже погрузить нас, читателей, в противоречивый внутренний мир г-на Голядкина-старшего. Можно сказать, что цель эта в принципе автором достигнута: погружение во внутренний мир Якова Петровича состоялось; но что мы там обнаружили кроме мелких мыслишек, страхов, пустословия, неуверенности и сомнений, то есть, в сущности, ничего кроме чепухи. Или и мы все носим внутри себя такой же пустоватый, примитивный и мелочный мирок? Не хочется так думать, неприятно так думать, но трудно отделаться от мысли, что так оно и есть. Отчасти.
Мне всегда казалось, что для того, чтобы «подвинуться» умом, требуется, как минимум, этим умом в какой-то степени обладать. И не просто умом, в смысле бытовой сметки, а умом, способным к отвлеченным размышлениям. Мы не в праве полностью отказать Якову Петровичу в уме, именно в смысле бытовой сметки, но уличить его в способности к отвлеченным размышлениям он нам не дал ни малейшего повода.
Возникает вопрос, который я вынес в самое начало своей статейки, с чего он сбрендил-то? Ведь первопричину автор нам так и не открыл. Ту самую, которая явилась первым звеном всех последующих событий и злоключений, приведших Якова Петровича к столь печальному финалу.
Поставлю вопрос шире: может ли сбрендить глупый человек, даже скажем прямо – дурак?
Или вся «поэма» для того и задумана, чтобы показать всему миру, что маленький человек, он, понимаешь, тоже человек. И сбрендить может точно также, как и немаленький…
С искренним чувством огромного облегчения перевернул, наконец, последнюю страницу этой нетленной повести. Может быть, из этого и стоило помучиться?
