Вишнёвое варенье бабушка варила с косточками, а мама косточки удаляла. Варенье из красной смородины бабушка варила пять минут, а после горячим закатывала в стерилизованных банках. Мама варенье из смородины варила немного, а затем процеживала через марлю, сложенную надвое, добавляла сахар и помешивая варила до безмятежного желе. Они словно боролись друг с другом. Бабушка не баловалась салатами из овощей на зиму, никаких лечо, солянки из огурцов. Только голые огурцы в смородиновых листьях, сверху зонтик укропа, и достаточно, помидоры в собственном соку и то, если захочет. Мама же каждый год сочиняла новые салаты: помидоры с рисом и перцем, помидоры с луком, огурцы с горчицей и другое. Я не любил эти салаты, мне больше по душе были бабушкины одинокие огурцы или помидоры, плавающие в маринаде.
Каждое лето я ездил к бабушке в далёкую деревню. Полчаса на электричке до станции и от станции в пыльном автобусе час. Остановка была напротив сельского магазина. Бабушка встречала, мы обнимались, а потом заходили в магазин через дорогу. Брали молоко, буханку хлеба и конфеты для пончиков, круглые цветные обсыпанные сахаром. Забыл как назывались...
На следующий день в русской печи после перепечей с грибами, бабушка ставила в глубокой сковороде из дрожжевого теста пончики, предварительно окунув в топлёное сливочное масло каждый пончик.
У нас была маленькая дача в СНТ, пятнадцать минут на машине от города. Мама с отцом каждое лето пропадали там. Моя сестра не любила ездить в глухомань и оставалась в городе с родителями. А я уезжал на всё лето в деревню, чтобы окунуться в мир эмалированной кастрюли, в котором каждое утро бабушка варила яйца, чугунной советской сковородки без всяких там тефлоновых покрытий, на котором дед жарил пойманную нами карпа, окунька, но чаще карасей. В мир прохладной тёмной воды, где не видно дна, а берега заросшие таволгой и камышом. Дедушка опускал на воду свою надувную одноместную лодку, а я худенький влезал к нему, и, рано встав в пять утра, сидели, ловили рыбу. У меня была личная тёмно-зелёная металическая кружка, из которой я пил молоко, чай и кисель перед сном. В моей комнате за шторкой стоял в углу трельяж. Днем шторку открывали и диван-книжку, на котором я спал, поднимали обратно до знакомого щелчка. Клик-кляк. Ещë помню венские стулья три штуки, всегда вместе вокруг стола, на которых лежали бабушкины вязанные разноцветные накидки. Круглые коврики у кровати, перед трельяжем, у входа перед дверью, длинные дорожки на полу на кухне, в зале, на крыльце на ступенях, сотканные бабушкой из старых рубашек деда.
Осенью в последние дни ноября бабушка отправляла сушеные ягоды – иргу и черноплодку. Мама варила из них компоты, а я молча таскал и жевал в своей комнате на кровати. Сначала черствые, грубые, жевались долго, а потом сладкие с ароматом лета таяли во рту.
В конце деревни жила дура-Клавка. Через неё ходили по грибы в соседний лесок в конце июля, в августе. Я каждый раз спрашивал бабушку, чтобы получить ответ. «Где пойдём? Через дуру-Клавку».
Баба Клава была нормальной женщиной, рассказывала бабушка, каждый раз проходя возле её забора. Жила, работала в магазине, торговала. Всё её ругали, что себе тащит домой набитую сумку, а нам сельским — ничего. Обижались. Время такое было, пустые прилавки в магазине, дефицит. Идёт, а на нее косятся, расстреливают глазами, магазин-то закрывала в семь вечера, когда бабы высыпались на улицу как горох, встречать коров с пастбища. Ну да ладно, а потом её единственная дочь выросла и подалась в город, там говорят её и убили. С тех пор вот того, съехала. По первось, никто не понял. Магазин не откроет, то рано закроет, то хлеб на прилавке, а не продаёт, говорит нету. Уволили. А потом и вовсе пропала, на улицу не выходит, корова плачет в стайке, собака воет. В дурдом не отправили, соцработник приглядывает за ней. Корову правда соседка взяла, молоко ей выносит, шаньги с картошкой, а собаку — Петька хромой. Да и кур растаскали, кто яйца принесёт ей варёные, кто яичницу пожарит. Иногда ночами по улице ходит, причитает про себя или громко плачет. Всё ищет её, дочь свою.
Бабушка не покупала семена в магазине. Собирала свои, оставив морковь под снег, а на будущий год эта морковка зонтиком зацветёт и семена созреют, так и со свёклой возилась. Огурцы издавна каждое лето сушила на газете. Сначала оставит на грядке, огурец разрастется до размеров кабачка, сорвёт, а потом на подоконнике желтеет, а после бабушка семена от этого гиганта разложит на газету сушиться.
В деревню я ездил до десятого класса, а потом перестал, дедушки не стало, и бабушку перевезли к нам. Домик в деревне продали за бесценок. Я такой большой, мужчина почти, а плакал. Бабушку, чтоб не скучала, в конце апреля увозили на дачу. Там она возилась с рассадой, вырывала у мамы ландыши в саду (сорняк, от них голова болит), перекапывала грядку с редкими тюльпанами (забывала), тяпочкой проходилась по мелиссе за теплицей. Мама терпела, куда там, самой бы в её возрасте не сойти с ума. Ходила уже тяжело. Я приехал в последний раз на целое лето, в этот раз на дачу, а потом учёба в политехническом институте, практики, подработки, девушки. А бабушка старела. Иногда приезжал, быстро поливал огурцы, отчего земля только грубела, спешно собирал смородину с мусором и отказывался оставаться больше чем на ночь. Бабушка молчала.
Женился рано. Родился сын. В мае оставил их с женой на даче со старой бабушкой. Жена рассказывала, что бабушка ожила. Варенье из ранней смородины варит, вишне радуется, ягод нынче много. Не отказывается посидеть с сыном. Да и жена довольна, чистый воздух, ягоды, цветы, бабушка рядом. В выходные приезжал, помогал по хозяйству. Родителей с собой брал, те тоже немного сдали. А бабушка беззубая, но храбрилась. Как-то недавно сидели под яблоней, я ей ноги укутал пледом, и вспомнили, как по утрам с дедом рыбачили в его лодке, как за грибами ходили. И про дуру-Клавку тоже. Хорошее детство было, родное.
Бабушке семьдесят семь. Сыну четыре. Смотрю на него и хочется, чтоб и у него детство было как у меня, чудесное. Тут мама подходит, зовёт нас за стол ужинать. Я помогаю бабушке встать, а сам задерживаюсь ненадолго. Глубоко вдыхаю летний воздух. И вспоминаю про диван. Клик-кляк. Смеюсь в усы и захожу домой.