По тоннелю шел человек.
Его шаг был не шире длины стопы — точнее, подошвы армейского ботинка. Человек наступал на шпалу, мягко соскальзывал с нее, снова наступал уже на следующую. Если бы в тоннеле был свет, стало бы понятно, что торс идущего в этом движении практически не участвует. Работали одни бедра, колени и стопы. Но света в тоннеле не было — только тьма. А человек шел.
Случись кто выйти ему навстречу, вооруженный фонарем, он бы разглядел детали. Что путешественник этот полу мужеского, молодой, тощий, рослый и небритый. Что одет по-походному: упомянутые ботинки, потертые брюки-карго, куртка-анорак и невразумительная вязаная шапка, скрывающая глаза. Что глаза человека, если заглянуть под шапку и отодвинуть падающие на скулы темные волосы, закрыты. Впрочем, фонаря ни у кого не было. Да и никого тоже не было.
В руках человек держал непонятное. Не то посох, не то копье, слабо мерцающее темно-синим металлом. Со стороны, противоположной длинному, скорее режущему, чем колющему острию, имелся массивный граненый противовес. Ближе к середине на древко были намотаны какие-то тряпки и кожаные ремешки. Длинные хвосты этой оплетки, украшенные узелками, черепами мелких животных и камешками, свисали почти до земли.
Ритмичные шаги были негромки. Хруст гравия между шпалами сливался с тихим позвякиванием фетишей на копье. Эта неожиданная для тоннелей музыка словно сопровождала элементы танца. Шаг-шаг-шаг-точка. Раз-два-три-восемь. Иногда контрапунктом падали капли конденсата или потрескивали тюбинги. Метро тоже хотело танцевать.
Вдруг человек остановился. Поставил свое орудие на упор в пяте, повернул голову в сторону. Будто прислушался. Тут же стало понятно, что шагало еще как минимум двое.
Со спины к первому путешественнику подошла молодая женщина. Если бы в тоннеле был свет, кто-то смог бы увидеть, что она коренаста, крепка и одета примерно так же, как спутник. Светлые, почти белые волосы выглядели коротко, по-мальчишечьи остриженными. Для удобства, не для красоты, но получилось задорно и неожиданно изящно.
Не прилагая видимых усилий, женщина несла объемистый рюкзак, а на скрещенных поперек груди руках располагался массивный охотничий карабин. Губы, словно вычерченные сангиной, едва заметно шевелились и порой складывались в улыбку. Могло показаться, что где-то идет разговор, доступный только ей одной — и тому, с кем она говорит. Света в тоннеле не было, но это путешественнице не мешало. Ее взгляд словно сканировал рельсы, шпалы, крючья для кабелей, бетонные кольца. Тьму вокруг. И застывшего спутника.
Сразу за женщиной — хотя, скорее, все-таки девушкой, — чуть со стороны подошла совсем крохотная малышка. На вид не старше лет пяти, в мешковатом комбинезоне и бейсболке козырьком назад. Она просто молчала, переминалась с ноги на ногу и сопела. Так, будто ходить по давно опустевшим тоннелям в полной темноте ей было не привыкать. Так, будто она здесь жила.
Человек с копьем постоял еще, медленно стянул шапку и кинул ее на гравий. Если бы в тоннеле был свет, стало бы видно, что он слегка не в себе. Кожа бледная, нездоровый румянец, мешки под глазами. Казалось, именно в этих мешках зарождалась тьма, что выедала тоннели изнутри.
Впрочем, глаза человек так и не открыл. Просто стоял. Просто слушал, как бормочут капли и постанывают тюбинги. Метро о чем-то рассказывало, и это было важно.
— Здесь, да? — уточнила девушка с карабином. Вслух ей никто не ответил. Только что-то шевельнулось в воздухе: не то заплесневелая память, не то мечты о несбывшемся, не то обычный сквозняк.
Тогда девушка развернулась назад, против хода движения. Аккуратно положила рюкзак за контактный рельс, опустилась на одно колено и взяла оружие наизготовку, поводя стволом по сторонам. Словно вот так стоять и ждать не пойми чего для нее было рядовым делом. Словно она знала, что не пойми что может произойти с вероятностью, отличной от нулевой. И что карабин в этом случае окажется ultimo ratio regum — «последним доводом королей».
Бейсболка, до этого никак не реагировавшая на окружающий мир, юркнула между старшими. Посмотрела на обоих по очереди. Кивнула сама себе. В руках у нее откуда-то взялся нож; почти настоящая наваха. Лезвие складника щелкнуло, поцеловало противоположную ладонь, жадно втянуло выступившую багровую влагу. Зрелище не для слабонервных — впрочем, откуда бы им случиться в тоннеле? Да и света для зрелищ в нем не хватало.
А вот тьмы — да, тьмы оказалось изрядно. И когда она сгустилась, когда стало нечем дышать, когда дробь капель и скрежет бетона стали невыносимы — человек с копьем ударил в пол.
***
В сторону Мужества сегодня дежурили Эйнштейн и Цыпа.
Последний, конечно, попытался возбухнуть. Мол, какой смысл сидеть на КПП и пялиться на рельсы, если за последние девятнадцать лет ни с той, ни с другой стороны никто не пришел — и не придет, потому что, мать-мать-мать, некому ходить-то, вот ведь сюрприз какой. Но мятежному духом было сурово поставлено на вид. Да и бухтел Цыпа больше по привычке: ну не умел он приниматься за дело, не поворчав для порядку. Эйнштейн же молча пожал плечами, взял полагающуюся дежурным снарягу и первым потопал в тоннель.
В быту, кстати, почти никто и не поминал «в сторону Мужества». Говорили «на Размыв», «на Пробку» — и махали рукой по направлению. В сторону Выборгской тоже махали: говорили «на Завал». Но дежурные подчинялись грозному и ритмичному документу под именем «Штатное расписание». А у расписания был свой язык.
Курить на посту не возбранялось. Главным было не светить угольком поверх бруствера, а на табачный дух, поразмыслив, махнули рукой: все равно с платформы тянуло, клубом больше, клубом меньше. Поэтому сейчас Цыпа занимался любимым делом — потрошил старые «бычки» в жестяную банку и аккуратно набивал этой адской смесью где-то откопанную трубку.
Когда подобное увидел Павел Первый, обитатели станции получили редкий шанс наблюдать на лице начальства искреннее недоумение. Последовала долгая лекция о правильных трубочных табаках, о плотности набивки и о каноничном раскуривании. Впрочем, с табаками было туго. Как и со всем остальным, поэтому уже через неделю за тем же занятием был с поличным пойман Павел Второй. Первый махнул рукой, произнес короткую, но прочувствованную речь об извращенцах — и практику подхватили все остальные.
Петроградская тюрьма,
С поворотом лесенки.
Мы с товарищем сидели —
Распевали песенки…
Цыпа, наконец, смог раскочегарить чашу, и его потянуло на лирический лад. Благо, рифмованные строчки он напевал частенько и в основном негромко, про себя. Все привыкли. Люди вообще ко всему привыкают.
Эйнштейн не употреблял. Он покосился на товарища недовольным карим глазом, хмыкнул и снова уставился в тоннель. Цыпа затянулся, сплюнул и, решив, что разговаривать с самим собой все же несколько экстравагантно, обернулся к коллеге:
— Ну вот сам посуди...
— Карцовский! — Карий глаз снова дернулся под бровью, сощурился и заискрил. — Если ты хочешь сказать мне что-то оригинальное — дай знак. Я с интересом выслушаю. А если это твой обычный бубнеж за безысходность и тлен, то я, пожалуй, тебя свяжу. И использую вместо кляпа все, что там в банке накрошено. Лады?
Эйнштейн не вел светских бесед. Но если уж его прорывало, экспрессии хватало на пятерых. Цыпа замахал руками.
— Да тише, тише, брат… — Притворный ужас выглядел почти не притворным. — У матросов нет вопросов. Сиди себе, шпалы считай, сколько влезет. Вон той вчера не было, железно говорю! Чтоб меня Монтер забрал… Это непременно надо учесть и в журнале отметить!
Он еще немного пожестикулировал, поиграл бровями, подвигал национальной гордостью — характерным выразительным шнобелем. Потом вдруг как-то разом скис, еще раз затянулся и пробурчал:
— А если без шуток, устал я, друг мой любезный. От всего вот этого вот устал. Даже от песенки своей. Жрет метро мою душеньку, пьет из нее без бомбильи. А душевная беседа с общительным и харизматичным человеком, как ты знаешь, помогает снять стресс. Ну, в теории.
Эйнштейн не любопытствовал впустую. Он снова покосился на Цыпу и не стал уточнять, откуда тому известно слово «бомбилья». Ясное дело откуда: библиотека на станции собралась знатная. Прямо перед Катастрофой в дом возле вестибюля воткнули книжный магазин. За первую пару месяцев его содержимое почти целиком перетаскали вниз: подняться, влезть, собрать — и на базу. Долгосрочный вклад в будущее.
Свою роль сыграли и общежития Политеха, откуда многие бежали к метро, по привычке сунув в рюкзаки конспекты да методички. Средний уровень эрудиции на Лесной был высок до неприличия. Практическое применение знаниям тоже нашлось: электрика, механика, агрономия, социология… Жили на изолированной станции в общем недурственно.
Жили — не тужили. Пока не началось.
Цыпа, собственно, Цыпой был только для краткости. Интеллигентные родители нарекли не менее интеллигентного потомка Иннокентием Аркадьевичем Карцовским. Словно надеялись, что однажды старый мир вернется — с его торжественными обращениями по имени-отчеству и канцелярскими табличками на должностных дверях. Но мир не вернулся. И пока не планировал. А Иннокентий Аркадьевич стал Цыпой.
Кличку он получил за невеликий рост и общую субтильность. А также за привычку, как выразился Павел Второй, «квохтать по пустякам». С Эйнштейном было еще проще: по паспорту его звали Альберт. Правда, кто из родителей придумал так поименовать натурального казаха по фамилии Ниязымбетов — история умалчивала. Как и о том, куда эти самые родители делись.
Эйнштейну-Альберту было все равно. Или, по крайней мере, так казалось со стороны. Он только кисло поморщился на словах «общительный и харизматичный».
— Карцовский, давай лучше анекдот. Это будет взаимоприятно: ты треплешься, я слушаю, оба ржем. Идет?
— Не вопрос! — Цыпа оживился. — Значит, так. Попали на необитаемую станцию…
— Было.
— Что, уже рассказывал? Тогда слушай другой: у одного диггера спросили...
— Было.
— Ты зануда. Так, а если про морсвинку и Блокадника?
— Подожди. Слушай.
Когда Эйнштейн говорил «слушай» — надлежало замереть. И слушать всеми ушами, желательно отращивая в процессе дополнительные. Цыпа быстро сунул трубку в банку, подхватил АКСУ и вопросительно уставился на друга.
— Где?
Тот встал с патронного ящика, сгорбился, растопырил пальцы. Глаза перестали искрить карим, нырнули под мохнатые ресницы.
— Вроде… Вроде за гермой.
Карцовский отвалил челюсть, дернулся и тут же развернулся в сторону эскалаторной шахты. Товарищ едва успел сцапать его за рукав.
— Не там. Не за той гермой. За другой.
Брови Цыпы подлетели так, словно еще немного — и начнут чесать ему лопатки. Он шлепнул губами, с неприличным шумом выдохнул через них…
И тут до него тоже долетело.
Бетон дрогнул. Несильно, но ощутимо. Банка с куревом издала ехидный жестяной звук, пламя карбидки, упрятанной под бруствер, покачнулось. Дежурные переглянулись.
— Цыпа, наблюдение, — Эйнштейн ткнул в сторону футляра с ПНВ, а сам подбежал к висящему на стене алюминиевому ящику. Из ящика на неверный полусвет явилась телефонная трубка: рыжая, пластиковая, угловатая. — Павел Павлович, у нас… да хрен пойми, что тут у нас. Где-то в перегоне до Мужества. Я слышал. Даже Карцовский слышал. Может такое быть, что?..
Он не договорил. Договаривать было… зябко. Альберт мало чего боялся, но про некоторые вещи на Лесной предпочитали выразительно молчать.
— Принято, — захрипели в трубке. Голос был нетороплив, даже задумчив. — Мы тут тоже... обратили внимание. Был толчок? Сейсмический?
— Был, Павел Павлович. Эпицентр… — Снова шевеление пальцами, опущенные ресницы. — Эпицентр где-то возле гермы. Или у забутовки. Не граната, не мина. Что-то тяжелое. Может, тоннель просел?
— Проверим, — пообещала трубка. — Продолжать наблюдение, держать связь. Высылаю подкрепление, но на всякий случай — подготовить отход. Герои мне не нужны. Отбой.
Павел Второй, судя по размеренному тону, изрядно напрягся. Это хорошо. Когда Второй напрягается — народ начинает бегать и делать. Неприятных неожиданностей тогда удается избежать практически без потерь. Эйнштейн с одобрением дернул уголком рта и снова прислушался.
— Тихо. Давно тихо?
— А я знаю? — огрызнулся Цыпа, терзая ПНВ. — Это у тебя слух, как у собаки Павлова. М-м-мутант, блин. А я уже веки натер наглазниками, и нихрена...
— Сам ты мутант. Вон, сколько ни жрешь, а росту все от горшка два вершка. И весу как в морсвинке. Одно слово, Цыпа, — попытался поднять настроение товарищу Эйнштейн. Ведь товарищ тоже напрягся. Тут следовало бдить.
Когда Цыпа напрягается — это нехорошо. Может слететь с рельсы. Впрочем, слетевший Цыпа — это в определенных ситуациях полезно. Ну, когда надо палить без разбора во все, что движется. Рефлексы у Карцовского, при всей его тщедушности, были сверхъестественные. Прямая иннервация. Позолоченные аксоны. Рак-богомол с АКСУ. Но до наступления часа «икс» всю эту красоту следовало держать в узде.
— Вижу! — вдруг зашипел «рак-богомол». — От съезда, двое! Нет, трое! Люди вроде бы… — он поперхнулся. — Господи, ребенок! Альберт, твою налево! Когда ты крайний раз видел ребенка из-за Пробки?!
— Цыпа, охолони, — стеклянным голосом прозвенел Эйнштейн. — Когда ты крайний раз вообще кого-то видел из-за Пробки?
Но Карцовского уже повело. Он начал пританцовывать на носках и бормотать себе под нос:
Ой, кто там едет! Кто там едет?
Кто там едет, посмотри.
А на хромой то на кобыле —
Это наши скобари…
На станции тем временем началась деловитая, упорядоченная возня. Альберт улавливал, как отдаются приказы, как лязгает сталь, как шуршит брезент. Ботинки били в бетон словно бы уже прямо за спиной. Слух у Альберта и правда был экстраординарный, но вряд ли мутация. Просто надо меньше болтать и больше слушать. И метро тебе все скажет само.
Незнакомцы топали неспешно, но деловито. Когда до КПП осталось метров двадцать, первый из них остановился. Цыпа перестал подвывать и подпрыгивать. Дежурные снова переглянулись, а потом Эйнштейн щелкнул тумблером и повернул реостат на полделения. Свет от диодных прожекторов, развешанных гроздьями по тюбингам, словно проявил древнюю фотопленку: вычертил во тьме тоннеля фигуру тощего парня, застывшего с какой-то здоровенной кочергой в руках. Парень молчал и даже не уворачивался. А вот девушка с ружьем, которая шла за ним, ругнулась, сощурилась, опустила голову, подошла ближе и крикнула:
— Э, народ! Убавьте ватты, мы не кусаемся!
Карцовский стянул ПНВ и ткнул пальцем. Все верно: за девушкой следовала девочка. Пятилетка, насколько можно было судить. Эйнштейн нахмурился, на всякий случай потянул рукоятку затворной рамы, проверил патрон в патроннике и, для солидности откашлявшись, крикнул в ответ:
— Почем мне знать! Сейчас не кусаетесь, а потом, может быть...
— Да ладно вам гнать! — Гостья сделала еще несколько шагов, и стало понятно, что это на ней не шапочка из светлой ткани, а собственные коротко стриженные белые волосы. — Мы люди, факт. Я утром проверяла!
Эйнштейн и Цыпа переглянулись в третий раз. Но тут за их спинами загрохотало, загудело, захлопало. «Свои», — подумал Альберт. «Свои», — подумал Карцовский. Оба выдохнули и пропустили к брустверу невысокого, широкого, словно палатка, мужчину. Тот цепко осмотрел пришельцев.
— Действительно, люди, — Голос был ровно таким же, как в трубке: задумчивым, неторопливым. Хищным. — Действительно, от Мужества.
— А то! — хохотнула блондинка. — Мы как, здесь будем говорить?
— Нет, конечно, — вежливо пророкотал Павел Второй. — Пойдемте. Отведу вас к Лесному Царю.
Девушка чуть не взвыла от восхищения, и сама протянула карабин бойцам на входе. За карабином последовали ПМ, пара ножей, распахнулся рюкзак... Парень с посохом все это время продолжал молчать. Казалось, он вообще не участвует в происходящем. Глаза его были надежно упрятаны под шапкой. И закрыты.
***
Павел Первый — Лесной Царь, как его называли порой в шутку, порой всерьез, — полулежал в своем кресле и слушал.
Контингент на станции после Катастрофы сложился занятный. Метрополитеновцы — куда же без них. Полиция, МЧС, вояки. Студенты, естественно — сплошные общаги вокруг. Горячие южане из ларьков по периметру вестибюля. Клерки и айтишники из БЦ на Сампсониевском. Все это людское варево кипело, бурлило, волновалось. Всему этому людскому вареву требовался черпак, который бы размешал, придал направление, взял пробу и произнес: «Измерено, взвешено». Ни в коем случае не «признано негодным».
Метафорическим этим «черпаком», центром кристаллизации, стержнем, пронизавшим все социальные страты и включившим их в стройный механизм подземного полиса, стал Павел Денисович Коротков.
Случай — великий насмешник. Недобрый шут. Безумный Арлекин, походя издевающийся над стариком Панталоне. Так же походя он когда-то толкнул под локоть и Павла Денисовича, нашептав параллельно: «Да ну их, эти пробки. Поехали на метро. Быстрее будет». Поехали… Приехали.
Но все тот же случай надоумил: зачем спускаться под землю без охраны? Зачем отказывать малолетнему сыну в маленьком приключении? Зачем оставлять в загородном особняке личное оружие, только-только разрешенное перед Катастрофой к ношению?
Так и вышло в итоге, что быстрее прочих пережив четыре необходимых стадии — отрицание, гнев, торг, депрессию, — к пятой, к принятию ситуации Павел Денисович пришел готовым на многое, в силах тяжких… И с наследником.
Нет, силового захвата власти не случилось. Природная харизма, лидерские таланты, умение доверять профессионалам и чуять подвох — в лихие девяностые все это подняло Пашку-Короткого над рядами бритых затылков и малиновых пиджаков, быстро превращавшихся в могильные кресты или картонные папки «Дело №». После Катастрофы, на глубине шестидесяти пяти метров под землей, в толпе потерявшихся, опустошенных людей, запертых с одной стороны Размывом, с другой — Завалом, а с третьей — гермой эскалаторной шахты, эти же качества сделали Павла Денисовича — Павлом Первым. Лесным Царем.
«Он в темной короне, с густой бородой».
Сейчас Царь полулежал и слушал. Больше «лежал», чем «полу», если объективно. Годы брали свое, а уж подземные годы брали вдвойне. Но слушать это не мешало, даже наоборот.
— А мы с Гражданки топаем, — трелями певчей морсвинки разливалась девушка, назвавшая себя Ольгой. Она отхлебывала принесенный чай и благодарно кивала. — Точнее, я с Гражданки. С этим мрачным типом я познакомилась на Политехе. У-у-у, ботаник!
И она шутливо бодала костяшками плечо соседа. Худощавый, бледный, выглядящий изможденным парень сидел на полу и молчал. Шаманский посох его стоял в углу. Эмалевая кружка возле колена уверенно стыла.
Девочку Павел Первый хотел передать женщинам с Лесной-2: накормить, помыть, переодеть. Но бейсболка неожиданно вцепилась в штанину старшей спутницы, и блондинка, улыбаясь, пояснила: «Алиска упрямая. Чужих не любит. Ничего, я потом ее уговорю». Сейчас малышка тоже пила чай, внимательно следя за руками Ольги. Молчала.
Павел Второй, Павел Павлович, наследник и продолжатель, играл в плохого полицейского. Он медленно вышагивал из угла в угол бывшего служебного помещения, ставшего чем-то вроде кабинета верховной власти — и одновременно застенками ГБ. Подобное ему полагалось исключительно по должности, никак не от желания хватать и не пущать. «Безопасность станции» на Лесной не было словосочетанием, исполненным ленивой скуки, как, например, на Выборгской. И на то имелись свои причины.
Впрочем, гости вели себя прилично. В каком-то смысле даже чересчур.
— И как же вы с Гражданки, одна… — Первый не договорил, но выразительно развел руками, поморщившись от артритных щелчков. Ольга хрюкнула в кружку и разулыбалась.
— Почему одна? Со мной было десять друзей: один в стволе и девять в магазине. Потом вот живую компанию нашла… А так-то Гражданка с Академкой торгуют, там в перегоне тихо.
— Стоп, подождите, — Руки Второго взмыли в воздух. — Вы хотите сказать, что за Размывом… живут?
— Но это логично, в конце концов, — поводила кружкой в воздухе блондинка. — Если есть станция, значит, есть люди. Нет, понятно, что не всегда. С Девяткино вон все сбежали… Фон там такой, что хоть грибы копти. А от Гражданки до Мужества все заселено. Ну, почти.
— Почти?
— Размыв, — Яснее не стало, но через секунду, отхлебнув чаю, девушка уточнила: — На Мужества же своя герма, и она к ним ближе, чем у вас. Вот они прикинули крысу к носу, почесали, где чесалось, да и решили, что ну его, такое соседство. Теперь на самой станции в основном вояки да сталкеры: склады у них там оружейные, базы тренировочные. Ничего не боятся, черти. А большинство перебралось на Политех.
Все посмотрели на тощего с копьем. Тот не шевелился, не поправлял волосы, не трогал кружку. Даже, казалось, не дышал. Потом Царь и наследник переглянулись, последний нахмурился и озвучил мысль:
— Военные, значит. На Мужества. Интересный расклад. Но почему никто…
— Ровно потому же, — снова улыбнулась Ольга. — Они там все также уверены, что остальное метро вымерло. А уж Лесная и подавно — под Размывом-то. Вы бы видели, как на нас смотрели, когда мы сказали, куда идем.
— А вот это хороший вопрос, — Павел Павлович сощурился и даже как будто стал ростом ниже, словно подкрадываясь к добыче. — Вы-то как прошли? Еще и с ребенком.
Стало тихо. Из угла снова донеслось бормотание Цыпы, который присутствовал на маловнятной роли охранника-свидетеля-понятого:
Скобари народ потешный,
Едут с ярмарки домой.
Кто раздетый, кто разутый,
Кто с разбитой головой.
Но блондинка всего лишь допивала чай. Она вернула кружку, утерла красивые, полные губы, положила ладонь на плечо недвижному спутнику и заявила:
— Вэ-ша двести тринадцать бета.
Эйнштейн, тоже попавший на допрос по долгу службы, по знаку Второго метнулся в соседнюю комнату. Через пару секунд он уже волок схему тоннелей, густо исчирканную карандашом. Павел Первый даже перегнулся через подлокотник и достал увеличительное стекло, чтобы лучше видеть.
— Потрясающе, — резюмировал он скрипучим, но все еще глубоким, сильным голосом. — Я считал, что она забутована вместе со старыми тоннелями. Начстанции уверял… Вы нам покажете?
— Конечно, — пожала плечами Ольга. — Это двести четырнадцатую залили, причем тоже бету. Правильно сделали, кстати. «Бум!» слыхали? — Эйнштейн согласно закивал. — Порода в Размыве гуляет. Оба тоннеля давно затоплены — и забутованный, и за гермой; ну вы-то в курсе. Так что мы прямо, прямо, а потом вокруг да около… Верхами прошли.
Павел Второй дернулся. Он словно заглох, подобно дизелю на опустевшем баке, а потом снова принялся набирать обороты, медленно и грозно наводя орудия на гостей.
— Верхами? Без химзы? Без масок? И простите, но все-таки: кто вам этот ребенок?
Глаза блондинки неожиданно сверкнули — совсем натурально, словно диодный блиц. Она открыла было рот, подняла указательный палец… И осеклась.
— Они-и-и... Зде-е-есь...
Раздалось вроде бы тихо, но услышали все. Источник ледяного, пронзительного звука оказался прямо в комнате. Это был тот самый молчаливый парень с «глефой», как обозвал его странный посох кто-то из бойцов.
Парень встал, стянул свою глупую шапку и поднял веки.
***
Если долго вглядываться в пустоту — пустота начнет вглядываться в тебя.
Если долго держать глаза открытыми во тьме — скоро тьма станет твоими глазами.
Если долго, долго, долго… То однажды это может стать навсегда.
***
Лесной Царь с отрешенным любопытством смотрел на гостя. Белков, радужки и зрачков у странного типа с копьем не было. Вообще глаз не было. В общепринятом понимании.
Потому что между бровями и скулами у этого костлявого, тщедушного и в целом нескладного человека словно бы росли два комка пустоты. При этом пустоты живой, деятельной, активно трогающей мир за нежное… И голодной. Сердце екнуло, замерзло на мгновение, потом зачастило, наверстывая. Павел Первый сглотнул.
В этот момент Эйнштейн насторожился, приложил ладони к стене, смежил веки. На столе загудел селектор.
— Наружный главному, наружный — главному. Движение! Запад-юго-запад, триста метров, множественные цели! Наружный главному, как слышите, прием!
Павел Второй упал на селектор, словно бегунец на добычу. Одновременно ударив по крупной, ярко-алой кнопке общей тревоги, он прорычал в микрофон:
— Принято, наружный, главный принял! Отход! Ловушки на горячий — и отход! Резко падаем на герму! — и добил своей любимой присказкой: — Герои! Мне! Не нужны!
После этого кивнул непосредственной охране Царя, нырнувшей в дверь с первым же завыванием сирены:
— Павла Денисовича в бункер, на вторую. Старшим гражданских групп напомнить о дисциплине и недопущении паники. Карцовский, Ниязымбетов — остаетесь со мной.
И только когда все лишние вышли, развернулся к тощему, низко, угрожающе пророкотав:
— Ты! Ты знал! Как?!
Вместо ответа парень вдруг задрожал всем телом. Его шея странно изогнулась, руки скрючились, колени подломились. Он упал бы, если бы не Ольга.
Девушка подхватила спутника и одним ловким, борцовским движением закинула к себе на плечи. Выражение благодушия упало с ее лица, словно плитка с уставшего бетона. Мелкие, белые, словно у норного хищника, зубки оскалились на Второго:
— Потом! Все потом! Сейчас надо его... туда! Да не стой столбом, идиот, пошел!
Селектор снова загудел и отрапортовал, что Лесная-2 запечатана. Стало слышно, как топают и несутся к оружейным комнатам остальные защитники станции. Боевые посты по очереди отзывались, подтверждая готовность.
Блондинка энергично выволокла тело спутника на платформу. Тело судорожно подергивалось и скрючивало пальцы. Маленькая девочка, сидевшая до этого тихой мышкой, деловито тащила за старшей ружье и «глефу» тощего. Из кармана комбинезона у ребенка выглядывала рукоять здорового ножа. Бедлам стройно закипал.
Возле приэскалаторной гермы стало понятно, о чем весь сыр-бор. То ли с годами забарахлил изношенный и плохо обслуживаемый механизм, то ли изначально в проекте были недочеты — но где-то год назад, во время учебной тревоги ворота отказались закрываться полностью. В оставшуюся щель вполне мог пролезть человек. И возможно, что не только он.
Из-за этого вокруг входа было собрано что-то вроде самопального шлюза — стальной каркас, стеклопластик, полиэтилен, силиконовый герметик. Из шлюза этого сейчас по одному выбегали краснолицые, взмокшие молодые мужчины. Химзу они сбрасывали прямо в камере, словно рептилии — старую кожу. Правда, ни ящерицы, ни змеи после этого обычно не хватались за короткие автоматы и не падали за бетонные блоки, полумесяцем окружавшие плацдарм.
Павел Второй легко, по-обезьяньи взлетел в «гнездо». Тут его ждал матерый, промасленный «Утес» — НСВ-12.7, поставленный на станину. Второй щелкнул крышкой приемника, посмотрел на ленту, вернул механизм в исходное. Добрая машинка, не подведет. Ни разу не подводила.
Внизу среди касок и шапок мелькнуло белое. Ольга таки дотащила своего малахольного до брустверов. Эйнштейн пытался ее остановить, но девушка перла вперед, словно дизельная дрезина. Цыпа, увивавшийся рядом, разевал рот, и Павел скорее прочел по губам, чем услышал:
Поломаться, поломаться,
Поломаться хочется.
А, сказать-то и по правде,
И подраться хочется.
Это чей там паренек
Выдает коленца?
Не досталось бы ему
Осинова поленца.
Наконец Альберт не выдержал и навел на девушку ствол. Та снова было оскалилась, но тут спереди заорали:
— Студенты!
«Гнездо» мелко завибрировало и зазвенело всей своей сталью. Из эскалаторного хода донеслись далекие, а от того еще более жуткие звуки: хряск, шлепанье, заунывные стоны. Как-то сразу стало понятно, что речь идет не о студентах, а именно что о Студентах — что бы это слово в данном случае ни значило.
На долю мгновения все замерли. Словно кролики, услыхавшие в высокой траве треск чешуйчатой погремушки. И этой доли Ольге хватило.
Она каким-то безумным, нечеловеческим прыжком, не спуская чужое тело с плеч, взмыла чуть не под потолок станции. Опустилась возле шлюза, рванула дверь на себя — та отлетела в сторону, с петлями и замком — и закинула своего спутника внутрь. Словно куль с песком. Следом полетела глупая шапка.
Челюсти вокруг поотвисали. Блондинка тем же манером махнула обратно, забрала у добежавшей малышки карабин, ухватила «глефу», снова метнулась к шлюзу. Древко, оплетенное кожей, легло в корчащиеся ладони. Девушка неожиданно наклонилась, погладила парня по волосам… И бешеной крысой шмыгнула на платформу.
Потому что гул, скрежет и подвывания вдруг накатили тошнотворной волной, ощущаемой практически на уровне запахов, вынимающей здравый смысл из черепной коробки и оставляющей в ней только визжащего примата. А из щели в герме, словно гнилой фарш из безумной мясорубки, повалил белесый ком безумно исковерканных существ, когда-то похожих на людей…
Павел не успел скомандовать «огонь по готовности!», как тело парня, корчившееся за прозрачной стенкой, вдруг встало. Словно марионетку за ниточки дернули. Блондинка качнула головой и, дослав патрон, взлетела на верхний из бетонных блоков. На нее косились — где с ужасом, где с уважением. А владелец «глефы» вдруг тоненько завыл.
Он и его оружие стали крутиться на одном месте. «Было в нем что-то от грузового вертолета с винтом на холостом ходу», — вспомнилось Павлу из классики. Косточки, камешки, кожаные хвосты забились, защелкали, заплели вязкий подземный воздух. Быстрее, еще быстрее... Словно где-то внутри живого человека вынули стержни из реактора.
Волна тварей, катившихся через камеру, была уже совсем близко. По странному оружию побежали отчетливые, видимые издалека искры разрядов. Затрещало, пахнуло грозой — даже в «гнезде». И в какой-то момент, когда замигали прожектора и зазвенело в динамиках, этот миниатюрный торнадо с невообразимой скоростью сорвался с места и влепился в центр набегавшего на брустверы вала.
В воздухе хлопнуло, «гнездо» ощутимо зашаталось. Прямо в шлюзе большинство изломанных фигур затянуло в воронку, в которой уже было ничего не разобрать. Сам шлюз искорежило и смяло, и от него к бетону теперь бежал от силы десяток тварей. Павел Второй, опомнившись, заорал: «Огонь! Себя беречь! Герои мне не нужны!»
По периметру загрохотало. К слову, люди явно опасались попасть в искрящийся смерч и бить старались с флангов. Твари стопорились, дергались, падали, брызгали фонтанчиками бурой жижи. «Другая экосистема», — вспомнилось Второму. Где он мог это слышать?
Потом Цыпа, заорав матерно, сиганул вперед. Завертелся прямо между уродов, почти дублируя «волчок» у гермы, пошел всаживать очередь за очередью. Ни одна не ушла мимо. Блондинка, опустив карабин, смотрела с явным одобрением. Бой превратился в избиение.
Когда же пальба закончилась и люди угомонились, стало видно, что бестий больше нет. Посреди поля горелого мяса, скрученной арматуры и размякшего пластика стоял парень. Он тяжело дышал, был страшно бледен и весь пошатывался, опираясь на свое копье. Глаза его были закрыты.
***
Лесной Царь снова полулежал в своем кресле и слушал.
Павел Второй более не вышагивал. Он опирался ягодицами на столешницу и поглаживал пальцами левой руки коричневый пластик селектора. Из правой руки его выглядывал характерный силуэт «Двойного орла», считавшегося одним из лучших даров полковника Кольта человечеству. Держава и скипетр. Символы власти.
— Мы… — Слова явно давались Второму с трудом, — благодарны.
Кроме Эйнштейна и Цыпы, в комнате теперь находилось еще восемь вооруженных людей. Потомки личной охраны Павла Денисовича, доверенные лица, ближний круг. Блондинка улыбалась каждому из них по очереди, придерживая своего молчаливого товарища за плечи. Тот снова сидел на полу и периодически заваливался набок. Девочка в бейсболке подпирала его спиной, строго морща брови.
— Мы действительно благодарны, — повысил голос Павел Павлович, когда молчание собеседницы затянулось. — Но…
— Но вы нас боитесь, — легко продолжила та. — Немудрено догадаться, почему.
— Да! — В тоне Второго что-то дрогнуло. Что-то незнакомое, настолько чуждое, что старик-отец приподнял усталые веки и покосился на звук: правда ли это его сын говорит?
— Да! — повторил сын, развеивая сомнения. — Потому что вы мутанты. Потому что вы опасны. Потому что вы сила, которую я не контролирую.
Он легонько похлопал стволом «Орла» по штанине и заключил:
— Места вам на этой станции нет.
— Не вопрос, — кивнула Ольга. — Дайте нам пару минут, и мы пойдем.
Тишина застыла, настороженная и чуткая. Второй оторвал зад от стола, покачался с пятки на носок и обратно.
— Отпустить я вас тоже не могу, — через силу, с недоверием к самому себе признался он.
— Паша! — заскрипело со стороны кресла.
— Что Паша?! — неожиданно взвился тот. — Что? Ты видел, что они творили? Видел, я знаю, у тебя в бункере мониторы. Нам нельзя, слышишь, нельзя их выпускать!
— Во-первых, на нас ответственность перед станцией, — принялся успокаивать сам себя Павел Второй, когда отдышался. — Не знаю, что там с остальным метро, может, там уже сожрали всех. А мы — мы последний оплот человечества перед лицом тварей. Это, — он хотел ткнуть стволом, но сдержался и просто дернул кистью, — тоже твари. Просто на них надеты людские тела. Если мы их отпустим, они приведут новых. И я все еще не уверен насчет ребенка…
— А, во-вторых, — Голос блондинки был скучен и тих, но он как-то разом перекрыл гулкий баритон Второго, — ты боишься, что на самом деле в метро живут. И что в метро узнают: наследник Лесного Царя не смог. То есть, не факт, что не смог бы на самом деле. Но не смог. Его уделали тощий эпилептик, девчонка и карапуз с ножом. Верно я говорю?
Воздух почти затвердел. Если бы ненависть можно было грызть, Второй впился бы в нее клыками. Ольга тем временем все так же обыденно и устало складывала слова:
— Только не думайте, что, выгнав или застрелив нас, вы избавитесь от «тварей». Хотите секрет? Один, два, три секрета? Кто больше?..
— Замолчи! — «Кольт» раскалился и пробил дорогу к лицу девушки. Та улыбнулась, чуть не целуя ствольную коробку.
— Сегодня даром. Итак, — ее палец указал на Эйнштейна, — человек, который услышал нас от самой ВШ. И Студентов — практически от Сампсониевского. Талант? Мутация? Дар?
— Заткнись!
— Теперь берсерк, — Карцовский покраснел и чуть ли не втянулся в комбинезон. — Да, да. «Цыпа Джо, порви их всех!» Врожденный темперамент — или расшалившиеся гены? Мне, кстати, понравилось.
Я отчаянным родился И ничем не дорожу.
Если голову отрубят —Я полено привяжу.
Бормотание Цыпы не разрядило обстановку. Потому что теперь указующий перст навелся на самого Павла Второго. Тот аж побелел.
— Звериное чутье на опасность. Звериная территориальность. Звериная ксенофобия. Звериные ловкость, сила, инстинкт выживания… Тоже уверен, что ты все еще человек?
— Закрой хайло, сука!
— А я?
Из кресла раздался тихий, неожиданно влажный и соленый голос. Лесной Царь не плакал. Это просто древесные соки сочились из трещин в коре. Иначе и быть не могло.
— Вы, — Ольга покачала головой. — Вы здесь, наверное, единственный…
Но договорить ей не дали. Павел Второй, наконец, принял решение. Палец лег на спусковой крючок, губы раздвинулись, зубы оскалились…
Эйнштейн вдруг дернулся и застонал. Все обернулись на него, но через мгновение любые вопросы стали неактуальны: пол крупно задрожал, заходил ходуном. Селектор взвизгнул от ужаса:
— Герма! От Мужества лопнула герма! Размыв…
Динамик зашелся хрипом, голос оборвался. Станцию снова тряхнуло. Второй побагровел.
— Ну! Я говорил! Говорил! Не знаю как, но это ваши…
Бейсболка вдруг оказалась между Вторым и Ольгой. В ее руке был нож. Почти настоящая наваха. Зрелище не для слабонервных.
Потом тощий парень открыл глаза. Из них почему-то текла багровая влага.
***
По тоннелю шел человек.
Его шаг был мягок, он словно танцевал под музыку, которую играл сам себе — и в которой ему помогало само метро. Следом за человеком шли девушка с ружьем и малышка в бейсболке. Они приближались к месту своего назначения.
— Здесь, да? — уточнила Ольга. Вслух ей никто не ответил, но в голове прозвучало отчетливое и даже немножко сердитое:
«Здесь, конечно. Я даже точку отметил, чтобы вернуться вовремя. Вовремя вовремя. Кстати, Алисище, спасибо: якорь вышел отличный».
«Не стоит, — Теперь голосок был детским и в то же время серьезным, собранным. — Ты видишь, я вижу. Ты показываешь, я делаю».
— Значит, на Лесную не пойдем, — подытожила девушка. Хмыкнула и удивительно знакомым голосом пропела:
Меня били-колотили,
Всё по глазу норовили.
Угадали по плечу,
Я стою и хохочу.
Молчание вернулось в тоннель, но ненадолго:
— А они сами справятся?
«Чего б им не справиться? — Бурчание было отчетливо мужским, хрипловатым и с нотками вредности. — Вон у них какой бабуин за фюрера. Ну, положит сколько-то народу, ну, наплачутся вдовушки. Зато герой, штаны горой, почет и слава. Недолго, правда: сколько их там после прорыва гермы выживет…»
— Так, может, предупредить? — нахмурилась блондинка.
«И они нам, конечно, поверят. Здравствуйте, у моего странного друга были видения, которые он показал мне и пятилетней девочке. Припомни: хоть раз прокатило?»
Девушка скривилась сильнее. В этот момент детский голосок прозвенел в голове снова:
«А почему штаны горой?»
Ольга уставилась на бейсболку, на тощего, похлопала ресницами, а потом не удержалась и прыснула.
— Нет, сам объясняй. Меня к такому жизнь не готовила. Ладно, тогда как мы их обходить будем?
«А вот это надо посмотреть».
Тьмы в тоннеле оказалось изрядно. Даже немножко больше, чем необходимо. Так что, когда она сгустилась — человек с копьем ударил в пол.
Потом он открыл глаза.
***
В рассказе использован текст песни «Сумецкая» группы «Отава Ё».
Автор: Ёж-оборотень
Источник: https://litclubbs.ru/articles/35177-skobari.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: